Начало падения

Свой первый послевоенный тост на приеме в честь Победы Сталин провозгласил «За нашего Вячеслава». Но уже не за горами была его опала.

В октябре 1945 года Сталин неожиданно ушел в длительный отпуск — вплоть до середины декабря. Вероятно, на Иосифа Виссарионовича большое впечатление произвел фильм Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный», где болезнь царя выявляет подлинное лицо «реакционного боярства». После того как Сталин надолго пропал из Москвы, в мировой прессе стали циркулировать слухи о его болезни и даже смерти и стал серьезно обсуждаться вопрос о возможных преемниках. На хозяйстве в Политбюро Иосиф Виссарионович оставил четверку, состоявшую из Молотова, Маленкова, Берии и Микояна. Именно в таком порядке убывал их рейтинг. Молотов был поставлен старшим, далее следовал заместитель Сталина по партии Маленков, затем — Берия, еще остававшийся наркомом внутренних дел и уже возглавивший атомный проект, а замыкал список Микоян, нарком внешней торговли, курировавший гражданские отрасли народного хозяйства. Когда Сталин обращался не к Молотову, а к остальным членам правящей четверки, то на первом месте в шифрограммах ставил Маленкова, за ним Берию, а в конце,— Микояна. Как раз в это время происходили вооруженные выступления в иранском Азербайджане. Телеграммы о положении здесь глава Компартии Азербайджана Багиров и командующий Закавказским военным округом генерал Масленников адресовали Молотову, Маленкову и Берии, Микоян же в число адресатов не входил.

Главной целью эксперимента было проверить, годится ли Молотов на роль преемника. Сталин, которому вот-вот

должно было стукнуть 67 (или 66, как считалось официально), все больше задумывался над тем, что он не вечен и уже не за горами время, когда после его смерти власть должен будет взять на себя кто-то другой. Трагический парадокс стареющего вождя заключался в том, что политического наследника он хотел бы иметь немногим хуже себя самого. Чтобы был умный, решительный, преданный безраздельно делу коммунизма, способный противостоять проклятым империалистам и если не сокрушить их, то, по крайней мере, еще дальше раздвинуть пределы советской империи. Но сам же Сталин, заботясь о сохранении собственной безраздельной власти, сделал все, чтобы людей с такими качествами в его окружении не осталось. Все соратники были тонкошеие и несамостоятельные, привыкшие ловить каждое сталинское слово. Да что слово — даже вздох или кашель. А уж если вождь хмурил брови...

Между прочим, Молотов хорошо относился к творчеству Эйзенштейна. Именно по его инициативе после запрета «Бежина луга», 9 мая 1937 года было принято постановление Политбюро, предлагавшее главе комитета по кинематографии Б.З. Шумяцкому «использовать т. Эйзенштейна, дав ему задание (тему), предварительно утвердив его сценарий, текст и прочее». А во время памятного разбора Сталиным на встрече 26 февраля 1947 года с Эйзенштейном и Черкасовым второй серии фильма «Иван Грозный», вызвавшей гнев генералиссимуса, Молотов ограничился довольно умеренными замечаниями. Он подчеркнул, что сделан упор на психологизм, на чрезмерное подчеркивание внутренних противоречий и личных переживаний царя. Молотов также вспомнил Демьяна Бедного, отметив, что «исторические события надо показывать в правильном осмыслении. Вот, например, был случай с пьесой Демьяна Бедного “Богатыри”. Демьян Бедный там издевался над крещением Руси, а дело в том, что принятие христианства для своего исторического этапа было явлением прогрессивным».

Покойному Демьяну уже не повредишь, тем более что после «Богатырей» он исправился и с началом Великой Отечественной войны вернул себе благосклонность вождя, посмертно почтившего его выпуском собрания сочине-

ний. А потому Вячеслав Михайлович предпочитал критиковать его, а не Эйзенштейна. Еще Молотов пожалел детей русских эмигрантов в Праге, о которых вдруг завел разговор Черкасов, заметив, что они никогда не были на родине. Вячеслав Михайлович бодро отрапортовал по должности: «Мы сейчас даем широкую возможность возвращения детей в России» (притом что кое-кто из их родителей отправился прямиком в ГУЛАГ — но об этом Молотов, естественно, умолчал).

Словом, Молотов, чувствуется, искал любую возможность, чтобы не критиковать фильм Эйзенштейна, увести разговор на посторонние темы, хотя против сталинских оценок не возражал и поддакивал Иосифу Виссарионовичу, но очень в меру. И отказался читать сценарий на предмет поправок, заметив с улыбкой: «Нет, я работаю несколько по другой специальности. Пускай читает Большаков» (глава Комитета по кинематографии). И еще пошутил по поводу исполнения Черкасовым роли режиссера в новом фильме «Весна»: «И вот тут Черкасов сведет счеты со всеми режиссерами!»

Один раз Молотов все-таки рискнул поправить Сталина, но поправил так, что лишь усилил аргумент Кобы. Сталин, чтобы доказать, что не надо торопиться с завершением «Ивана Грозного», привел в пример Эйзенштейну Репина, который работал над своими «Запорожцами» одиннадцать лет. Вячеслав Михайлович поправил — тринадцать лет. Но Иосиф Виссарионович упрямо повторил: одиннадцать. Возражений даже в таких мелких вопросах он не терпел, по крайней мере, в присутствии беспартийной публики.

После этого Молотов на всякий случай повторил, вслед за Ждановым, что «злоупотребление религиозными обрядами» в фильме «дает налет мистики, которую не нужно так сильно подчеркивать». Но в целом на обсуждении картины он был наименее кровожадным, хотя и защищать Эйзенштейна, пытаться доказать, что ряд претензий, предъявляемых картине, на самом деле беспочвенны, не рискнул.

Вячеслав Михайлович наверняка чувствовал, что эпоху Грозного режиссер во многом спйсал с эпохи Сталина. Возможно, Молотов понял, что вождь устраивает ему и соратникам по Политбюро проверку в стиле Грозного. Но даже

это понимание не уберегло человека №2 в советском руководстве от ряда роковых ошибок. Вячеслав Михайлович уже отвык действовать самостоятельно и в отсутствие прямых указаний Сталина не смог найти правильную линию во внешнеполитических делах, отвечавшую желанию генералиссимуса.

Все усиливавшиеся слухи о болезни и даже смерти советского вождя в конце концов начали сильно раздражать Сталина. Игра зашла слишком далеко и стала угрожать сталинскому престижу. Молотова же он стал подозревать в излишней уступчивости англичанам и американцам с тем, чтобы им понравиться и тем увеличить шансы на признание в качестве сталинского наследника.

5 декабря Иосиф Виссарионович в шифровке, адресованной Молотову, Маленкову, Кагановичу и Берии, обрушился на Вячеслава Михайловича:

«Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты “Дейли геральд” из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина. Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденцию без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента “Нью-Йорк тайме”, пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати. На запрос Молотову по этому поводу Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто именно допустил ошибку. Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем, и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу Вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что

не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел печати НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».

На следующий день с подачи Молотова четверка отрапортовала, что во всем виноват стрелочник — заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший должного значения злополучной телеграмме. Тут Сталина прорвало. 6 декабря Сталин обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова:

«Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом пассивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, т. е. Молотова, с другой стороны. Что бы вы там ни писали, вы не можете отрицать, что Молотов читал в телеграммах ТАССа и корреспонденцию “Дейли геральд”, и сообщение “Нью-Йорк тайме”, и сообщение Рейтера. Молотов читал их раньше меня и не мог не заметить, что пасквили на советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отразятся на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей, особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям? Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?

Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом кончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обычно обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов.

Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только вам трем. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей. Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, копии ему не передавать».

После такой телеграммы вполне мог последовать арест. Все участники драмы это понимали. Маленков, Берия и Микоян уже предвкушали, что четверка превратится в тройку, а главный из потенциальных наследников разделит судьбу Зиновьева и Бухарина. 7 декабря тройка телеграфировала Сталину:

«Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился.

Мы, со своей стороны, сказали Молотову об его ошибках:

1. Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете министров (иностранных дел. — Б. С.) сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров (с участием Франции и Китая. — Б. С.). Когда же ЦК ВКП(б) обязал Молотова исправить эту ошибку, то он, сославшись без всякой нужды на указания правительства, повел себя так, что в глазах иностранцев получилось, что Молотов за уступчивую политику, а советское правительство и Сталин неуступчивы (такая самовольная попытка Вячеслава Михайловича предстать в глазах западных партнеров добрым следователем, передав Сталину роль следователя злого, Иосифу Виссарионовичу ох как не понравилась! — Б. С.).

2. Мы привели Молотову другой пример, когда он противопоставил себя советскому правительству, высказав Гар-риману свою личную уступчивую и невыгодную для нас позицию по вопросу голосования в Дальневосточной комиссии...

3. Мы сказали Молотову, что понадобилось вмешательство Сталина, чтобы он, Молотов, обратил внимание и реагировал на гнусные измышления, распускаемые о советском

правительстве Рейтером, со ссылкой на парижское агентство и его московского корреспондента, и что даже после этого указания Молотов прошел мимо клеветнических телеграмм московских корреспондентов. “Дейли геральд” и “Нью-Йорк тайме”. Понадобилось снова вмешательство Сталина, хотя Молотов мог и должен был сам своевременно реагировать.

4. Мы указали Молотову, что он неправильно поступил, дав 7-го ноября на банкете согласие на прием сыну Черчилля, который в это время находился в Москве, как корреспондент газеты, и хотел получить интервью у Молотова. Прием сына Черчилля не состоялся, так как мы высказались против.

5. Наконец, мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане политики уступок англо-американцам и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, Молотовым, можно сработаться.

Молотов заявил нам, что он допустил много ошибок, что он читал раньше Сталина гнусные измышления о советском правительстве, обязан был реагировать на них, но не сделал этого, что свои лондонские ошибки он осознал только в Москве.

Что же касается Вашего упрека в отношении нас троих, считаем необходимым сказать, что мы в своем вчерашнем ответе исходили из Вашего поручения в шифровке от 5 декабря выяснить, кто именно допустил ошибку по конкретному факту с пропуском телеграмм московского корреспондента “Нью-Йорк тайме”, а также проверить правильность сообщения Рейтер от 3 декабря. Это нами было сделано и Вам сообщено. Может быть, нами не все было сделано, но не может быть и речи о замазывании вопроса с нашей стороны».

Вячеслав Михайлович почувствовал, что его вот-вот могут объявить матерым английским шпионом, и бросился каяться по полной программе. Он пустил скупую наркомовскую слезу перед коллегами по коллективному руководству и отправил 7 декабря красноречивую телеграмму Сталину:

«Познакомился с твоей шифровкой на имя Маленкова, Берия, Микояна. Считаю, что мною допущены серьезные

политические ошибки в работе. К чадслу тдких ошибок относится проявление в последнее время фальшивого либеральничанья в отношении московских инкоров. Сводки телеграмм инкоров, а также ТАСС я читаю и, конечно, обязан был понять недопустимость телеграмм, вроде телеграммы корреспондента “Дейли геральд” и др., но до твоего звонка об этом не принял мер, так как поддался настроению, что это не опасно для государства. Вижу, что это моя грубая, оппортунистическая ошибка, нанесшая вред государству. Признаю также недопустимость того, что я смазал свою вину за пропуск враждебных инкоровских телеграмм, переложив эту вину на второстепенных работников.

Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне, как большевику и человеку, что принимаю как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал. Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое дороже моей жизни».

Вслед за покаянной телеграммой пришло сообщение, что Молотов добился успеха, убедив западных партнеров провести очередную встречу министров иностранных дел в Москве 15 декабря в составе тройки, то есть без участия не только Китая, но и Франции, для обсуждения вопросов, имевших актуальное значение для США, Великобритании и СССР. Сталин сразу смягчился. Его успокоило также то, что Молотов прослезился, а в покаянной телеграмме прямо дал понять,, что его жизнь — в руках вождя, и не пытался оправдаться. Значит, нет у него в душе стержня, сломался соратник и никогда впредь не рискнет выступить против вождя, чтобы приблизить свое вступление в наследство. А вот тройка Маленков, Берия, Микоян, напротив, Сталина разочаровала. Они готовы огульно охаять чуть ли не все внешнеполитические достижения СССР, забывая, что к ним причастен не только глава НКИД, но, в первую очередь, сам Иосиф Виссарионович. И отказывались признавать свои ошибки.

8 декабря Сталин ответил тройке короткой раздраженной шифрограммой:

«Вашу шифровку от 7-го декабря получил. Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней ряда явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с Вашей трактовкой вопроса по существу. Подробности потом в Москве».

Но генсек не стал дожидаться возвращения в столицу и в ночь на 9 декабря отправил длинную шифрограмму, первоначально озаглавленную «Для четверки». Но затем заголовок был исправлен на «Молотову для четверки». Доверие к Вячеславу Михайловичу как будто было частично восстановлено. Великое дело — вовремя поплакать...

Впрочем, вряд ли слезы Вячеслава Михайловича в чем-либо разубедили Сталина. Он-то знал, что Молотов — превосходный артист, не хуже своего племянника Бориса Чиркова, и, если надо, великолепно сыграет и слезы, и истерику. Ведь упомянутый выше нервный припадок перед финской делегацией Вячеслав Михайлович устроил явно с ведома Сталина, если не по его прямому поручению.

Не то чтобы Сталин утратил доверие к Молотову. Просто тогда, осенью победного 45-го, Иосиф Виссарионович решил, что в долгосрочной перспективе Молотов ему уже не нужен. Как преемник он явно не годился: не сумеет вести дела с Западом так, как надо, да и внутри страны может наломать дров. Но в народе он по-прежнему имеет авторитет (об этом позаботился в свое время сам Сталин), а значит, будет только мешать после его, Сталина, смерти законному сталинскому наследнику. Остается лишь правильно выбрать время, когда можно будет поставить к стенке «нашего Вячеслава». Просто так расстрелять его втихую, как какого-нибудь Рудзутака или Чубаря, не годится. Как-никак, Моло1юв в партии и народе считается вождем №2 после Сталина, и для его расстрела необходим полноценный судебный процесс, с заговором, соучастниками и очередной кампанией против врагов народа.

Правда, суд придется делать закрытым. Опыт процессов 30-х годов научил уцелевших деятелей партийной верхушки, что даже полное признание своей мнимой вины все равно не позволяет сохранить жизнь. Ведь даже те, кто, подобно Раде-ку, отделался тюрьмой, все равно были вскоре уничтожены. Слишком мало было шансов на то, что удастся убедить

«друга Вячеслава» ради партии, ради торжества дела социализма и коммунизма добровольно и с радостью положить голову на плаху. К тому же и знает Молотов слишком много, и на открытом процессе язык у него может весьма некстати развязаться. То ли дело закрытый процесс, где внимать подсудимым будут только проверенные члены Военной коллегии Верховного суда да конвоиры, которые чего только не наслушались! А потом нужно опубликовать приговор в газетах, чтобы трудящиеся знали, какого змия в течение добрых трех десятков лет пригрел у себя на груди Иосиф Виссарионович! Но спешить с этим не стоит. Процесс и кампания должны быть хорошо подготовлены и проведены в самый политически подходящий момент, когда уже твердо определится сталинский преемник.

Кстати сказать, в беседе с американским журналистом .Станнесом, состоявшейся 9 апреля 1947 года и опубликованной в «Правде» 8 мая, Сталин притворно посетовал:

«В СССР трудно будет обойтись без цензуры (сообщений иностранных корреспондентов. — Б. С). Молотов несколько раз пробовал это сделать, но ничего не получилось. Всякий раз, когда советское правительство отменяло цензуру, ему приходилось в этом раскаиваться и снова ее вводить. Осенью позапрошлого года цензура в СССР была отменена. Он, И. В. Сталин, был в отпуске, и корреспонденты начали писать о том, что Молотов заставил Сталина уйти в отпуск, а потом они стали писать, что он, И. В. Сталин, вернется и выгонит Молотова. Таким образом, эти корреспонденты изображали советское правительство в виде своего рода зверинца. Конечно, советские люди были возмущены и снова должны были ввести цензуру».

В марте 1949 года Сталин действительно выгонит Молотова с поста министра иностранных дел, но это произойдет уже в разгар кампании борьбы с безродными космополитами, в ходе которой пострадает и жена Молотова, подкачавшая по «пятому пункту».

Будущий американский посол в СССР Джордж Кеннан оставил нам зарисовку заседания Совета министров иностранных дел в Москве 19 декабря 1945 года, на котором ему довелось присутствовать:

«По лицу Молотова, председательствовавшего на заседании, было видно, что он не скрывает чувства удовлетворения, поскольку знает о разногласиях между двумя другими министрами иностранных дел (американским и британским. — Б. С.) и понимает, что им трудно противостоять усилиям русской дипломатии. Он походил на азартного игрока, знавшего, что переиграет своих соперников. Это был единственный человек, получавший удовольствие от происходившего».

Эх, знал бы американский дипломат, что только что пережил Вячеслав Михайлович! Если бы знал, то, наверное, решил бы, что на самом деле Молотов радуется счастливому избавлению, как тогда казалось, от клейма шпиона и верной стенки Лубянского подвала.

Кстати, Кеннан в результате общения со Сталиным и, главным образом, с Молотовым, составил десять заповедей для американского дипломата на тему «Как вести переговоры с русскими». Вот они:

«1. Не ведите себя с ними дружелюбно.

2. Не говорите с ними об общности целей, которых в действительности не существует.

3. Не делайте необоснованных жестов доброй воли.

4. Не обращайтесь к русским ни с какими запросами иначе, как дав понять, что вы действительно выразите недовольство, если просьба не будет удовлетворена.

5. Ставьте вопросы на нормальном уровне и требуйте, чтобы русские несли полную ответственность за свои действия на этом уровне.

6. Не поощряйте обмена мнениями с русскими на. высшем уровне, если инициатива не исходит с их стороны, по крайней мере, на 50 процентов.

7. Не бойтесь пользоваться “тяжелым вооружением”, даже когда речь идет по проблемам, как кажется, меньшей важности.

8. Не бойтесь публичного обсуждения серьезных разногласий.

9. Все наши правительственные, а также неправительственные отношения с Россией, на которые правительство может влиять, следует координировать с нашей политикой в целом.

10. Следует укреплять, расширять и поддерживать уровень нашего представительства в России».

Нетрудно убедиться, просмотрев данный перечень, что Молотов был жестким переговорщиком, никаким жестам доброй воли не верил и ни на какие уступки не шел без крайней на то необходимости. Последнее объяснялось тем, что на уступки не шел Сталин, а Молотов послушно выполнял его указания. Мы только что видели, как Вячеслав Михайлович единственный раз дал слабину в переговорах с Западом и как это чуть было не стоило ему головы.

Тот же Кеннан 30 сентября 1945 года направил специальное послание в Вашингтон, критикуя планы в той или иной степени раскрыть Москве секреты атомной бомбы:

«Я, как человек, имеющий 11 -летний опыт работы в России, категорически заявляю, что было бы весьма опасно для нас, если бы русские овладели атомной энергией, как и любыми другими радикальными средствами дальнего действия, против которых мы могли бы оказаться беззащитными, если бы нас застали врасплох. В истории советского режима не было ничего такого... что дало бы нам основания полагать, что люди, которые находятся у власти в России сейчас или будут находиться в обозримом будущем, не применят без каких-либо колебаний эти мощные средства против нас, коль скоро они придут к выводу, что это необходимо для укрепления их власти в мире. Это останется справедливым независимо оттого, каким способом может советское правительство овладеть силой такого рода — путем ли собственных научно-технических исследований, с помощью ли шпионажа или же вследствие того, что такие знания будут им сообщены как жест доброй воли и выражения доверия».

Американский дипломат не мог знать, что всего через четыре года не без помощи краденых американских секретов СССР создаст собственную атомную бомбу. Но по иронии судьбы для этого потребовалось заменить Молотова Берией на посту главы советского атомного проекта.

Сам Молотов в беседе с Феликсом Чуевым эпизод с послевоенной опалой представил в значительно смягченном виде и связал его с реальным будто бы намерением Сталина уйти на покой после окончания войны:

«Речь Черчилля в Фултоне — начало так называемой «холодной войны». Уходить Сталину на пенсию было нельзя, хоть он и собирался после войны...

Разговор такой был у него на даче, в узком составе.

— Должен кто-то Помоложе; пусть Вячеслав поработает.

Он сказал без всякого тоста. Каганович даже заплакал. Самым настоящим образом заплакал».

Чуев спросил об этом же у Кагановича, и тот категорически отрицал, что такой разговор имел место.

«Я к Молотову хорошо относился, — сказал Каганович, — ценил его принципиальность, убежденность. Но мы не раз спорили с ним на деловой почве. Я был наркомом путей сообщения и выбивал у него то, что нужно для железнодорожного транспорта. Он был Предсовнаркома и зажимал. Тогда я жаловался на него Сталину, и Сталин меня поддерживал. Но я никогда не был против того, чтобы Молотов стоял во главе правительства после Сталина. Ведь я же предложил его на эту должность Сталину еще в 1930 году!»

Думаю, что в данном случае правы оба, и Молотов и Каганович. Совещание в узком кругу на даче было, но только в присутствии руководящей четверки: Молотова, Маленкова, Берии и Микояна. Каганович в эту четверку не входил. Молотов все-таки признал, что Сталин, «когда мы с ним встречались... выражал всякие хорошие чувства. Но ко мне очень критически относился. Иногда это сказывалось».

Вячеславу Михайловичу неудобно было признаваться, что еще задолго до Фултона Сталин устроил ему проверку как потенциальному преемнику и он ее с треском провалил. А уж рассказывать о том, как рыдал перед коллегами по Политбюро, было совсем уж стыдно! И конечно, Молотов слишком хорошо знал Сталина, чтобы понимать: от власти он никогда не откажется, ни на какую пенсию, хоть сверхперсональную, никогда не уйдет.

На прямой вопрос Чуе^а, считает ли он, что после войны Сталину надо было уйти на пенсию, Молотов ответил:

— Нет, я так не считаю. Но он, по-моему, был переутомлен. И тут кое-кто на этом играл. Подсовывали ему, старались угодить. Поэтому доверие к Хрущеву и недоверие ко мне.

— Может быть, надо было его оставить почетным председателем партии? — предположил Чуев.

— Может быть, но только почетным... — согласился Молотов (разговор происходил через восемнадцать лет после смерти вождя).

— А работать он был способен? — не унимался Чуев.

— Видите, все меньше, — утверждал Вячеслав Михайлович. — Он был Председателем Совета Министров СССР, и на заседаниях Совета Министров председательствовал не он, а Вознесенский. После Вознесенского — Маленков, поскольку я был на иностранных делах и к тому же уже не был в числе первых замов, а если и был, так только формально.

Конечно, рассуждать о том, что хорошо бы было сделать Сталина почетным председателем, можно было только на пенсии, много лет спустя после смерти генералиссимуса. При его жизни Вячеслав Михайлович хорошо понимал, что предложить такое Иосифу Виссарионовичу — это верный путь в лубянский подвал. А вот слова Молотова о том, что Сталин к концу жизни все больше доверял Хрущеву, показательны. Именно Никиту Сергеевича Иосиф Виссарионович видел в последние годы жизни своим реальным преемником, хотя и не предполагал, что тот втопчет в грязь его имя.

Сталин не раз говорил соратникам по Политбюро:

«Что с вами будет без меня, если война? Вы не интересуетесь военным делом! Никто не интересуется, не знаете военного дела. Что с вами будет? Они же вас передушат!»

Молотов много лет спустя так прокомментировал сталинские суждения:

«В этом упреке была доля правды, конечно. Мало очень интересовались. Надо сказать, что Сталин исключительно попал, так сказать, был на месте в период войны. Потому что надо было не только знать военную науку, но и вкус к военному делу иметь. А у него был этот вкус. И перед войной это чувствовалось. И ему помогало».

А в другой раз Молотов заявил Чуеву:

«Конечно, Сталин на себя взял такой груз, что в последние годы очень переутомился. Почти не лечился — на это тоже были свои основания, врагов у него было предостаточно. А если еще кто-нибудь подливал масла в огонь... (Вероятно, Вячеслав Михайлович имел в виду тройку Маленков, Берия и Микоян. — Б. С.). Думаю, что поживи он еще годик-другой, и я мог бы не уцелеть, но, несмотря на это, я его считал

и считаю выполнившим такие колоссальные и трудные задачи, которые не мог бы выполнить ни один из нас, ни один из тех, кто был тогда в партии».

Вячеслав Михайлович оставался благодарен Иосифу Виссарионовичу за то, что тот не успел пустить его в расход как «английского шпиона» и «сионистского агента». Во всяком случае, в послевоенные годы Молотов сознавал всю степень нависшей над ним смертельной опасности.

До конца своих дней Молотов остался в убеждении, что истинных ленинцев на свете было трое — Ленин, Сталин и он сам. Обо всех остальных соратниках он отзывался в духе гоголевского Собакевича: хороший человек, но если присмотреться — свинья свиньей. Путаник, марксизма толком не знает, линии партии следует нетвердо, склонен к примиренчеству. Вот одна из молотовских характеристик такого рода:

«Был у нас Мануильский, член ЦК. Из старых большевиков, но путаник! В троцкисты попал. Примиренческого такого склада был, считал, что можно договориться с Троцким. Этот Мануильский был большим анекдотистом, всегда потешал нас своими шпильками, придуманными им самим же... После войны он был министром иностранных дел Украины, приходит ко мне: “Вы меня считаете дипломатом?” Я говорю ему: “Есть дипломаты разные, но, главным образом, двух видов: дубовые и липовые”. Он смеется: “Значит, я липовый?”»

Интересно, не считал ли самого себя Вячеслав Михайлович дипломатом дубовым?

На пенсии Молотов сокрушался: «Под видом ленинцев много сомнительных людей было».

Молотов полагал, что^интригу против него вела сталинская обслуга. В беседах с Чуевым он утверждал:

«Без женщин тоже не бывает. Вот Поскребышев и Власик на этом попались. Я был, так сказать, в стороне, опальный. Удивился: нет Поскребышева. Сталин его снял, но не посадил, потому что государственные деньги он не тратил. А Власик тратил в счет охраны на это дело (и был посажен незадолго до смерти Сталина. — Б. С.). Но они оба Сталина не ругали. Я уже вернулся... Из Монголии? Нет, уже

8 Соколо»

из Вены. Встречал Поскребышева на бульваре Тверском. Я к нему не подходил, только раскланивался. И он тоже. Он против меня интригу вел большую, Поскребышев. Хотел использовать моего переводчика Павлова. Тот поддакивал, Павлов, ничего в нем партийного нет, но служака неплохой, взял я его. Павлов английский изучил хорошо и немецкий знал хорошо. Конечно, мне такой переводчик, беспартийного типа человек, я бы сказал, не очень, но честный служака, никаких у него связей таких не было... Я его вышиб из Министерства иностранных дел после смерти Сталина, после моего возвращения в МИД».

По словам Молотова, Павлов, который был переводчиком Вышинского, попытался донести Молотову на своего шефа, но Вячеслав Михайлович прогнал его из Министерства. Ранее же, как думал Молотов, Павлов доносил и на него самого. Но, как кажется, Вячеслав Михайлович преувеличивал роль Поскребышева и Павлова в интриге против него. Ему так хотелось верить, что Сталин лишь поддался наветам. Между тем Поскребышев впал в немилость именно в то время, когда подготовка процесса против Молотова как раз вступила в практическую стадию. Судьбу Молотова мог решать только Сталин, и на интриги он в таких делах никогда не поддавался.

В августе 1945 года начался наезд на заместителя и близкого товарища Молотова С.А. Лозовского. Сталин поручил Г.Ф. Александрову, начальнику Агитпропа, проверить возглавлявшееся Лозовским Совинформбюро. Александров обнаружил там «еврейское засилье», указав, что многие журналисты-евреи печатаются под псевдонимами.

22 ноября Сталин распорядился сократить аппарат Совинформбюро и ЕАК. А два дня спустя Лозовский, почувствовав, что над ним сгущаются тучи, пришел к Молотову и попросил освободить его от работы в Совинформбюро и разрешить сосредоточиться на работе в МИД на делах Японии и Дальнего Востока, так как в Китае «надвигается с помощью американцев гражданская война». Однако, на беду Соломона Абрамовича, Молотов его просьбу не поддержал, а предложил, наоборот, настаивать на укреплении роли Совинформбюро. Если бы Лозовский тихо ушел из Совинформбюро, да еще догадался бы добровольно

выйти из Еврейского антифашистского комитета, из МИДа он бы все равно наверняка полетел, но, возможно, в живых бы остался. Он же, наоборот, подал в ЦК проект преобразования Совинформбюро в Министерство печати и информации.

Сталин такой наглости не стерпел. В июне 46-го в многострадальное Совинформбюро нагрянула новая комиссия, которая констатировала «засоренность аппарата», «подбор работников по личным и родственным связям» и, самое страшное, «недопустимую концентрацию евреев» (из 154 сотрудников русских оказалось 61, евреев — 74). В итоге Лозовский был снят и с поста заместителя министра иностранных дел, и с должности главы Совинформбюро. Под Молотова была заложена очередная мина.

Еще одним проколом Молотова и Лозовского было то, что, по свидетельству Микояна, в мае 1946 года они послали ответ американцам с согласием начать переговоры по экономическим вопросам, не завизировав его текст у Сталина. Через месяц вождь узнал об этом, и, очевидно, случившееся стало одной из причин смещения Лозовского.

Шесть лет спустя Иосиф Виссарионович вновь вернулся к этому происшествию. Как вспоминал Микоян, на пленуме, состоявшемся после XIX съезда партии, Сталин заявил: «Хочу объяснить, по каким соображениям Микоян и Молотов не включаются в состав Бюро».

Начав с Молотова, он сказал, что тот «ведет неправильную политику в отношении западных империалистических стран — Америки и Англии. На переговорах с ними он нарушал линию Политбюро и шел на уступки, подпадая под давление со стороны этих стран. Вообще, — сказал он, — Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением от мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов и Микоян — оба храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую они видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах. В этом деле участвовал и Лозовский, который, как известно, разоблачен как предатель и враг народа».

В конце 1946-го или в начале. 1947 года Молотову инкриминировали и другой смертный грех — стремление повысить цены на продукцию, закупаемую у колхозов. Вот слова Сталина на XIX съезде в изложении Микояна:

«Молотов и во внутренней политике держится неправильной линии. Он отражает линию правого уклона, не согласен с политикой нашей партии. Доказательством тому служит тот факт, что Молотов внес официальное предложение в Политбюро о резком повышении заготовительных цен на хлеб, то есть то, что предлагалось в свое время Рыковым и Фрумкиным. Ему в этом деле помогал Микоян, он подготавливал для Молотова материалы в обоснование необходимости принятия такого предложения. Вот по этим соображениям, поскольку эти товарищи расходятся в крупных вопросах внешней и внутренней политики с партией, они не будут введены в Бюро Президиума».

По свидетельству Микояна, «это выступление Сталина члены Пленума слушали затаив дыхание. Никто не ожидал такого оборота дела.

Первым выступил Молотов. Он сказал коротко: как во внешней, так и во внутренней политике целиком согласен со Сталиным, раньше был согласен и теперь согласен с линией ЦК. К моему удивлению, Молотов не стал опровергать конкретные обвинения, которые ему были предъявлены. Наверное, не решился вступить в прямой спор со Сталиным, доказывать, что тот сказал неправду.

Это меня удивило, и я считал, что он поступил неправильно. Я решил опровергнуть неправильное обвинение в отношении меня. “В течение многих лет я состою в Политбюро, и мало было случаев, когда мое мнение расходилось с общим мнением членов Политбюро. Я всегда проводил линию партии и ее ЦК даже в тех вопросах, когда мое мнение расходилось с мнением других членов ЦК. И никто мне в этом никогда упрека не делал. Я всегда всеми силами боролся за линию партии как во внутренней, так и во внешней политике и был вместе со Сталиным в этих вопросах”.

И, обратившись к Сталину, продолжил: “Вы, товарищ Сталин, хорошо должны помнить случай с Лозовским, поскольку этот вопрос разбирался в Политбюро, и я доказал

в присутствии Лозовского, что я ни в чем не виноват. Это была ошибка Лозовского. Он согласовал с Молотовым и со мной проект директивы ЦК в Вашингтон нашему послу и послал этот проект без ведома Политбюро ЦК. Я Лозовскому сказал, что этот проект директив поддерживаю, но предупредил его, хотя он это и сам хорошо знал, что вопрос надо поставить на рассмотрение и решение Политбюро. Однако потом, как я узнал от вас, товарищ Сталин, Лозовский этого не сделал и самолично послал директиву в Вашингтон. После того как этот вопрос был выяснен в ЦК, никто больше его не касался, поскольку он был исчерпан. Очень удивлен, что он вновь сегодня выдвигается как обвинение против меня. К тому же в проекте директив каких-либо принципиальных уступок американцам не было. Там было дано только согласие предварительно обменяться мнениями по некоторым вопросам, которые мы не хотели связывать с вопросом о кредитах. И не случайно, что американцы не приняли этого предложения и переговоры не начались. Но если даже такие переговоры имели бы место, то они не имели бы отрицательных последствий для государства.

Что же касается цен на хлеб, то я полностью отвергаю предъявленное мне обвинение в том, что я принимал участие в подготовке материалов для Молотова. Молотов сам может подтвердить это. Зачем Молотову нужно было просить, чтобы я подготовил материалы, если в его распоряжении Госплан СССР и его председатель, имеющий все необходимые материалы, которыми в любой момент Молотов может воспользоваться? Он так, наверное, и поступил. Это естественно”.

К сожалению, впоследствии я узнал, что никакой стенограммы выступления Сталина, Молотова и моего не осталось. Конечно, я лучше всего помню то, что говорил в своем выступлении. Выступление Молотова помню менее подробно, но суть сказанного им помню хорошо.

Во время выступления Молотова и моего Сталин молчал и не подавал никаких реплик. Берия и Маленков во время моего выступления, видя, что я вступаю в спор со Сталиным, что-то говорили, видимо, для того, чтобы понравиться Сталину и отмежеваться от меня. Я знал их натуру хорошо и старался их не слушать, не обращал никакого

внимания, не отвлекался и даже не помню смысл их реплик — ясно было, что они направлены против меня, как будто я говорю неправду и пр.

Потом в беседе с Маленковым и Берия, когда мы были где-то вместе, они сказали, что после пленума, когда они были у Сталина, Сталин сказал якобы: “Видишь, Микоян даже спорит!” — выразив тем самым свое недовольство и подчеркнув этим разницу между выступлением Молотова и моим. Он никак не оценил выступление Молотова и, видимо, был им удовлетворен. Со своей стороны, они упрекнули меня в том, что я сразу стал оправдываться и спорить со Сталиным: “Для тебя было бы лучше, если бы ты вел себя спокойно”. Я с ними не согласился и не жалел

0 сказанном.

А подоплека обвинения Молотова и меня в намерении повысить заготовительные цены на хлеб была такова. (В последние годы жизни память Сталина сильно ослабла — раньше у него была очень хорошая память, поэтому я удивился, что он запомнил это предложение Молотова, высказанное им в моем присутствии Сталину в конце 1946 года или в начале 1947 года, то есть шесть лет тому назад.)

Мы ехали в машине к Сталину на дачу, и Молотов сказал мне: “Я собираюсь внести Сталину предложение о повышении цен при поставках хлеба колхозами государству. Хочу предложить, чтобы сдаваемый колхозами хлеб оплачивался по повышенным закупочным ценам. Например,

1 кг пшеницы стоит в среднем 9 копеек — закупочная цена в среднем 15 копеек (в старом масштабе цен)”. *

Я ему сказал, что это слишком небольшое изменение и положения, по существу, не меняет. Что такое 15 копеек вместо 9 копеек за 1 кг хлеба? Это маленькое дело. Нужна большая прибавка, и не только по хлебу. Правда, Сталин и это предложение отвергнет, сказал я. По существу же, я был за серьезную корректировку всех закупочных цен, как это провели после смерти Сталина при моем активном участии в 1953 году.

Когда мы приехали, Молотов при мне стал доказывать Сталину, что крестьяне мало заинтересованы в производстве хлеба, что нужно поднять эту заинтересованность, то есть нужно по более высоким закупочным ценам оплачивать поставки хлеба государству. “У государства нет

такой возможности, делать этого не следует”, — коротко сказал Сталин, и Молотов не стал возражать. Ни разу в беседах к этому они це возвращались — ни Сталин, ни Молотов. Этот случай Сталин сохранил в памяти и привел тогда, когда это ему понадобилось.

То же повторилось и в истории с Лозовским, которая произошла в июне 1946 года, а спустя много лет Сталин припомнил ее, решив нанести мне удар. Видимо, Сталин подобные факты запечатлевал в памяти или, может быть, даже записывал, чтобы использовать их, когда это ему будет выгодно».

Тем не менее до поры Сталин сохранял Молотова во главе МИДа — как знаковую фигуру для западных держав, к которой там испытывали хоть какое-то доверие. Это было особенно важно в условиях, когда начиналась «холодная война» и просоветские режимы устанавливались в странах Восточной Европы.

Послевоенную обстановку в Европе Молотов на склоне жизни оценивал следующим образом:

«Ну что значит “холодная война”? Обостренные отношения. Все это... потому, что мы наступали. Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надр было закрепить то, что завоевано. Из части Германии сделать свою, социалистическую Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они же были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки. Вот “холодная война”. Конечно, надо меру знать. Я считаю, что в этом отношении у Сталина мера была очень резко соблюдена».

Показательно, что главную причину «холодной войны» Вячеслав Михайлович видит, и совершенно справедливо, в стремлении Москвы установить советские порядки в странах Восточной Европы, что, естественно, вызывало противодействие со стороны Запада, пусть только и на дипломатическом уровне. При этом Молотов всячески подчеркивает роль Сталина в определении курса внешней политики, и это гоже соответствует действительности. И во внешнеполитических, и во внутриполитических делах Вячеслав Михайлович всегда вел партию второй скрипки при Иосифе Виссарионовиче, озвучивал сталинские

предложения и тезисы, проводил в жизнь основной курс его политики, будь то экспансия вовне или репрессии и подавление любого инакомыслия внутри страны.

Интересно, что Молотов достаточно реалистично оценивал роль репараций с Германии для Советского Союза. В беседе с Чуевым он заметил:

«После войны мы брали репарации, но это мелочь. Государство-то колоссальное у нас. Потом, эти репарации были старым оборудованием, само оборудование устарело. А другого выхода не было. Это некоторое облегчение тоже надо было использовать... Мы же потихоньку создавали ГДР, нашу же Германию. Если бы мы вытащили оттуда все, как бы на нас ее народ смотрел? Западной Германии помогали американцы, англичане и французы. А мы ведь тащили у тех немцев, которые с нами хотели работать. Это надо было очень осторожно делать. Много мы тут недоработали. Но это нам тоже помогло. Надо сказать, что немцы обновили свой фонд, перевели на новую технику, мы тогда у себя это сразу сделать не могли. Но некоторую часть оборудования отправили в Китай».

Насчет помощи англичан и французов Западной Германии в послевоенные годы Вячеслав Михайлович зря сказал. В то время Англия и Франция, серьезно пострадавшие в результате войны, едва-едва сводили концы с концами, и им было не до помощи Германии. Одна надежда была на американцев. Фактически же Молотов признал, что в результате репараций Советский Союз получил промышленное оборудование вчерашнего дня. Так что пришлось безвозмездно передавать часть его еше более отсталому Китаю, тогда как западные немцы, лишенные старого оборудования, быстро обновили свой промышленный парк. Единственное, чего не мог признать Молотов, так это то, что при социализме не создавалось стимулов для научно-технического прогресса, и поэтому в гражданских отраслях Советский Союз все более безнадежно отставал от Запада. Однако американскую помощь на восстановление советской экономики Сталин принимать не собирался, чтобы не впасть в зависимость от «империалистов». Он не хотел просить даже продовольственной помощи в голодные 1946-й и 1947 годы.

26 июня 1947 года на парижском совещании министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции Вячеслав Молотов резко осудил план помощи США европейским государствам, известный как «план Маршалла». Молотов заявил, что этот план угрожает независимости европейских государств. Впоследствии он говорил Феликсу Чуеву:

«Но если они (западные державы.— Б. С.) считают, что это была наша ошибка, что мы отказались от плана Маршалла, значит, правильно мы сделали. Вначале мы в МИД хотели предложить участвовать всем социалистическим странам, но быстро догадались, что это неправильно. Они затягивали нас в свою компанию, но подчиненную компанию, мы бы зависели от них, но ничего бы не получили толком, а зависели бы безусловно».

Молотов вспоминал, как участвовал в формировании первого просоветского правительства Венгрии, и при этом весьма нелестно отозвался о венграх:

«Мещане они глубокие, мещане. У русского же есть какое-то внутреннее чутье, ему нравится размах, уж если драться, так по-настоящему, социализм — так в мировом масштабе... Особая миссия... Все-таки решились, не боялись трудностей, открыли дорогу и другим народам... Для одних социализм — великая цель, для других — приемлемо и не слишком беспокоит».

Демократию при капитализме Молотов называл «дребеденью», а главной целью Сталина считал сокрушение империализма:

«Сталин вел дело к гибели империализма и к приближению коммунизма. Нам нужен был мир, но по американским планам двести наших городов подлежали одновременной атомной бомбардировке... Сталин рассуждал так: “Первая мировая война вырвала одну страну из капиталистического рабства. Вторая мировая война создала социалистическую систему, а третья навсегда покончит с империализмом”».

Молотов не уточнял при этом, что третья мировая война неизбежно стала бы ракетно-ядерной.

В послевоенные годы, находясь во главе МИДа, Вячеслав Михайлович пожинал плоды репутации, завоеванной им в дни войны, хотя за неуступчивость его и прозвали на Западе «мистером Нет» (Сталин, как всегда, для контраста играл роль «мистера Да»).

Американский посол в Москве Чарльз Болен, много общавшийся с Молотовым во время Второй мировой войны и в послевоенные годы, утверждал:

«Молотов был великолепным бюрократом. В том смысле, что он неутомимо преследовал свою цель, его можно назвать искусным дипломатом. Сталин делал политику, Молотов претворял ее в жизнь. Он пахал, как трактор. Я никогда не видел, чтобы Молотов предпринял какой-то тонкий маневр. Именно его упрямство позволяло ему достигать эффекта... Он выдвигал просьбы, не заботясь о том, что делается посмешищем в глазах остальных министров иностранных дел. Однажды в Париже, когда Молотов оттягивал соглашение, поскольку споткнулся на процедурных вопросах, я слышал, как он в течение четырех часов повторял одну фразу: “Советская делегация не позволит превратить конференцию в резиновый штамп”,— и отвергал все попытки Бирнса и Бевина сблизить позиции».

Писатель Виктор Ерофеев, чей отец после войны был помощником Молотова, дает такой портрет нашего героя в бытность его министром иностранных дел:

«Вячеслав Михайлович имел привычку полежать полчасика в течение дня. На круглом столе в комнате отдыха, возле кабинета, всегда стояли цветы, ваза с фруктами и грецкими орехами, которые обожал Вячеслав Михайлович. Он был вторым человеком в государстве. Его именем назывались города, машины, колхозы, его изображения висели на улицах и в музеях. В молодости он играл на скрипке в ресторанах. Он никогда не смеялся, а если улыбался, то нехотя, через силу. Молотов состоял из костюма с галстуком, землистого цвета лица, большого лба с глубокими залысинами, пенсне на крупном породистом носу, щетинистых, но старательно подстриженных усиков.

Отец не обнаружил в нем ни трибуна, ни пламенного революционера. Молотов терпеливо выслушал его положитель-

ное мнение о Коллонтай, не перебивая и не поддерживая будущего сотрудника. Коллонтай тоже не слишком жаловала Молотова, сыграв не последнюю роль в его жизни: в бытность заведующей женским отделом ЦК, который был под Молотовым, она познакомила его с будущей женой, Полиной Семеновной Жемчужиной.

В первые месяцы работы с Молотовым отец не мог отделаться от ощущения, что его вот-вот выгонят, и если еще не выгнали, то только потому, что пока не нашли замену. Молотов не стучал кулаком по столу, как Каганович, у которого помощники умирали от инфарктов, но использовал обидные прозвища, вроде “шляпа” и “тетя”. Молотов велел отцу изменить подпись так, чтобы вся фамилия была видна целиком, как у него самого. Неожиданно вернувшись раньше времени от Сталина, к которому ходил еженощно, он застал отца за шахматами со старшим помощником Подцеробом, который был кандидатом в мастера.

— Я тоже играл в прошлом в шахматы, — оглядев игроков, сказал Молотов. — Когда сидел в тюрьме, в темной камере, где читать невозможно и делать совершенно нечего... (Вероятно, бедняг при этом едва не хватил инфаркт. — Б. С.)

— Дисциплинированный человек, — говорил Молотов своим сотрудникам, никогда не простужается, ответственно относится к своей одежде и к своему поведению. Он не будет сидеть под форточкой или бегать без пальто в холодную погоду...

Молотов, по словам отца, был сухим, докучным, хотя и образованным человеком. Во всяком случае, он был, видимо, единственным членом Политбюро, который после смерти Сталина мог твердо сказать, что Бальзак никогда не писал роман под названием “Мадам Бовари”. Он любил долгие прогулки на природе, катался на коньках, пил нарзан с лимоном и обожал гречневую кашу. Однажды он озадачил отца:

— Что вы знаете о пользе гречневой каши? Узнайте и доложите!

Идея долголетия, как это нередко случалось у коммунистов, была для него заменой бессмертия. В частном порядке Молотов проявлял интерес не только к гречневой каше. В 1947 году в СССР прошла денежная реформа. Спустя полтора года, как-то ночью, Молотов спросил отца:

— У вас нет, случайно, при себе денег?

— Денег? — изумился отец и стал хлопать себя по карманам, чтобы с готовностью вынуть кошелек. Премьер-министр с интересом рассматривал денежные знаки своей страны.

— Хорошие деньги, — одобрил он».

Вячеслав Михайлович, как и другие члены Политбюро, в магазин никогда не ходил, это за него делала обслуга, так что о том, как выглядят советские деньги, имел весьма слабое представление.

Молотов активно выступал за создание в Палестине Государства Израиль. Советский посол в Англии И.М. Майский еще в августе 1943-го по пути из Лондона в Москву приземлился в аэропорту Лод возле Тель-Авива и встречался с Моше Шаретом, Ицхаком Бен-Цви, Голдой Меир и другими руководителями еврейской общины. В Москве он составил меморандум для Молотова, где отметил:

«Это все очень приятные люди, окончившие русские реальные училища или гимназии, мы вели беседы на классическом русском литературном языке, но думают они на английском с американским прононсом».

Это означало, что руководители будущего израильского правительства зависят от американского еврейства. Молотов, однако, считал, что СССР следует отказаться от союза с арабскими компартиями, потому что они никакой роли в обществе не играют, а сионисты — сила, способная добиться ухода англичан из Палестины. Поскольку социал-сионисты идейно близки к ВКП(б), то, как полагал Вячеслав Михайлович, вполне реален их стратегический союз с Москвой. Сталин согласился с Молотовым, и Громыко получил указание поддержать резолюцию Генеральной Ассамблеи ООН о разделе Палестины.

Очень скоро это решение советскому руководству вышло боком. Резолюция ООН о Палестине принималась в 1947 году, когда антикосмополитическая кампания в СССР только начиналась. А независимость Израиля была провозглашена в мае 1948 года, когда эта кампания уже приближалась к своему апогею и ни о какой дружбе с Израилем в долгосрочной перспективе не могло быть и речи.

15 мая 1948 года (в день начала необъявленной войны семи арабских государств против Израиля) министр иностранных дел Моше Шарет направил Молотову телеграм-

му с выражением благодарности за поддержку резолюции о разделе Палестины. Телеграмма была написана по-русски. Молотов ответил на английском:

«Настоящим подтверждаю получение вашей телеграммы, в которой вы доводите до сведения правительства СССР, что... было провозглашено создание независимого Государства Израиль... Настоящим сообщаю, что правительство СССР приняло решение официально признать Государство Израиль и его временное правительство.

Правительство СССР выражает надежду, что провозглашение еврейским народом суверенного, независимого государства послужит делу упрочения мира и безопасности в Палестине и на Ближнем Востоке, и выражает уверенность, что между Союзом Советских Социалистических Республик и Государством Израиль сложатся дружеские отношения».

Последнее пожелание оказалось пустым звуком, хотя в определенный момент Сталин из тактических соображений разрешил своему сателлиту Чехословакии поставить оружие израильской армии, чтобы не допустить ее поражения и восстановления британского влияния в Палестине.

26 мая 1948 года Молотов объявил о готовности немедленно обменяться с Израилем дипломатическими представительствами по просьбе израильской стороны. В отличие от США СССР сразу же признал Израиль де-юре, а не только де-факто. В дальнейшем и эту активность на израильском направлении поставили ему в вину. 7 сентября 1948 года, всего через четыре дня после открытия израильской миссии в Москве, посол Израиля Голда Меир поблагодарила Молотова за помощь, оказанную Израилю. Молотов ответил: «Ничего особенного. Мы оказываем помощь всем народам, которые борются за независимость».

Не исключено, что произраильская позиция Молотова послужила одной из причин снятия его с поста министра иностранных дел. Можно предположить, что именно по предложению Молотова Сталин поддержал идею создания Израиля, а впоследствии решил, что это было ошибкой.

Позже Молотов признавался, что активно способствовал образованию Израиля. Он говорил Чуеву, что тогда, в 1947—1948 годах, против этого были все страны, включая США, а за были только он и Сталин (наверняка с подачи

Молотова). Вячеслав Михайлович также подчеркивал, что советская политика в национальном вопросе всегда была интернационалистской по своему характеру и поощряла самоопределение наций. Поддерживая создание Израиля, СССР, по словам Молотова, оставался на антисионистских позициях, проще говоря, препятствовал иммиграции советских евреев в Палестину. Но даже такая умеренная поддержка Израиля вскоре показалась Сталину чрезмерной.

30 мая 1947 года был создан центр по обработке информации, поступавшей по каналам внешнеполитической и военной разведок. Таким образом Сталин попытался скопировать американское ЦРУ. Новый орган назвали Комитетом информации при Совете министров СССР, в него вошли 1-е (разведывательное) управление МТБ и ГРУ Генштаба Вооруженных сил. Руководителем комитета стал Молотов, его заместителем по политической разведке — генерал-лейтенант Петр Федотов, по военной разведке — начальник ГРУ генерал-полковник Федор Кузнецов, по дипломатической — посол Яков Малик, бывший заместитель министра иностранных дел.

Сам Молотов опыта управления деятельностью разведки не имел, поэтому вся нагрузка легла на его заместителей. На практике новое учреждение оказалось слишком громоздким. Оно лишь затрудняло оперативное использование поступавшей информации. В марте 1949 года, когда Молотова во главе МИДа сменил А.Я. Вышинский, Вячеслав Михайлович перестал руководить и Комитетом информации. Незадолго до этого, в январе 49-го, статус комитета был существенно понижен — он стал числиться не при Совмине, а при МИДе.

В феврале 1952 года Комитет информации упразднили. Ничем особо замечательным он не прославился. Наиболее важная разведывательная информация, касавшаяся атомного и водородного оружия, а также ракет и других новейших систем вооружений, туда не поступала, а направлялась в Спецкомитет, которым руководил Берия. Так что на поприще руководства советской разведкой (во многом формального) Молотов не успел стяжать каких-либо лавров.

По поручению Сталина Молотов также должен был клеймить позором космополитов. Так, 6 ноября 1947 года, выступая по случаю 30-й годовщины Октябрьской рево-

люции, Молотов призвал советский народ осудить все проявления низкопоклонства перед Западом и буржуазной культурой. И еше он заявил: «Все дороги ведут к коммунизму». Это, между прочим, отразилось в «Песне мира» поэта Евгения Долматовского и композитора Дмитрия Шостаковича из кинофильма «Встреча на Эльбе»: «...В наш век все дороги ведут к коммунизму».

В послевоенные годы Молотову приходилось много встречаться с лидерами социалистических стран. Это было связано с тем, что Вячеславу Михайловичу Сталин поручил курировать советских союзников в Восточной Европе и в Азии. В конце жизни Молотов давал им весьма любопытные характеристики.

Например, Мао Цзэдуна, когда тот приехал в Москву, Сталин долго не принимал. Хотел прежде узнать, что он за человек. Мао жил на сталинской ближней даче. Молотов пришел к нему, поговорил за жизнь и сказал Сталину, что китайского вождя стоит принять: «Человек он умный, крестьянский вождь, такой китайский Пугачев. Конечно, до марксиста далековато — он мне признался, что “Капитал” Маркса не читал».

Сам Вячеслав Михайлович «Капитал» читал, правда, только когда сдавал политэкономию в системе партийной учебы, явно не весь и не до конца. Он признавался, что «Капитал» «могли прочесть только герои».

Хорошее отношение к Мао, однако, не помешало Молотову критиковать политику Большого Скачка. Уже низверженный с вершин власти до уровня посла в Монголии, Молотов говорил китайскому послу в Улан-Баторе, что маленькие кустарные домны, на которые делалась ставка, это авантюра, поскольку они производят никуда не годный чугун. За это Вячеслав Михайлович получил выговор в Москве, но жизнь показала, что здесь он оказался прав.

Тепло Молотов отзывался и о Клементе Готвальде:

«Готвальд — хороший мужик, очень хороший, но пил... В вопросе победы (коммунистов в Чехословакии. — Б. С.), конечно, не играл особой роли, но в вопросе построения социализма, перехода от капитализма в Чехословакии он решающую роль сыграл. Молодец Готвальд».

А вот о Тито Молотов, по его словам, с самого начала был дурного мнения:

«Когда Тито приехал впервые, еще не все в нем было ясно, даже мне он немного понравился внешностью. Я, когда смотрел на Тито, еще ясно не понимал, потому что сразу не поймешь, он тогда мне понравился, а вместе с тем что-то другое... и вспомнил провокатора Малиновского. Тито — не империалист, а мелкая буржуазия, противник социализма. Империализм — это другое дело... Мы критиковали югославов за национализм. Они сравнивали США и СССР. Почему у нас и разрыв получился, что они практически не проводили различий между главной империалистической страной и главной социалистической».

Молотов стал одним из авторов печально знаменитого письма Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа) с призывом к коммунистам Югославии свергнуть Тито. На практике это привело лишь к массовому избиению сталинистов в Югославии. В письме, датированном 27 марта 1948 года, Сталин и Молотов, в частности, заявляли:

«Как известно, наши военные советники направлены в Югославию по настоятельной просьбе югославского правительства, причем советские военные советники были выделены для Югославии в гораздо меньшем количестве, чем просило об этом югославское правительство. Следовательно, советское правительство не имело намерения навязать своих советников Югославии.

Однако впоследствии югославские военные руководители, влчж числе Коче Попович, сочли возможным заявить о необходимости сократить число советских военных советников на 60%. Это заявление мотивировалось по-разному: одни говорили, что советские военные советники слишком дорого стоят для Югославии; другие утверждали, что югославская армия не нуждается в усвоении опыта Советской армии; третьи заявили, что уставы Советской армии являются трафаретом, шаблоном и не представляют ценности для югославской армии; четвертые, наконец, слишком прозрачно намекали на то, что советские военные советники даром получают жалованье, так как от них нет никакой пользы. Поскольку югославское правительство не давало

отпора этим попыткам дискредитации Советской армии, оно несет ответственность за создавшееся положение...

Из сообщения Лаврентьева (советского посла в Белграде. — Б. С.) видно... что советские представители в Югославии отданы под контроль и надзор органов безопасности Югославии...

Как видно, и здесь ответственность за создавшееся положение несет югославское правительство.

Таковы причины, вынудившие советское правительство* отозвать своих военных и гражданских специалистов из Югославии...

Нам известно, что среди руководящих товарищей в Югославии имеют хождение антисоветские высказывания вроде того, что “ВКП(б) перерождается”, что “в СССР господствует великодержавный шовинизм”, что “СССР стремится экономически захватить Югославию", что “Коминформ является средством захвата других партий со стороны ВКП(б)” и т. п. Эти антисоветские высказывания обычно прикрываются левыми фразами о том, что “социализм в СССР перестал быть революционным”, что только Югославия является подлинным носителем “революционного социализма”. Конечно, смешно слышать подобные речи о ВКП(б) от сомнительных марксистов типа Джиласа, Вукмановича, Кид-рича, Ранковича и других. Но дело в том, что эти высказывания имеют давнишнее хождение среди многих руководящих деятелей Югославии, продолжаются и теперь и, естественно, создают антисоветскую атмосферу, ухудшающую отношения между ВКП(б) и югославской компартией... У нас вызывает тревогу нынешнее положение компартии Югославии. Странное впечатление производит тот факт, что компартия Югославии, являясь правящей партией, до сего времени еще не легализована полностью и все еще продолжает находиться в полулегальном состоянии. Решения органов партии, как правило, не публикуются в печати. Не публикуются также отчеты о партийных собра-

Вячеслав Михайлович неизменно выступал против слишком тесного сближения с Югославией, что ему, в частности, поставили в вину при разгроме «антипартийной группы» в 1957 году. Похоже, Молотов с его сугубо догматическим складом ума не понимал, что Тито и Мао принципиально отличались от других лидеров стран-сателлитов,

поскольку пришли к власти в своих странах пусть и при советской поддержке, но отнюдь не на советских штыках, а во главе собственных мощных партизанских армий и при несомненной поддержке если не большинства, то очень значительной и наиболее активной части своих народов. Рано или поздно они должны были захотеть играть самостоятельную роль, не оглядываясь на Старшего Брата, и конфликт на этой почве с СССР и их отпадение от советского блока были неизбежны. У Тито со Сталиным это произошло раньше, у Мао Цзэдуна, в большей степени нуждавшегося в советской экономической и военной помощи, конфликт с Хрущевым и Брежневым вышел позже, но сами эти конфликты, повторю, были объективно обусловлены. Кстати, точно таким же образом отпала в 1960 году от Советского Союза Албания, лидер которой Энвер Ходжа также в свое время был командующим партизанской армией и пришел к власти без помощи советских войск. Он нерасчетливо рискнул заменить СССР на Китай в качестве страны-донора, что предопределило экономическую отсталость Албании, оставшейся самой бедной страной Европы.

Между прочим, еще в 1946 году произошел один любопытный случай, который мог насторожить Вячеслава Михайловича. Сталин позвонил Молотову в Нью-Йорк и сообщил: вот, мол, пришли академики, просят разрешить избрать тебя почетным академиком. Естественно, Вячеслав Михайлович согласился. Но это могло быть и грозным признаком, своего рода черной меткой. Ведь накануне ареста был избран членом-корреспондентом Академии наук ведущий советский публицист Михаил Кольцов, а до того — Бухарин, причем полноправным академиком.

Намерение Сталина заменить старую команду Молотова, Маленкова, Берии и Микояна, управлявшую страной в годы войны, новой, ленинградской, во главе с собственным сватом Андреем Ждановым, сделавшим борьбу с космополитизмом стержнем новой идеологической кампании, привело к резкому падению влияния Молотова.

В конечном счете Молотов оказался главной мишенью интриги, направленной против Еврейского антифашистского комитета, в котором состоял его заместитель С.А. Лозовский. Уже 12 октября 1946 года министр госбезопасности Виктор Абакумов направил в ЦК записку

«О националистических проявлениях некоторых работников ЕАК». Такая акция не могла быть предпринята без предварительной санкции Сталина. Начались аресты евреев, из которых выбивали показания об антисоветской и националистической деятельности ЕАК.

В конце 1947 года родственница жены Сталина К.А. Аллилуева показала, что ее знакомый историк И.И. Гольдштейн настроен антисоветски. От Гольдштейна получили показания на его знакомого З.Г. Гринберга, который, в свою очередь, был знаком с Михоэлсом. Гринберг был арестован в конце 1948 года и после интенсивного допроса показал, что Михоэлс в 1946 году говорил ему о намерении использовать для создания Еврейской республики брак дочери Сталина Светланы с евреем Григорием Морозовым. Из Гринберга выбили также показания, будто Михоэлс проявляет повышенный интерес к личной жизни вождя, что было расценено как умысел на теракт. Сталин распорядился немедленно уничтожить Михоэлса. 13 января 1948 года великий режиссер и актер, глава ЕАК Соломон Михоэлс был убит в Минске сотрудниками МГБ. Из-за популярности Михоэлса в стране и мире его решили убрать тайно, без суда. Убийство было инсценировано как несчастный случай — наезд грузовика, но тотчас распространились слухи, что Михоэлса ликвидировали. Чтобы перевести стрелки, МГБ само запустило слух, что режиссера убили «польские фашисты» (эта версия звучала и на процессе 1952 года).

Михоэлс, друживший с Жемчужиной, называл ее «нашей Эсфирью» и «хорошей еврейской дочерью». Неудивительно, что она пришла на его похороны, что позже поставили ей в вину. А Зускину и Феферу она шепнула, указав на покойника: «Это убийство». Наверняка и Вячеслав Михайлович догадывался о подоплеке гибели актера, хотя прямо его в столь «деликатную» операцию спецслужб скорее всего не посвящали.

В феврале 1948 года Зускин и другие руководители Московского государственного еврейского театра обратились к Молотову с просьбой оказать материальную помощь театру, но ответа так и не дождались.

26 марта 1948 года Абакумов представил в ЦК и Совмин записку, где утверждал, что руководители ЕАК ведут

антисоветскую и шпионскую работу в пользу американской разведки.

20 ноября 1948 года Политбюро приняло постановление о роспуске ЕАК. Был также закрыт Еврейский театр, другие еврейские культурные учреждения и органы печати. В конце 1948 — начале 1949 года были арестованы почти все члены комитета, которых судили в 1952 году в рамках закрытого процесса, а также ряд других евреев из числа деятелей науки, культуры и номенклатурных руководителей среднего звена.

Следователям удалось быстро получить требуемые показания от секретаря ЕАК Фефера, на которых и строилось все обвинение. Но следствие затянулось на три с лишним года. Дело, вероятно, было в том, что наверху никак не могли выработать сценарий будущего процесса, к тому же в июле 1951 года был арестован Абакумов, в связи с чем сменилась команда следователей. Кроме того, некоторые подследственные так и не признали своей вины.

Обвинения были просто смехотворны. Пересылавшиеся за границу пропагандистские материалы, в том числе и предназначенные для знаменитой «Черной книги» о геноциде против евреев, выдавались за шпионские сведения, а частные разговоры о растущих проявлениях антисемитизма в СССР и о возможности формирования еврейской дивизии для участия в Великой Отечественной войне, а затем — для борьбы с арабами в Палестине, — за антисоветскую деятельность.

Процесс сделали закрытым: открытое судебное заседание имело смысл только в том случае, если бы удалось убедить в виновности членов ЕАК хотя бы часть мировой общественности. Еще до начала суда, 3 апреля 1952 года, новый глава МГБ Сергей Игнатьев представил Сталину проект приговора. Всех подсудимых предлагалось расстрелять, кроме крупного физиолога академика Лины Штерн. Ее планировалось сослать на десять лет. Сталин приговор утвердил, снизив срок ссылки Штерн до пяти лет.

На суде не признали себя виновными Лозовский, Ши-милиович, Брегман и Маркиш. Последний, впрочем, поддержал обвинения против других членов ЕАК в национализме и антисоветской деятельности, напомнив, что еще

в 1944 году подал донос в парторганизацию Совинформбюро о националистической и контрреволюционной деятельности руководства ЕАК. Но это его не спасло, равно как и активно сотрудничавшего со следствием и судом Фефера.

Процессы над еврейскими «буржуазными националистами» призваны были помочь утверждению русского имперского сознания, которое Сталин рассчитывал использовать для укрепления своей власти. Кроме того, евреи должны были стать козлами отпущения за все трудности послевоенной жизни. Лишь смерть вождя помешала проведению новых политических процессов.

В связи с разгромом ЕАК тучи сгустились и над женой Молотова. 10 мая 1948 года П.С. Жемчужину «по состоянию здоровья» освободили от должности начальника Главного управления текстильной и галантерейной промышленности Министерства легкой промышленности РСФСР. А 17 декабря Абакумов представил Сталину протокол допроса З.Г. Гринберга, в котором подследственный впервые упомянул о связях П.С. Жемчужиной с еврейскими националистами. Поскольку обвинения выдвигались против жены члена Политбюро, Сталин приказал, чтобы расследованием вместе с Абакумовым занимался фактический руководитель КПК М.Ф. Шкирятов.

26 декабря на Старой площади прошли очные ставки между Жемчужиной и арестованными членами ЕАК Фе-фером и Зускиным, а также членом правления московской еврейской общины М.С. Слуцким. Супруга Молотова была обвинена в «политически недостойном поведении». В заключении комиссии утверждалось, что Жемчужина «в течение длительного времени., поддерживала знакомства с лицами, которые оказались врагами народа, имела с ними близкие отношенйя, поддерживала их националистические действия и была их советчиком... Вела с ними переговоры, неоднократно встречалась с Михоэлсом, используя свое положение, способствовала передаче... политически вредных, клеветнических заявлений в правительственные органы. Организовала доклад Михоэлса в одном из клубов об Америке, чем способствовала популяризации американских еврейских кругов, которые выступают против Советского Союза. Афишируя свою близкую связь с Михоэлсом, участвовала в его похоронах, проявляла

заботу о его семье и своим разговором с Зускиным об обстоятельствах смерти Михоэлса дала повод националистам распространять провокационные слухи о насильственной его смерти. Игнорируя элементарные нормы поведения члена партии, участвовала в религиозном еврейском обряде в синагоге 14 марта 1945 года, и этот порочащий ее факт стал широким достоянием в еврейских религиозных кругах...».

Припомнили Полине Семеновне и встречи с ее родным братом бизнесменом Самюелем Карпом в Нью-Йорке в 1943 году. Бдительные информаторы зафиксировали и крамольный разговор Михоэлса с Жемчужиной, состоявшийся голодным летом 1946 года. Михоэлс рассказал тогда о жалобах евреев на притеснения на местах и поинтересовался, к кому лучше обратиться в связи с этим, к Маленкову или к Жданову. Жемчужина объяснила несколько наивному другу Соломону:

«Жданов и Маленков не помогут, вся власть в этой стране сконцентрирована в руках только одного Сталина. А он отрицательно относится к евреям и, конечно, не будет поддерживать нас».

21 октября 1948 года Сталин нанес Молотову очередной и неожиданный удар. В телеграмме, посланной из Сочи, он резко критиковал поправки Молотова к проекту послевоенной конституции Германии и добился, чтобы в принятом по этому поводу постановлении Политбюро подчеркивалось, что молотовские поправки «неправильны политически» и «не отражают позицию ЦК ВКП(б)». После этого Вячеслав Михайлович понял, что заступаться за жену ему не стоит.

А вскоре Сталину стало известно о встрече четы Молотовых с израильским послом в Москве Голдой Меир на приеме в честь 31-й годовщины Октябрьской революции, на котором Молотов предложил Меир выпить рюмку русской водки, а Жемчужина живо интересовалась строительством Государства Израиль, ролью в нем кибуцев и с гордостью заявила на идиш: «Ich bin a iddische Tochter» («Я — еврейская дочь»). Полина Семеновна одобрила посещение Голдой синагоги, а в заключение со слезами на глазах пожелала благополучия евреям Израиля, заявив: «Если будет хорошо Израилю, будет хорошо евреям во всем мире».

Подобную наглость Иосиф Виссарионович терпеть не собирался. Время, когда Молотова надо будет выводить в расход, неумолимо приближалось. Теперь, пожалуй, уже можно посадить друга Вячеслава на короткий поводок...

За всю вскрытую парткомиссией крамолу Жемчужину 29 декабря 1948 года на заседании Политбюро исключили из партии. Молотов вместе со всеми голосовал «за». Позже он объяснял Чуеву:

«Когда на заседании Политбюро он (Сталин. — Б. С.) прочитал материал, который ему чекисты принесли на Полину Семеновну, у меня коленки задрожали (все-таки Вячеслав Михайлович был из робкого десятка, за что Сталин и щадил его до поры до времени. — Б. С.). Но дело было сделано на нее — не подкопаешься. Чекисты постарались. В чем ее обвиняли? В связях с сионистской организацией, с послом Израиля Голдой Меир. Хотели сделать Крым Еврейской автономной областью.._ч Были у нее хорошие отношения с Михоэлсом... Находили, что он чуждый. Конечно, ей надо было быть более разборчивой в знакомствах. Ее сняли с работы, какое-то время не арестовывали. Арестовали, вызвав в ЦК. Между мной и Сталиным... пробежала черная кошка».

Вячеслав Михайлович прекрасно понимал, что, воздержись он при голосовании, вскоре сам неизбежно был бы исключен из партии и арестован. Если Жемчужина могла отделаться ссылкой и тюрьмой, то Молотову, по номенклатурным канонам, меньше расстрела никак не светило. Вячеслав Михайлович это печальное обстоятельство хорошо осознавал. Любовь любовью, но жить тоже очень хотелось... >

За два месяца до ареста Полина Семеновна оформила с Молотовым развод, сказав: «Если это нужно партии, мы разведемся», и переехала жить к брату, вместе с которым ее и арестовали. Для ареста Жемчужину 21 января 1949 года вызвали в ЦК.

У внука Молотова Вячеслава Никонова сохранилось несколько написанных дедом страничек, которые автор озаглавил «К летописи». Больше всего там говорится как раз об аресте жены:

«Передо мною встал вопрос — восстать против грубой несправедливости К[обы], пойти на разрыв с ЦК, протестовать, защищая честь жены, или покориться, покориться ради того, чтобы по крайней мере в дальнейшем продолжать борьбу в партии и в ЦК за правильную политику партии, за устранение многих явных и многим не видных ошибок, неправильностей, главное — за такую линию партии, которая опасно, во вред интересам дела коммунизма искоренялась со стороны зазнавшегося К[обы] и поддакивающих ему, прости господи, соратников».

Младшая внучка Молотовых Любовь Алексеевна, с которой беседовала писательница Лариса Васильева, говорила, что они спрашивали бабушку, почему дед за нее не заступился. Полина Семеновна объяснила:

«Он считал, что, если бы поднял голос, меня уничтожили бы. Эти правительственные мужики все были заложники».

То же, в сущности, пишет и сам Молотов в записках:

«Что же касается лиц, окружавших К[обу], они в той или иной степени сочувствовали или полусочувствовали мне, но в общем и целом ставили свои карьерные цели и интересы выше».

«Кое-кто не открыто — когда никто не слышит! — выражали мне, однако, некоторую моральную поддержку, или, лучше сказать, полуподцержку... — признавался Молотов Чуеву. — Например, на заседаниях Политбюро Берия, проходя мимо, шептал: “Полинажива!”»

В деле Жемчужиной есть страничка, написанная ее рукой:

«Четыре года разлуки, четыре вечности пролетели над моей бедной, жуткой, страшной жизнью. Только мысль о тебе, о том, что тебе еще, может быть, нужны остатки моего истерзанного сердца и вся моя огромная любовь, заставляют меня жить».

На склоне лет Молотов говорил друзьям о Полине:

«Мне выпало большое счастье, что она была моей женой. И красивая, и умная, а главное — настоящий большевик, настоящий советский человек. Для нее жизнь сложилась нескладно из-за того, что она была моей женой. Она пострадала в трудные времена, но все понимала и не только

не ругала Сталина, а слушать не хотела, когда его ругают, ибо тот, кто очерняет Сталина, будет со временем отброшен, как чуждый нашей партии и нашему народу элемент... Она сидела больше года в тюрьме и была больше трех лет в ссылке. Берия на заседаниях Политбюро, проходя мимо меня, говорил, вернее, шептал мне на ухо: “Полинажива!” Она сидела в тюрьме на Лубянке, а я не знал... На свободу она вышла на второй день после похорон Сталина. Она даже не знала, что Сталин умер, и первым ее вопросом было: “Как Сталин?” — дошли слухи о его болезни. Я встретился с ней в кабинете Берия, куда он пригласил меня. Не успел подойти к ней, как Берия, опередив меня, бросился к ней: “Героиня!” Перенесла она очень много, но... отношения своего К Сталину не изменила, ценила его очень высоко».

На вопрос Чуева: «В народе говорят, что он (Сталин. — Б. С.) потребовал, чтобы вы развелись, а вы отказались. Потребовал, чтоб отмежевались от нее» — Молотов ответил:

«Отмежевали меня от нее. А вот то, что я воздержался при голосовании, когда ее исключали из ЦК еще в 1940 году, — это да... Вот все говорят — как же так, голосовал против. Она была кандидат в члены ЦК, ее исключили. Обвинили... Чего только не придумали... Очень путано все это было... В ТЭЖЭ (трест высшей парфюмерии, который в 1932—1936 годах возглавляла Жемчужина. — Б. С.), где она работала, вредители появились. В Узбекистане началось. Она тогда занималась парфюмерией и привлекла к этим косметическим делам сомнительных людей. А других, конечно, не было. Немецкие шпионы там оказались. Жены крупных руководителей стали ходить к ней заниматься косметикой.

А когда в 1949-м ее арестовали, предъявили, что она готовит покушение на Сталина. Вышинский потом говорил. Перед тем как меня сняли из Министерства иностранных дел, Сталин подошел ко мне в ЦК: “Тебе надо разойтись с женой!” А она мне сказала: “Если это нужно для партии, значит, мы разойдемся!” В конце 1948-го мы разошлись. А в 1949-м, в феврале, ее арестовали».

Вслед за этим, 4 марта 1949 года Молотов был заменен на посту главы МИД А.Я. Вышинским. Фактически Сталин показал, что больше не доверяет Вячеславу Михайловичу. Тем не менее в 1950 году в связи с 60-летним юбилеем ему вручили четвертый орден Ленина (первым его

наградили к 50-летию, еще двумя — в 1943-м и 1945 годах) — за выдающиеся заслуги перед коммунистической партией и советским народом.

Молотов жаловался Чуеву, что после ареста жены не предъявили «мне никакого обвинения. Мне толком ничего не говорили. Но я из сопоставления некоторых фактов понял, и потом подтвердилось, дело в том, что, когда я был в Америке, вероятно, в 1950 году, когда я ехал из Нью-Йорка в Вашингтон, мне был предоставлен особый вагон. Я тогда, может, это недостаточно оценивал, это, очевидно, был вагон для прослушивания, мне его выделили, чтобы послушать меня хорошенько (не очень понятно, кого здесь имел в виду Вячеслав Михайлович, то ли американские спецслужбы, то ли советские. Правда, МГБ вряд ли могло осуществить такую акцию в Америке. — Б. С.). Со мной из Советского Союза врачи ехали без билетов, какая-то комиссия, о чем они могли болтать?

Сталин ничего не говорил, а Поскребышев стал намекать: “Почему дали особый вагон?” Потом мне Вышинский говорит: “Поскребышев говорит, проверяли вагон”. Специальный вагон, конечно, не всем предоставляется. До этого не было, а тут почему-то предоставили... Особые отношения, может быть, со мной. Это в ООНе когда я был. Это уже подозрительность была, явно завышенная. Ведь Сталин сам назначил Полину Семеновну наркомом рыбной промышленности — я был против!.. Сталин, с одной стороны, как будто выдвигал и ценил Полину Семеновну. Но в конце жизни он... Тут могли быть и антиев-рейские настроения. Перегиб. И на этом ловко сыграли».

Вячеслав Михайлович явно струсил, опасаясь, что если откажется от развода, то его арестуют вместе с женой. Была, конечно, слабая надежда на то, что в случае, если бы Молотов разводиться отказался, жену бы не арестовали. Но он рисковать не стал. Вероятно, покладистость Молотова побудила Сталина повременить с расправой над ним. А с вагоном он так до конца и не понял. То ли МГБ установило прослушку, а он сболтнул что-то лишнее, то ли Сталина возмутил сам факт, что американцы предоставили Молотову спецвагон, чтобы записать его разговоры с подчиненными... Хотя на самом деле для Сталина это могло быть только предлогом. Повторю, что гораздо

важнее то, что Вячеслав Михайлович показал полную неспособность быть преемником, а значит, его надо было рано или поздно выключить из политической игры, чтобы не осложнять жизнь настоящему наследнику.

Между прочим, к назначению Жемчужиной начальником парфюмерного треста Сталин имел самое непосредственное отношение. Свидетельствует Микоян:

«Как-то раз позвонил мне Сталин и пригласил к себе на квартиру. Там был Молотов. Попили чаю. Вели всякие разговоры. Потом Сталин перешел к делу и сказал примерно следующее: жена Молотова, Жемчужина, рассказала ему, что ими очень плохо руководит Наркомлегпром. В таком положении находится и ЛЕНЖЕТ. С ее слов получалось, что они беспризорные. Вместе с тем Жемчужина говорила, что парфюмерия — это перспективная область, прибыльная и очень нужная народу. У них имеется много заводов по производству туалетного и хозяйственного мыла и всей косметики и парфюмерии. Но они не могут развернуть производство, потому что наркомат не дает жиров; эфирных масел для духов и туалетного мыла также не хватает; нет упаковочных материалов. Словом, развернуться не на чем. А у женщин большая потребность в парфюмерии и косметике. Можно на тех же мощностях широко развернуть производство, если будет обеспечено материально-техническое снабжение. “Вот, — говорит Сталин, — я и предлагаю передать эту отрасль из Наркомлегпрома в Наркомпищепром”. Я возразил, что в этом деле ничего не понимаю сам и что ничего общего это дело с пищевой промышленностью не имеет. Что же касается жиров, то сколько правительство решит, столько я буду бесперебойно поставлять — это я гарантирую. Кроме эфирно масличных жиров, производство которых находится у Легпро^а, а не у меня.

Сталин заметил, что не сомневается, что жиры я дам. “Но все же, — сказал он, — ты человек энергичный. Если возьмешься, дело пойдет вперед”. Неуверенно, но я согласился. Итак, все это перешло к нам. Был создан в наркомате Главпарфюмер, начальником которого была назначена Жемчужина. Я с ней до этого не был близко знаком, хотя мы жили в Кремле на одном этаже, фактически в одном коридоре. Она вышла из работниц, была способной и энергичной, быстро соображала, обладала организаторскими способностями и вполне справлялась со своими обязанностями.

Следует сказать, что, несмотря на драматические перипетии ее жизни (ее выдвинули наркомом рыбной промышленности, потом избрали членом ЦК, затем исключили из состава ЦК, арестовали, сослали, и она была освобождена только после смерти Сталина), я, кроме положительного, ничего о ней сказать не могу. Под ее руководством эта отрасль развивалась успешно. Я со своей стороны ей помогал, и она эту помощь правильно использовала. Отрасль развилась настолько, что я мог поставить перед ней задачу, чтобы советские духи не уступали по качеству парижским. Тогда эту задачу в целом она почти что выполнила: производство духов стало на современном уровне, лучшие наши духи получили признание. Мы покупали за границей для этого сырье и на его основе производили эфирные масла. Все это входило в систему ее главка.

В отношении Полины Семеновны я, правда, слышал немало критических замечаний от моей жены Ащхен. Но речь шла исключительно о ее воспитании дочери Светланы и о манерах Полины Семеновны в быту. Она вела себя по-барски, как «первая леди государства» (каковой стала после смерти жены Сталина). Не проявляла скромности, по тем временам роскошно одевалась. Дочь воспитывала тоже по-барски. В подтверждение рассказов Ашхен припоминала, что еще Серго Орджоникидзе возмущался: “Для какого общества она ее воспитывает?!” Так что бытовая сторона жизни Полины Семеновны была, видимо, широко известна. Причем дома она играла роль первой скрипки — муж очень ее любил и ни во что не вмешивался. Наш общий коридор имел двухстворчатую дверь между квартирами, обычно открытую. Однажды Ашхен с иронией сообщила мне, что дверь заперли и закрыли большим шкафом: Полина Семеновна, мол, боится дурного влияния наших сыновей на ее “принцессу”. Но может быть, она просто не хотела жить почти как в коммунальной квартире?»

Разумеется, подобное барство и невоздержанность в быту могли быть лишь предлогом исключения из ЦК. Истинные причины заключались в еврейской национальности, тесных контактах с посольством Израиля, а главное — в необходимости посадить Молотова на крючок.

На следствии жене Молотова инкриминировали служебные злоупотребления разного рода, в том числе незаконное получение дополнительных средств и незаконное премиро-

вание (по этим статьям можно было бы осудить почти любого начальника советского главка), приписки в отчетности, пьянство, кумовство и фаворитизм.

Сначала Полина Семеновна все отрицала. И тут следствие нанесло удар ниже пояса. Один из подчиненных Жемчужиной, некий Иван Алексеевич X., ранее арестованный, под давлением следователей заявил на очной ставке с Полиной Семеновной, что она, используя свое служебное положение, принудила его к сожительству. Иван Алексеевич был человеком женатым, но следователей ослушаться побоялся. Жемчужина была потрясена и назвала свидетеля подлецом. Показания Ивана Алексеевича, в которых подробно описывалось, как именно он занимался сексом с Полиной Семеновной, были оглашены на заседании Политбюро. Ближайшие родственники засвидетельствовали ее переписку с родным братом, эмигрировавшим в Америку, а бывшие сотрудники отводили душу, обвиняя экс-начальницу в деспотизме и обмане государства.

Молотов молча перенес унижение. Признавшую все обвинения Жемчужину Сталин наказал необычно мягко: всего лишь цятилетней ссылкой в Кустанайскую область. Надолго сажать и тем более расстреливать ее было еще рано, поскольку Полина Семеновна нужна была для грядущего процесса против Молотова. В доносах тюремных осведомителей она проходила под шифром «объект № 12». В казахской глуши от безделья и безысходности Полина Семеновна начала потихоньку спиваться, но после возвращения в Москву сумела преодолеть пагубное пристрастие. Трагическим парадоксом является то, что в этом ей помог вторичный арест и два месяца, проведенные на Лубянке, где она была лишена доступа к алкоголю.

Несмотря на опалу, Сталин порой продолжал поручать Молотову ответственные миссии. Перед тем как в октябре 1949 года маршал Рокоссовский был назначен министром национальной обороны Польши, Молотов по поручению Сталина побывал в этой стране. Позже в беседе с Феликсом Чуевым он вспоминал:

«Перед назначением Рокоссовского в Польшу я туда ездил и сказал полякам, что мы им дадим в министры обороны кого-нибудь из опытных полководцев. И решили дать одного из самых лучших — Рокоссовского. Он и характером

мягкий, обаятельный, и чуть-чуть поляк, и полководец талантливый. Правда, по-польски он говорил плохо, ударения не там ставил, — он не хотел туда ехать, но нам было очень нужно, чтобы он там побыл, навел порядок у них, ведь мы о них ничего не знали».

Свидетельство Молотова опровергает широко распространенную версию, будто Рокоссовский был назначен по просьбе лидера польских коммунистов Болеслава Берута. Просьба, конечно, была, но наверняка оформить такую просьбу Берута настоятельно попросили Сталин или Молотов. Берут, естественно, был не в восторге от того, что рядом с ним будет постоянно находиться высокопоставленный соглядатай, имеющий возможность связываться напрямую со Сталиным, но ослушаться Старшего Брата он не рискнул. Согласно преданию, Сталин вызвал к себе Рокоссовского и сказал:

«Это не приказ, это моя просьба, Константин Константинович. Но если вы не поедете в Польшу, мы ее потеряем».

До «потери» Польши Вячеслав Михайлович не дожил всего трех лет...

Самая реальная угроза гибели нависла над Молотовым в начале 1953 года, незадолго до смерти Сталина, в связи с «делом врачей». Проживи Иосиф Виссарионович еще полгода-год, за жизнь Вячеслава Михайловича нельзя было бы дать и ломаного гроша.

4 апреля 1953 года в «Правде» появилось заявление МВД о том, что знаменитое «дело врачей-убийц», якобы по наущению американской и израильской разведок умертвивших членов Политбюро Щербакова и Жданова и готовивших убийство Сталина и других членов правительства, было сфальсифицировано «руководством бывшего МГБ» и все арестованные по этому делу освобождены. Врач кремлевской больницы Лидия Тимашук, ранее награжденная орденом Ленина «за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц», теперь была лишена этой награды «в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами» дела.

Для современников это сообщение было подобно разорвавшейся бомбе. Ведь всего двумя с половиной месяцами ранее, 13 января, та же «Правда» сообщила об аресте

«группы врачей-вредителей». После этого по всей стране прошла массированная кампания против «подлых шпионов и убийц в белых халатах» с явным антисемитским уклоном. Массовый психоз дошел до того, что люди боялись обращаться к врачам, особенно если врачи были евреями. Хотя среди арестованных врачей, так или иначе имевших отношение к Лечебно-санитарному управлению Кремля и пользовавших высших лиц государства, было немало чистокровных русских, вроде бывшего начальника Лечсан-упра П.И. Егорова и лечащего врача Сталина В.Н. Виноградова, однако упор делался на обилие лиц с еврейскими фамилиями, которых среди арестованных было большинство. Процесс «врачей-вредителей» Сталин собирался сделать стержнем масштабной антиеврейской кампании, превратить в политический процесс по образцу репрессий 30-х годов, с привлечением к суду членов Президиума ЦК (первыми кандидатами на вылет были Молотов и Микоян, подвергнутые Сталиным резкой критике на пленуме, состоявшемся после XIX съезда партии). Но смерть диктатора сделала процесс неактуальным, и его преемники поспешили избавиться от заложенной генералиссимусом мины, на которой мог подорваться любой из них. Ведь сломленных пытками и конвейерными допросами несчастных медиков можно было заставить оговорить кого угодно.

А началось «дело врачей» с ареста в ноябре 1950 года по делу Еврейского антифашистского комитета Якова Этингера, кстати сказать личного врача Берии. Под воздействием костоломов из МГБ и длительного пребывания в камере-холодильнике (личном изобретении министра Абакумова) несчастный «признался», что неправильным лечением намеренно отправил на тот свет секретаря ЦК Щербакова и собирался сократить жизненный путь ряда других партийных руководителей. На самом деле Щербаков был тяжелым алкоголиком и умер от неумеренных возлияний по случаю празднования Дня Победы 9 мая 1945 года. Никакой вины врачей тут не было. Но Абакумов хотел создать новое громкое дело. Да вот беда: не выдержав пребывания в камере-холодильнике, Этингер скоропостижно скончался. Абакумов решил, что нет смысла давать ход показаниям о «медицинских покушениях» на жизнь вождей, раз подследственный уже умер. И в этом, как оказалось,

была роковая ошибка Виктора Семеновича. Следователь Михаил Рюмин накатал на Абакумова донос, в котором сообщал о том, что тот сознательно «смазал террористические намерения Этингера» и умышленно умертвил этого важного свидетеля. Донос попал к Маленкову, а от него — к Сталину.

В июле 1951 года Абакумов был снят с поста главы МГБ и арестован. В закрытом письме ЦК по поврду ареста Абакумова утверждалось:

«Среди врачей, несомненно, существует законспирированная группа лиц, стремящихся при лечении сократить жизнь руководителей партии и правительства. Нельзя забывать преступления таких известных врачей, совершенные в недавнем прошлом, как преступления врача Плетнева и врача Левина, которые по заданию иностранной разведки отравили В.В. Куйбышева и Максима Горького».

Кстати сказать, Абакумов, стараясь отвести от себя обвинения в убийстве Этингера, заявил следователям, что знать не знает ни о каких камерах-холодильниках. «Ах, не знаешь? — ухмыльнулись следователи. — Ну, так узнаешь!» — и посадили бывшего шефа МГБ в такой карцер, из которого Виктор Семенович вышел полным инвалидом.

Вероятно, знакомство с делом Этингера усилило у Сталина недоверие к собственным врачам. Стареющий диктатор мог всерьез опасаться, что кто-то из соратников попробует укоротить его жизнь с помощью медиков или заставить уйти на заслуженный отдых по состоянию здоровья. 19 января 1952 года Владимир Виноградов в последний раз осматривал Сталина и, обнаружив у него повышенное артериальное давление, чреватое инсультом, порекомендовал диктатору ограничить свою активность. После этого Сталин навсегда отказался от услуг Виноградова.

Произведенный в генералы и назначенный заместителем главы МГБ Рюмин стал по приказу Сталина и нового министра С.Д. Игнатьева сооружать «дело врачей». В июле 1952 года на свет была извлечена докладная записка 1948 года врача Лидии Тимашук на имя начальника охраны Сталина Н.С. Власика. В записке Тимашук сообщалось о неправильном диагнозе, поставленном Жданову Виноградовым, Егоровым и их коллегами по «Кремлевке». Вместо правильного:

«инфаркт», на чем с самого начала последней болезни настаивала заведующая кабинетом электрокардиографии Тима-шук, медицинские светила предпочли диагностировать «сердечную астму». Чтобы покрыть ошибку, при вскрытии свежие рубцы на сердце Жданова, свидетельствовавшие о недавнем инфаркте, кремлевские врачи характеризовали как «фокусы некроза» и «очаги миомаляции». .

Уже после смерти Сталина, когда Берия, чтобы иметь доказательства фальсификации «дела врачей», потребовал от подследственных честно рассказать о том, в чем именно они вынуждены были оговорить себя под давлением прежних следователей, Виноградов признался:

«Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессором Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и методе лечения не было».

Кстати сказать, это было совсем не то, что в тот момент нужно было Берии, и в сообщении'МВД о прекращении «дела врачей» об ошибке в диагнозе болезни Жданова вообще ничего не говорилось. Так что можно не сомневаться, что в данном случае Виноградов написал святую, истинную правду.

В 1948 году записке Тимашук не был дан ход, в частности из-за близкой дружбы Власика с Егоровым (в 1952 году Власика арестовали). Теперь же Сталин самым серьезным образом отнесся к доносу. Был арестован ряд врачей, в основном евреев, упомянутых в записке Тимашук и в показаниях Этингера.

Тут была еще одна тонкость. Жданов, как и Щербаков, был завзятым алкоголиком, что и провоцировало его сердечные проблемы. Но об этом врачи предпочитали помалкивать, не упоминая, что вождь страдал «стыдной болезнью», и изобрели более обтекаемый диагноз «сердечной астмы», с алкоголизмом прямо не связанный, не очень задумываясь о роковых последствиях подобной «медицинской дипломатии».

Дело было еще и в сравнительно низком уровне работы кремлевской медицины, развращенной привилегиями. К тому же Виноградов и другие врачи были перегружены

9 Соколон

помимо собственно врачебных обязанностей различными другими государственными и общественными нагрузками.

Ошибка со Ждановым была отнюдь не первой на счету кремлевских эскулапов. Так, в 1939 году они не смогли диагностировать аппендицит у Крупской, а потом, когда начался перитонит, побоялись делать операцию, которая только и могла спасти жизнь вдовы Ленина. В 1942 году, когда «всесоюзный староста» Калинин пожаловался на боли в кишечнике, вместо всестороннего обследования, на котором настаивала также проходившая по «делу врачей» С.Е. Карпай, В.Н. Виноградов, тогда — главный терапевт ЛУСК, ограничился клизмой, диетой и лекарствами. В результате рак кишечника у Калинина был выявлен лишь два года спустя, когда опухоль была уже в неоперабельном состоянии. Да и у того же Жданова во время последней болезни на протяжении трех недель не снимались электрокардиограммы, хотя тяжелое состояние, в котором он находился, требовало постоянного медицинского контроля.

Другое дело, что злого умысла в действиях врачей не было. Была элементарная халатность и надежда на русское авось. Но встает вопрос: верил ли сам Сталин в «заговор врачей»? Думаю, что Иосиф Виссарионович мог подозревать их если не в покушении на свою жизнь, то, по крайней мере, в некомпетентности (что в его глазах граничило с «вредительством»), раз решил в конце концов отказаться от их услуг. А вот международные корни заговора в лице американской разведки и сионистской организации «Джойнт» Иосиф Виссарионович, лично контролировавший ход следствия, придумал, скорее всего, исходя из конкретной политической обстановки. Антисемитизм был ценен тем, что способен был мобилизовать массы, дав им привычный образ врага. Америка же идеально годилась на роль вдохновителя заговора, так как была главным противником Сталина в шедшей полным ходом «холодной войне».

14 ноября 1952 года Рюмин был уволен из МГБ без объяснения причин и направлен рядовым контролером в Министерство госконтроля. Как можно понять из его покаянного письма Сталину, Михаилу Дмитриевичу ставилось в вину то, что он несколько месяцев «не применял крайних

мер», то есть не бил подследственных, чем затянул сроки следствия. Действительная причина, скорее всего, лежала глубже. Сталин прямо потребовал у Игнатьева «убрать этого шибздика» Рюмина из МГБ. Дело приобрело политический характер, от арестованных врачей уже получили показания против жены Молотова Полины Жемчужиной, в дело, очевидно, вот-вот должны были ввести политиков из высшего эшелона. Для завершения операции требовались более опытные и проверенные люди, чем патологический антисемит Рюмин, человек с пещерным уровнем интеллекта. Следствие стал курировать близкий к Берии заместитель министра госбезопасности С.А. Гоглидзе, старый кадровый чекист.

Жемчужину пристегивали к «делу врачей» постепенно. Подвергаясь жестоким избиениям резиновыми дубинками и перенеся приступ стенокардии, Виноградов дал показания о том, что еще в 1936 году его завербовал М.Б. Коган, которого объявили английским шпионом. М.Б. Когане 1934 года работал профессором-консультан-том в Лечсанупре Кремля, был личным врачом Жемчужиной с 1944 года и осенью 1948 года сопровождал ее в поездку в Карловы Вары. Следствие утверждало, что он был давнишним агентом «Интеллидженс сервис». Виноградов признался, что вплоть до своей смерти от рака 26 ноября 1951 года М.Б. Коган требовал от него сведений о состоянии здоровья и отношениях в семье Сталина и других руководителей, которых лечил Виноградов.

В конце января 1953 года Сталин распорядился доставить Жемчужину из Кустаная в Москву. От нее добивались подтверждения показаний Виноградова и других арестованных врачей и обвинения Молотова в связях с ними. 19 февраля 1953 года 6bi)i арестован бывший посол в Англии И.М. Майский, которого обвинили в «еврейском национализме» и потребовали дать показания на Молотова. Были также арестованы три сотрудника посольства в Лондоне, в том числе известный публицист Эрнст Генри (С.Н. Ростовский). От них тоже требовали показаний на Молотова. Как полагал Э. Генри, «готовился процесс против Молотова... Нас и его спасла только смерть Сталина».

Последний раз Жемчужину вызывали на допрос 2 марта 1953 года.

Виктор Ерофеев пишет:

«Арест молотовской жены был только первым ударом Сталина по мистеру Нет. “После XIX съезда партии, в октябре 1952 года, над Молотовым завис топор, — рассказывает отец. — Он сидел за опустевшим рабочим столом, просматривая лишь советские газеты и вестники ТАСС. Другие материалы не поступали. К Сталину его вызывали редко. У нас в секретариате ретивые совминовские хозяйственники уже снимали дорогие люстры, гардины”».

Молотов жаловался Чуеву:

«После того как Сталин “избил” меня на Пленуме в 1952 году, я был подорван в авторитете (вполне блатная терминология, обычная среди членов сталинского Политбюро. — />. С.), и от меня не зависело избрание Хрущева. Чего Сталин на меня взъелся? Непонятно. Из-за жены — это тоже имело значение, но, думаю, не это главное. Я не отказывался с Хрущевым работать. Он мне говорил раза два: “Давай работать вместе! Давай дружить!” — “Давай. На какой основе? Давай уговоримся”.

Ничего не получалось, потому что у нас были разные позиции. Ему надо было во что бы то ни стало популярность свою поднять за счет, главным образом, освобождения из лагерей. А я с ним не был согласен, конечно, когда стали реабилитировать откровенных врагов».

На фоне подготовки «дела врачей» открылся последний сталинский XIX съезд ВКП(б). Отчетный доклад сделал Маленков, все чаще называвшийся в кулуарах будущим преемником Сталина. На самом деле Иосиф Виссарионович, прекрасно зная его слабоволие и нерешительность, не рассматривал всерьез Георгия Максимилиановича в качестве своего наследника. На эту роль Сталин предназначал Хрущева, о чем, боюсь, Никита Сергеевич так и не догадался до самой своей смерти.

Речь Сталина на последнем в его жизни октябрьском пленуме 1952 года сохранилась в записи одного из его участников — секретаря Курского обкома партии Леонида Николаевича Ефремова. Иосиф Виссарионович там обрушился лишь на двух представителей «старой гвардии» — Молотова и Микояна:

«Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под шартрезом на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет? Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать вредное, отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей, коммунистической идеологии и усилению идеологии буржуазной. Это первая политическая ошибка товарища Молотова.

А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это — грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предположение? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. Это — вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Иванович? Что ему тут не ясно?

Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна».

Опубликованная недавно краткая запись выступления Сталина, сделанная членом ЦК академиком А. М. Румянцевым, содержит примечательные подробности, существенно дополняя предыдущий рассказ.

Сталин вошел в зал под бурные аплодисменты «сумрачный, угрюмый, не поднимая глаз, вслушиваясь в нарастающую овацию и здравицы в его честь». Подойдя к столу, он остановился и «взглянул в зал желтыми, немигающими глазами». «Чего расхлопались? — глухо, неприязненно, с сильным акцентом спросил он. — Что вам тут, сессия Верховного Совета или митинг в защиту мира?!» Члены ЦК растерялись. «Садитесь!» — повелительно произнес Сталин, и все послушно опустились на свои места. «Собрались, п-а-а-нимаешь, решать важные партийные дела, а тут устраивают спектакль», — с ворчливой злобой проговорил Сталин. В своем выступлении он заявил, что «враги партии, враги народа переоценивают единство нашей партии». «На самом деле — в нашей партии глубокий раскол. Снизу доверху... Я должен доложить пленуму, — яростно заключил Сталин, — что в нашем Политбюро также раскол. Антиле-нинские позиции занимает Молотов. Ошибки троцкистского характера совершает Микоян». После выступлений Молотова и Микояна, которых Сталин предложил заслушать, он вернулся к теме «раскола». Повторив прежние обвинения, Сталин предложил «обмануть» врагов партии. «Давайте на этом пленуме выберем большой-болыной Президиум нашего ЦК и состав его Политбюро, о котором ничего не будем сообщать».

Предложение было принято. Хотя Молотов и Микоян были исключены из состава «маленького-маленького» Политбюро, они остались в составе «большого-большого» Президиума. Хранящийся в архиве краткий протокол пленума испещрен карандашными поправками Сталина, который по ходу заседания менял состав членов Президиума ЦК и его Бюро.

Молотов так рассказывал Чуеву о ходе последнего сталинского пленума:

«...У него появилось сомнение — а черт его знает почему! У него были всякие основания. Я, может быть, колебнулся в одном вопросе в 1940 году

Я не побоялся, что правые в таком духе говорят, а поставил перед ним лично вопрос: “Поднять заготовительные цены на зерно. В очень сложных условиях живут крестьяне в центральной части”. Он говорит: “Как так? Как это можно предлагать? А если война?” — “А если война, прямо скажем народу: поскольку война, возвращаемся к старым ценам”. — “Ну, знаешь, чем это пахнет?” — “Если война, вернемся к старому. Крестьяне поймут, что не можем больше платить”.

Я считаю, что я допустил ошибку. Надо было еще потерпеть. И я не стал спорить. Я предложил. Это было с глазу на глаз только вдвоем, на квартире. Я сказал и больше не поднимал вопроса. В 1952 году он мне это напомнил. Он выступал: “Вот что Молотов предлагал — повышение цен на зерно и требовал созыва Пленума ЦК!”

Я не мог требовать, какой там пленум ЦК, я лично ему сказал. А ему это, видно, запомнилось, как мое колебание вправо. Он не обвинял прямо в правом уклоне, но говорит: “Вы рыков-цы!” Микояну тоже. Но тот действительно рыковец. Правый. Хрущевец. Большой разницы я не вижу между Хрущевым и Рыковым. Но я-то никогда этого не поддерживал.

Первым выступил Микоян — я, мол, ничего общего не имею... Я ничего вообще не знал, я тоже выступал, говорил: «Да, я признаю свою ошибку. Но дело в том, что это был мой разговор с глазу на глаз с товарищем Сталиным, больше никого не было». А Сталин, почему он напутал? Нельзя даже свои сомнения неправильные сказать ему?

Но по-моему, эта вещь очень важна, потому что в Центральной России напряжение Очень большое.

На пленуме в основном Хрущева он продвигал вперед. Ну, меня, как правого, и в Бюро не выбрали. Конечно, вопрос немаленький, это не просто повод, это, значит, некоторые колебания у меня в этом вопросе были».

Про еврейскую автономию в Крыму Вячеслав Михайлович в беседе с Чуевым предпочел не вспоминать. В одном он был прав: Сталин убирал с политической шахматной доски его с Микояном, чтобы расчистить будущую дорогу к власти Хрущеву.

На пенсии Молотов терялся в догадках, кто из коллег настроил против него Сталина:

«До сих пор не могу понять, почему я был отстранен? Берия? Нет. Я думаю, что он меня даже защищал в этом деле. А. потом, когда увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!

Хрущев? Едва ли. Некоторые знали слабые стороны Сталина. Во всяком случае, я ему никаких поводов не мог дать. Я ему всегда поддакивал, это верно. Он меня за это ценил: скажешь свое — правильно, неправильно, можно не учесть и эту сторону дела. А тут вдруг...

Я до сих пор не могу понять — к Хрущеву Сталин относился тоже очень критически. Он его как практика ценил — что он нюхает везде, старается кое-что узнать, — Сталину такой человек нужен, чтоб он мог на него положиться более-менее... Но Сталин никому полностью не доверял — особенно в последние годы».

Молотов недоумевал: как же так, всегда поддакивал вождю, практически ни в чем ему не перечил, и вдруг опала. Вячеслав Михайлович боялся признаться самому себе — Сталин был не тот человек, чтобы в оценке людей, с которыми почти ежедневно общался лично, доверять чьему-либо мнению. Тем более что сам же Молотов признавал: Сталин до конца вообще никому не доверял. И еще Вячеслав Михайлович невольно проговорился Чуеву: хоть и критиковал Сталин Хрущева, но доверял ему больше, чем другим, думал, что может на него более или менее положиться.

Молотову слишком тяжело было думать, что давний друг и Старший брат задумал его погубить, находясь в здравом уме и твердой памяти. Поэтому Вячеслав Михайлович с готовностью ухватился за версию о психическом заболевании, которым будто бы страдал Сталин в последние годы жизни:

«В последний период у него была мания преследования. Настолько он издергался, настолько его подтачивали, раздражали, настраивали против того или иного — это факт. Никакой человек бы не выдержал. И он, по-моему, не выдержал. И принимал меры, и очень крайние. К сожалению, это было. Тут он перегнул. Погибли такие, как Вознесен-

ский, Кузнецов... Все-таки у него была в конце жизни мания преследования. Да и не могла не быть. Это удел всех, кто там сидит подолгу... Не знаю, на кого он понадеялся! Хрущева выдвинул, а меня смешал вместе с Микояном. Ну, никаких же оснований не было. Тут не только из-за Полины Семеновны. Я знаю, что это влияло, это я допускаю».

Вот ведь как получается! В 30-х годах, когда пускали в расход десятки тысяч коммунистов, совсем не обязательно — участвовавших в каких-либо оппозициях, никакой мании преследования у Сталина не было, а все это была, как считает Вячеслав Михайлович, разумная и правильная политика. А как только дамоклов меч завис над самим Молотовым, так сразу, откуда ни возьмись, мания преследования. Чудеса, да и только!

Так что если и были у кого основания желать скорой смерти «великого кормчего», так это у Молотова и Микояна. Но они в тот момент находились в опале, на ближнюю дачу не ездили и при всем желании повлиять на ход и исход сталинской болезни не могли. Другое дело, что после смерти Сталина Молотов понадобился Маленкову, Хрущеву и Берии, как человек публичный, часто мелькавший в газетах в бытность свою главой правительства и потому пользовавшийся авторитетом у масс.

Берия и Маленков вообще были работники аппаратные, не слишком известные народу, да и Хрущева знали лишь в Москве и на Украине, причем'далеко не всегда — с лучшей стороны. Оставить же в составе правящей четверки Булганина означало дать решающий перевес Хрущеву, поскольку близость Николая Александровича и Никиты Сергеевича в тот момент была слишком хорошо известна. Поэтому Маленков и Берия предпочли ему нейтрального Молотова. '

Хрущев так вспоминал события, связанные с XIX съездом партии:

«Спрашивается, почему Сталин не поручил сделать отчетный доклад Молотову или Микояну, которые исторически занимали более высокое положение в ВКП(б), чем Маленков, и были известными деятелями? А вот почему. Если мы, люди довоенной поры, рассматривали раньше Молотова как того будущего вождя страны, который заменит Сталина, когда Сталин уйдет из жизни, то теперь об этом не могла

идти речь. При каждой очередной встрече Сталин нападал на Молотова, на Микояна, «кусал» их. Эти два человека находились в опале, и самая жизнь их уже подвергалась опасности...

Все зависело от воли Сталина, нам же отводилась роль статистов. Даже когда речь заходила о будущем. Последние годы Сталин порой заводил речь о своем преемнике. Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот счет: “Кого после меня назначим Председателем Совета Министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, стар и по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин”. Естественно, никто не вмешивался в его размышления вслух. Все молчали.

Мы тревожились за судьбу Молотова и Микояна. То, что их не ввели в Бюро, казалось зловещим. Сталин что-то задумал. Когда он выступал на пленуме, я был поражен, что в его речи сформулированы обвинения в адрес Молотова и Микояна. Это уже не шутка! Это уже не разговор за обедом в узком кругу из пяти — семи человек. За ним выступил Молотов. Да и Микоян тоже что-то говорил. Не помню что. В стенограмме, наверное, все осталось. Но может быть, ничего не записывалось. Сталин мог так распорядиться. Мы были настороже, думали, что, видимо, Молотов и Микоян обречены. Правда, после съезда Микоян и Молотов, пользуясь былой практикой, когда все мы собирались у Сталина, сами продолжали приходить туда без оповещения. Они узнавали, что Сталин в Кремле, и приходили. А если он уезжал за город, то тоже приезжали к нему. Их пропускали. И они все вместе проводили вечера на его даче... Но однажды Сталин впрямую сказал: “Я не хочу, чтобы они приезжали”. Не знаю, что конкретно он сделал, но, видимо, приказал никому не сообщать, когда он приезжает в Кремль, и не говорить, где он находится, если звонят Микоян или Молотов и справляются о нем. Они разыскивали Сталина потому, что хотели тем самым сохранить себя не только как руководителей и как членов партии, а и как живых людей. Добивались, чтобы Сталин вернул свое доверие. Я это понимал, сочувствовал им и всемерно был на их стороне.

После его запрета они потеряли возможность знать, где находится Сталин, утратив возможность бывать вместе с ним. Тогда они поговорили со мной, с Маленковым и, может быть, с Берией. Одним словом, мы втроем (Маленков, Берия и я) договорились иной раз сообщать Молотову или Микояну, что мы, дескать, поехали на “ближнюю” или туда-то. И они тоже туда приезжали. Сталин бывал очень недоволен, когда они приезжали. Так продолжалось какое-то время. Они пользовались “агентурными сообщениями” с нашей стороны, и мы превратились в агентов Молотова и Микояна.

Сталин понял нашу тактику. Понять было нетрудно. Он, наверное, допросил людей в своей приемной, и там ему сказали, что они-то не сообщают, где находится Сталин, ни Молотову, ни Микояну. Но раз они приезжают, и приезжают точно, следовательно, кто-то из нас их извещает, то есть из тех лиц, которых он приглашает к себе. И однажды он устроил нам большой разнос. Не называя никого персонально, он более всего адресовался к Маленкову и заявил: “Вы нас не сводите, не сводничайте!”»

В своем «секретном» докладе XX съезду партии о сталинских преступлениях Хрущев, чьи отношения с Молотовым были тогда вполне товарищескими, представил Вячеслава Михайловича не палачом, а жертвой сталинских преступлений и упомянул о планах расправы с ним, проявившихся на предыдущем партийном съезде:

«Сталин единолично отстранил также от участия в работе Политбюро и другого члена Политбюро, Андрея Андреевича Андреева. Это был самый разнузданный произвол. А возьмите первый Пленум ЦК после XIX съезда партии, когда выступил Сталин и на Пленуме давал характеристику Вячеславу Михайловичу Молотову и Анастасу Ивановичу Микояну, предъявив этим старейшим деятелям нашей партии ничем не обоснованные обвинения.

Не исключено, что если бы Сталин еще несколько месяцев находился у руководства, то на этом съезде партии товарищи Молотов и Микоян, возможно, не выступали бы. Сталин, видимо, имел свои планы расправы со старыми членами Политбюро. Он не раз говорил, что надо менять членов Политбюро. Его предложение после XIX съезда избрать в Президиум Центрального Комитета 25 человек

преследовало цель устранить старых членов Политбюро, ввести менее опытных, чтобы те всячески восхваляли его. Можно даже предполагать, что это было задумано для того, чтобы потом уничтожить старых членов Политбюро и спрятать концы в воду по поводу тех неблаговидных поступков Сталина, о которых мы сейчас докладываем».

Есть и другие любопытные свидетельства о последней опале, которой Сталин успел подвергнуть Молотова.

Микоян вспоминал:

«После войны Берия несколько раз еще при жизни Сталина в присутствии Маленкова и меня, а иногда и Хрущева высказывал острые, резкие критические замечания в адрес Сталина. Я рассматривал это как попытку спровоцировать нас, выпытать наши настроения, чтобы потом использовать для доклада Сталину. Поэтому я такие разговоры с ним не поддерживал, не доверяя, зная, на что он был способен. Но все-таки тогда я особых подвохов в отношении себя лично не видел. Тем более что в узком кругу с Маленковым и Хрущевым он говорил, что “надо защищать Молотова, что Сталин с ним расправится, а он еще нужен партии”. Это меня удивляло, но, видимо, он тогда говорил искренне. О том, что Сталин ведет разговоры о Молотове и обо мне и недоволен чем-то, мы знали. Эти сведения мне передавали Маленков и Берия в присутствии Хрущева. У меня трений ни с кем из них тогда не было».

Хоть и боялись друг друга члены Президиума ЦК, но по возможности старались смягчить участь опальных, потому что после того, как расстреляют Молотова с Микояном, дальше может легко последовать любой из высшего руководства, а кто именно, они толком не знали. Но разумеется, в своей защите провинившихся палки не перегибали, чтобы Сталин не зачислил их в соучастники. Просто давали возможность опальным еще раз увидеться с вождем в надежде, что тот их простит. Но Иосиф Виссарионович не успел ни простить, ни расстрелять Анастаса Ивановича с Вячеславом Михайловичем. Его самого ждала скорая смерть.

Микоян свидетельствует:

«Хотя Молотов и я после XIX съезда не входили в состав Бюро Президиума ЦК и Сталин выразил нам “политичес-

кое недоверие”, мы аккуратно ходили на его заседания. Сталин провел всего три заседания Бюро, хотя сначала обещал созывать Бюро каждую неделю...

Обычно 21 декабря, в день рождения Сталина, узкая группа товарищей — членов Политбюро без особого приглашения вечером, часов в 10—11, приезжала на дачу к Сталину на ужин. Без торжества, без церемоний, просто, по-товарищески поздравляли Сталина с днем рождения — без речей и парадных тостов. Немного пили вина.

И вот после XIX съезда передо мной и Молотовым встал вопрос: надо ли нам придерживаться старых традиций и идти без приглашения 21 декабря к Сталину на дачу (это была ближняя дача «Волынское»). Я подумал: если не пойти, значит, показать, что мы изменили свое отношение к Сталину, потому что с другими товарищами каждый год бывали у него и вдруг прерываем эту традицию.

Поговорил с Молотовым, поделился своими соображениями. Он согласился, что надо нам пойти, как обычно. Потом условились посоветоваться об этом с Маленковым, Хрущевым и Берия. С ними созвонились, и те сказали, что, конечно, правильно мы делаем, что едем.

21 декабря 1952 г. в 10 часов вечера вместе с другими товарищами мы поехали на дачу к Сталину. Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас. Сидели за столом, вели обычные разговоры. Отношение Сталина ко мне и Молотову вроде бы было ровное, нормальное. Было впечатление, что ничего не случилось и возобновились старые отношения. Вообще, зная Сталина давно и имея в виду, что не один раз со мной и Молотовым он имел конфликты, которые потом проходили, у меня создалось мнение, что и этот конфликт также пройдет и отношения будут нормальные. После этого вечера такое мое мнение укрепилось.

Но через день или два то Ли Хрущев, то ли Маленков сказал: “Знаешь что, Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился и возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день рождения. Он стал нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго предупредил, что из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили”. Обычно мы ходили к Сталину отмечать в узком кругу товарищей Новый год у него на даче. Но после такого сообщения в этот Новый год мы у Сталина не были.

За месяц или полтора до смерти Сталина Хрущев или Маленков мне рассказывал, что в беседах с ним Сталин, говоря о Молотове и обо мне, высказывался в том плане, что якобы мы чуть ли не американские или английские шпионы. Сначала я не придал этому значения, понимая, что Сталин хорошо меня знает, что никаких данных для того, чтобы думать обо мне так, у него нет: ведь в течение 30 лет мы работали вместе. Но я вспомнил, что через два-три года после самоубийства Орджоникидзе, чтобы скомпрометировать его, Сталин хртел объявить его английским шпионом. Это тогда не вышло, потому что никто его не поддержал. Однако такое воспоминание вызвало у меня тревогу, что Сталин готовит что-то коварное. Я вспомнил также об истреблении в 1936—1938 годах в качестве «врагов народа» многих людей, долго работавших со Сталиным в Политбюро.

За две-три недели до смерти Сталина один из товарищей рассказал, что Сталин, продолжая нападки на Молотова и на меня, поговаривает о скором созыве Пленума ЦК, где намерен провести решение о выводе нас из состава Президиума ЦК и из членов ЦК.

По практике прошлого стало ясно, что Сталин хочет расправиться с нами и речь идет не только о политическом, но и о физическом уничтожении.

За мной не было никаких проступков, никакой вины ни перед партией, ни перед Сталиным, но воля Сталина была неотвратима: другие ведь тоже были не виноваты во вредительстве, не были шпионами, но это их не спасло. Я это понимал и решил больше, насколько это было возможно, со Сталиным не встречаться. Можно сказать, что мне повезло в том смысле, что у Сталина обострилась болезнь.

В начале марта 1953 года у него произошел инсульт, и он оказался прикованным к постели, причем его мозг был уже парализован. Агония продолжалась двое суток.

У постели Сталина было организовано круглосуточное дежурство членов Политбюро. Дежурили попарно: Хрущев с Булганиным, Каганович с Ворошиловым, Маленков с Берия. Мне этого дежурства не предложили. Наоборот, товарищи посоветовали, пока они дежурят, заниматься в Совете Министров СССР, заменять их в какой-то мере».

Очень характерно для нравов, царивших в партийной верхушке, что опальным Молотову и Микояну соратники не доверили честь дежурить у постели умирающего вож-

дя. Чем черт не шутит, вдруг Иосиф Виссарионович еще оклемается, узнает, что в период болезни к нему допускали Анастаса Ивановича с Вячеславом Михайловичем (наверняка кто-нибудь из доброжелателей стукнет!), и тогда не только им не сносить головы, но и кое-кому из чересчур либеральных членов Бюро. Кстати, один этот факт опровергает версию о том, что попавшие в немилость члены Президиума ЦК могли сговориться с набиравшими вес «младотурками» — Хрущевым, Маленковым и Берией, чтобы убрать Сталина. Даже у смертного одра хозяина остававшиеся в фаворе члены Бюро боялись хоть как-то выказать свою симпатию Микояну и Молотову (Ворошилова, правда, в «предсмертный» почетный караул все же пустили). Что уж говорить о том, чтобы совместно спланировать и осуществить убийство генералиссимуса!

Сам же Молотов в конце жизни жаловался Чуеву:

«В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду — где-нибудь так вечер провести, в кино пойти — меня перестали приглашать... В последние годы Сталин ко мне отрицательно относился. Я считаю, что это было неправильно... Я-то своего мнения о Сталине не менял, но тут какие-то влияния на него, видимо, были».

С предположением Чуева, что тут «поработала тройка друзей» — Берия, Хрущев и Маленков, Вячеслав Михайлович осторожно согласился:

«Да, видимо. Скорей всего, да. Но все-таки, конечно, главное не в этом. А недоверие было к моей жене. Тут сказалось его недоверие к сионистским кругам. Но не вполне, так сказать, обоснованное».

Правда, в другой беседе с Чуевым Молотов причины своей опалы трактовал иначе:

— В январе пятьдесят третьего года приехала какая-то польская артистка... Домбровская-Туровская... На другой день было опубликовано: на концерте присутствовали — первый Сталин, второй Молотов и т. д. ... Я попал, как и раньше, на второе место, следили, кто за кем. Я формально числился еще вторым, это было опубликовано,

я сам читал газету; но меня уже никуда не приглашали. Он же открыто выступил, что я правый.

— А не из-за Полины Семеновны? — осторожно осведомился Чуев.

— Она из-за меня пострадала, — уверенно ответил Вячеслав Михайлович.

— А не наоборот? — усомнился Феликс Иванович.

— Ко мне искали подход, — продолжал Молотов, — и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии.

Сталин, как известно, умирал мучительно и долго. Вечером 1 марта 1953 года у него произошел инсульт. Умер же великий вождь и учитель только вечером 5 марта, хотя и лишенный дара речи, но не в полностью бессознательном состоянии. Наверное, в редкие мгновения прояснения сознания он еще ощущал свою беспомощность, он чувствовал боль, но уже не мог произнести ни слова. Смерть, что и говорить, не самая легкая. Но у Сталина, отправившего на тот свет сотни тысяч, а с жертвами коллективизации — миллионы людей, осталось немало недоброжелателей как в нашей стране, так и за ее. пределами. И сталинским оппонентам очень не хотелось смириться с тем, что диктатор все-таки умер своей смертью и в своей постели, окруженный медицинскими светилами и соратниками по партии, при его жизни старавшимися показать себя самыми верными сталинцами. Вскоре после смерти тирана многие из них, мстя за многолетний страх, с удовольствием втоптали в грязь имя Сталина, стараясь свалить на него и свои преступления, свершавшиеся, впрочем, по его приказу.

Поэтому, когда появилась версия о том, что Сталин пал жертвой заговора своих соратников, которые то ли спровоцировали роковой инсульт, подсыпав какого-то яда, то ли ускорили конец Иосифа Виссарионовича, умышленно задержав вызов врачей, либеральная общественность встретила эту версию, впервые выдвинутую Абдурахманом Авторхановым, на ура. Недавно она повторена (злодей Бе-рия-де умышленно промедлил с оказанием врачебной

помощи больному Сталину), хотя и в очень осторожной форме, в статье Виталия Афиани и Александра Фурсенко «Сталин хотел воевать с США. Только его смерть предотвратила третью мировую».

Заголовок статьи оставим на совести авторов (или редакции) — никаких доказательств того, что Иосиф Виссарионович собирался в последние месяцы своей жизни напасть на Америку или Западную Европу или, наоборот, ожидал нападения со стороны американцев, в ее тексте не содержится. Версию об отравлении Сталина Афиани и Фурсенко, основываясь на недавно рассекреченных данных о болезни Сталина, отвергают. Действительно, если уж кто-то хотел избавиться от Сталина, то постарался бы применить яд, гарантирующий мгновенную смерть, а не затяжную агонию, когда не вполне ясно, выкарабкается умирающий с того света или нет. Как отмечают авторы статьи, «современные медики не находят в явлениях, сопровождавших последние дни жизни Сталина, каких-либо отклонений от течения такого рода заболеваний».

Остается версия о том, что Берия (именно Берия) умышленно задержал вызов врачей. Вот что об этом пишут Афиани и Фурсенко:

«По воспоминаниям бывшего сотрудника Управления охраны отставного генерал-майора Н. П. Новика, увидев лежащего на полу Сталина, службисты стали звонить начальнику управления и министру МГБ С. Д. Игнатьеву, а затем сообщили о случившемся Маленкову

Ночью на дачу приезжали Хрущев и Булганин (но почему-то не вошли к Сталину). Затем — дважды — Берия с Маленковым. Охране было сказано не беспокоить спящего вождя... Врачи же появились только утром 2 марта вместе с министром здравоохранения А. Ф. Третьяковым и начальником Лечебно-санитарного управления Кремля И. И. Ку-периным... Вождь оставался без медицинской помощи несколько часов. Дочь Сталина вспоминала, что ее брат Василий и обслуживающий персонал дачи негодовали, считая, что Берия задержал вызов врачей. Не это ли было причиной немедленного увольнения персонала после смерти Сталина?»

Молотов так описал Чуеву смерть Сталина:

«В последние его дни я был некоторым образом в опале... Сталина я видел за четыре-пять недель до его смерти. Он был вполне здоров. Когда он заболел, меня вызвали. Я приехал на дачу, там были члены Бюро. Из не членов Бюро, по-моему, только меня и Микояна вызвали. Командовал Берия.

Сталин лежал на диване. Глаза закрыты. Иногда он открывал их и пытался что-то говорить, но сознание к нему так и не вернулось. Когда он пытался говорить, к нему подбегал Берия и целовал его руку».

Молотов в беседах с Чуевым допускал, что Сталин был отравлен Берией, сокрушаясь при этом:

«Но кто сейчас это докажет?»

И добавил:

«Вообще, вокруг смерти Сталина, конечно, не все ясно. Но я-то был отстранен в это время, на что я, конечно, на всю жизнь обижен Сталиным. Чего он меня отстранил? Кого он нашел?»

В словах Вячеслава Михайловича явно сквозит незабываемая обида на Кобу, чуть не отправившего на тот свет своего самого верного паладина.

Фактическая сторона событий у меня сомнений не вызывает. А вот традиционная интерпретация действий злодея Берии, слишком поздно вызвавшего врачей, нисколько не убеждает. Первыми-то на сталинскую дачу прибыли Хрущев с Булганиным, но вызывать врачей сразу же тоже не стали. Берия появился только некоторое время спустя, да и то в паре с Маленковым. Ясно, что единолично решить, вызывать или не вызывать врачей, он в принципе не мог. И уж совсем невероятно, что четверо руководящих деятелей Президиума ЦК, составлявшие его Бюро, здесь же, на даче, успели быстренько составить заговор и решили специально отложить вызов врачей, чтобы Иосиф Виссарионович уж точно не выкарабкался бы. Ведь в тот момент никто не знал, насколько безнадежно состояние Сталина. И если бы он все-таки уцелел, судьба всей четверки была бы незавидной. Кроме того, ее члены абсолютно не доверяли друг другу, что тоже не создавало почвы для успешного заговора. Задержку же с вызовом врачей

вполне логично объяснить тем, что Хрущев, Маленков, Булганин и Берия, узнав, что, Сталину Худо, попросту растерялись. Все они привыкли, что вождь думает за них, принимая принципиальные решения, и страшились по-слесталинского будущего с неизбежной борьбой за власть. Поэтому подсознательно лелеяли надежду, что товарищ Сталин, может быть, просто крепко спит, и все еще обойдется, и им пока не придется взваливать на себя все бремя ответственности за руководство страной.

Да и не было у четверки непосредственной причины желать скорейшего устранения Сталина. Под ударом ведь были только Молотов и Микоян, тогда как остальные имели все шансы пережить Сталина, сознавая, что до тех пор, пока Сталин не разберется с Микояном и Молотовым (а может быть, еще и с Ворошиловым), непосредственно им ничто не угрожает.