На пути к восстанию: 1931—1936

Наш маленький Франко - большой хитрец, он во всем ищет свою выгоду.

Генерал Санхурхо, 1933

Хотя муниципальные выборы 12 апреля 1931 года и завершились полным провалом для монархистов, в провинции латифундисты-касики оставались неоспоримыми хозяевами. Временное правительство страны, состав которого был определен в августе сан-себастьянским пактом, возглавил Ни-сето Алькала Самора, латифундист и консервативный католик, который в прошлом являлся министром при короле; однако преобладали в правительстве социалисты, а также умеренные и левые республиканцы, приверженцы решительных реформ.

Франко в полной растерянности следил за ситуацией из Сарагосы. Он с горечью обвинял Беренгера, Санхурхо и Гражданскую гвардию в том, что они не сумели защитить монархию от «республиканцев, франкмасонов, сепаратистов и социалистов». Тем не менее он выполнил указание нового правительства поднять республиканский флаг над академией и с явной неохотой отдал приказ кадетам «беспрекословно нести службу и поддерживать дисциплину, принося в жертву свои мысли и идеалы ради блага и спокойствия Родины». Резонное мнение Франко и многих других офицеров, что защита монархии армией в декабре 1931 года являлась вполне законной, вошло в противоречие с основным идеологическим постулатом новой республики, по которому режим 1923—1930 годов считался нелегитимным, а его поддержка была объявлена неконституционной. Понятно, что Франко затаил обиду на власть, поскольку вероломные офицеры, организовавшие заговор против диктатора, в том числе генералы Гонсало Кейпо де Льяно, Эдуардо Лопес Очоа и Мигель Кабанельяс, получили в награду престижные должности, в то время как законопослушные и компетентные военные, которые просто исполняли приказы, подвергались несправедливым гонениям. Однако в отличие от многих Франко не был готов поставить под удар карьеру и социальный статус — все то, за что он столько боролся со времен Военной академии в Толедо, — выступая с необдуманными заявлениями.

Но ни врожденный прагматизм, ни ставшая привычной осторожность в публичном поведении будущего каудильо не могли скрыть личную враждебность, возникшую между ним и Мануэлем Асаньей, новым блестящим военным министром. Хотя эти одинокие фигуры находились на противоположных концах социального и политического спектра, их обоих отличали надменность и колоссальное самомнение. Но Асанья смотрел с надеждой на будущее испанского народа, а Франко все больше погружался в придуманное им самим прошлое. Асанью вдохновляли возвышенные, хотя и не слишком реалистичные, мечты о прекрасной республиканской утопии, в то время как директор Военной академии, который к подобным идеям относился с лютой ненавистью, полагал, что Асанья руководствовался в своих действиях личной неприязнью к нему. Решимость Асаньи искоренить милитаризм в Испании, который он называл «дребезжащим и расхлябанным препятствием на пути рациональной государственной политики», ставила крест на всем, что было близко и дорого самому Франко и большинству «африканцев».

Но в конечном счете главным для Франко в политике Асаньи оказалось другое. 14 октября 1931 года Асанья стал главой правительства, а в 1936 году и президентом страны, и Франко, видя в нем «отца Республики», будет ждать от руководителя государства признания и уважения, которого, по мнению Франсиско, он заслуживал. Однако Асанья, столь же тесно идентифицировавший себя с Республикой, сколь Франко — с Родиной, этого не сделал. Асанья оказался недостаточно гибким и расчетливым, чтобы привлечь на свою сторону жадного до похвал генерала, опираясь на его сильно развитое чувство долга и врожденное нежелание идти против власти. В результате он создал себе непримиримого личного врага вместо верного правительству офицера. С Франко обращались как с упрямым ребенком. Он был лишен всего, чего добился на военном поприще, лояльность генерала не была учтена, а безответственного Рамона встретили как героя, когда он вернулся из изгнания в 1931 году, и новая власть назначила его генеральным директором воздушного флота. Асанья* устремив свой взор в светлое будущее и оставляя без внимания обидчивость военных, вскоре создаст себе массу врагов. В конечном счете результатом его военных реформ окажется отставка от половины до двух третей офицерского корпуса.

Поначалу негативное отношение Франко к Республике уравновешивалось стремлением добиться в ней достойного положения. Он всегда был готов поступиться убеждениями ради карьеры. Однако когда его не назначили, как предполагалось, верховным комиссаром Марокко, Франко начал испытывать личную враждебность к режиму. К его вящему недовольству, этот пост отдали генералу Санхурхо, которого, как считал Франко, таким образом вознаградили за отказ использовать Гражданскую гвардию для спасения монархии. И хотя Франко лицемерно заявил в письме правой газете «АВС», что он все равно отказался бы от данной должности, поскольку ее принятие являлось бы предательством по отношению к монархии, совершенно очевидно, что он был очень обижен и раздражен. Высокий пост осчастливил бы Франко при любом режиме.

К личной обиде добавилось политическое негодование, когда 17 апреля Асанья арестовал генералов Дамасо Берен-гера и Эмилио Молу и отдал их под суд за якобы совершенные ими преступления в Африке и за их роль в судебном процессе и казни Галана и Гарсиа Эрнандеса. Этот его шаг, ставший постоянной темой жарких общественных споров, в которых вина за разгром при Аннуале приписывалась то вмешательству королевской власти, то некомпетентности армейского руководства, то слабости правительства, испугал многих военных. Однако если выдвинутое 2 апреля Асаньей требование, согласно которому армейские офицеры должны были дать обещание «служить Республике верой и правдой, подчиняться ее законам и защищать ее с оружием в руках», стало для некоторых убежденных монархистов настоящей жизненной дилеммой, то Франко это не слишком затронуло. В нем победил прагматизм. В то время как генерал Кин-делан, ярый приверженец монархии, предпочел отправиться в изгнание, чем жить при Республике, Франко и ряд его сотоварищей из правых, в их числе Луис Оргас, Мануэль Годед, Хоакин Фанхуль и Эмилио Мола, подчинились директиве Асаньи. Но для многих из них такой шаг оказался мучительным. Позже Фанхуль говорил, насколько болезненным было «это унижение ради Отечества». Франко, пытаясь сохранить лицо и оправдать свое решение присягнуть на верность Республике, ханжески разглагольствовал: «Тем из нас, кто решил остаться, придется тяжело... Но я думаю, что, оставшись, мы сможем гораздо больше сделать для предотвращения того, чего ни вы, ни я не хотите, чтобы произошло, нежели, собрав чемоданы, просто разъехаться по домам».

Не прошло и трех дней, как особо впечатлительным правым был нанесен еще один удар, когда Асанья издал новый закон о сокращении раздутого офицерского корпуса. Согласно данному юридическому акту, известному как «Закон Асаньи», офицерам, которых сочтут излишними, предлагалось уйти в отставку с полной выплатой пенсионного пособия. В нем также говорилось, что не подчинившиеся этому закону в течение тридцати дней лишатся своих пособий без всякой компенсации. Новая попытка реорганизации армии вызвала яростные нападки со стороны правых в адрес правительства, которое превращало доблестных офицеров в бедных безработных или изгнанников только потому, что они не поддерживали Республику.

Взбешенный всем происходящим, 1 мая Франко навестил Беренгера в его камере в мадридской тюрьме. Он осуждал Беренгера за нежелание поддержать монархию, а главное, за то, что бывший глава правительства не сдержал данное в 1930 году обещание произвести Франко в генерал-майоры, однако будущий диктатор согласился выступать в роли его защитника на суде. Но Асанья под предлогом, что Франко служил не в том округе, где шел суд, не допустил этого, чем нанес ему новое оскорбление. Вызывали раздражение Франко и дальнейшие действия республиканской власти. Так, Асанья заменил восемь исторически сложившихся военных округов на «естественные территории» под командованием генерал-майоров, не имевших юридической власти над гражданским населением, и вновь ввел систему продвижения по службе, основанную только на выслуге лет.

Даже политическая гибкость Франко дошла до предела, когда в июле 1931 года Асанья решил закрыть Военную академию в Сарагосе. Хотя этот шаг и являлся частью общего плана модернизации армии, Франко был уверен, что данное решение продиктовано завистью к его впечатляющему послужному списку и просто личной неприязнью. Санхурхо высокомерно отклонил эмоциональную просьбу уволенного генерала походатайствовать за него перед Асаньей, заявив, что Франко ведет себя «как ребенок, у которого отобрали игрушку». Будущий каудильо никогда не простит этого им обоим.

И тем не менее Франко переполняли противоречивые чувства: испытывая к Республике злобу и ярость, он в то же время отчаянно пытался найти в ней свое место. 14 июля, перед тем как собрать чемоданы и отправиться на жительство в загородный дом жены в Овьедо, Франко произнес перед кадетами в Сарагосе пламенную прощальную речь. Он говорил о том, как трудно выполнять приказы, если «все внутри восстает против них, поскольку ты знаешь, что высшая власть совершает ошибку и творит произвол» — и это очень похоже на горькие воспоминания о собственном детстве. Его речь изобиловала гневными обличениями офице-ров-«разрушителей», предавших монархию и получивших в

4 Ходжес Г. Э.

награду посты в правительстве Асаньи. Возможно, эти события вновь всколыхнули глубоко скрываемую ненависть Франко к братьям, ходившим в любимчиках у его безответственного отца, тогда как он сам был предан матери.

Какими бы мотивами ни руководствовался Франко, Асанья воспринял его выступление всерьез. В своем дневнике он отметил, что «неосторожные выпады Франко против высших чинов» могли бы послужить основанием для «его немедленной отставки, если бы он все равно сегодня не должен был освободить занимаемый пост». 23 июля Франко узнал, что его безупречный послужной список оказался серьезно подпорчен официальным выговором, требующим от него «сдержанного поведения и соблюдения элементарных правил дисциплины». Хотя Франко и направил министру обороны «сожаления по поводу ошибочного истолкования мыслей, высказанных в его речи», и выразил готовность в соответствующих обстоятельствах поднимать республиканский флаг, а также исполнять республиканский гимн, продемонстрировав таким образом верность режиму, выговор так и остался в силе. Этот случай, наряду с восьмимесячным изгнанием в полуотставку (хотя и с сохранением восьмидесяти процентов жалованья), вызвал у Франко ощущение глубокой несправедливости, которое к 1936 году превратилось в жгучее желание мести.

Озлобление Франко было подогрето целой серией поджогов церквей, совершенных анархистами. Они выступали против тесного союза церкви с коррумпированной системой касикизма. Хотя впоследствии Франко и использует эти поджоги как подтверждение своих слов, мол, Родина-Мать (его мать) подвергается постоянному насилию со стороны Республики, вполне вероятно, что в первую очередь генерала разъярили слухи о младшем брате, который якобы снабжал анархистов авиационным горючим. Безусловно, ликование Рамона по поводу «выступления людей, которые захотели освободиться от клерикального обскурантизма», пришлось ему не по вкусу. В киносценарии Франко на Исабель де Андраде — такую же ярую католичку, как и донья Пилар, — в мае 1931 года напали молодые поджигатели церквей, когда

она пыталась увещевать их. Республиканские охранники все видели, но предпочли остаться в стороне. Когда в конце концов старший сын Педро соизволил навестить умирающую мать, ему сообщили, что она вряд ли переживет «шок и позор», которым республиканский режим подвергал ее Родину. И только если в стране установятся «мир и спокойствие», она сможет выжить. Однако политические взгляды сбившегося с пути Педро и сама Республика никак ле способствовали выздоровлению Исабель, в результате «в один из осенних вечеров Господь послал ей утешение, о котором она так часто молилась: не видеть, как погибнет ее Родина». Спустя тридцать лет Франко будет по-прежнему с яростью говорить о сожженных храмах, утверждая, что поджоги выражали самую суть ненавистной им Республики. По иронии судьбы, горько обвиняя Республику в уничтожении Родины, именно сам Франко, развернув в 1936 году против своей страны настоящие военные действия, на деле погубил ее.

Вынужденный отпуск в Овьедо предоставил генералу массу свободного времени, для того чтобы копить свою ненависть к Асанье и вообще ко всему миру. Даже то небольшое удовлетворение, которое он мог бы получить от изгнания младшего брата из правительства из-за его участия в тайных заговорах анархистов против Республики, сошло на нет, когда масонские друзья спасли Рамона от очередного приговора и обеспечили ему в парламенте место депутата от Барселоны. Тот факт, что именно масоны, между прочим, трижды отвергавшие прошения Франко о принятии в свои ряды, помогали опальному Рамону, еще больше укореняло генерала в мысли, что с ним поступают несправедливо. Ненависть Франко к масонам и брату становилась все сильнее, постепенно сливаясь с навязчивой идеей о других врагах — коммунистах. В то время как озлобленная неудачами мужа донья Кармен источала яд в адрес Республики, он с жадностью поглощал антикоммунистическую пропаганду, маниакально распространяемую «Международной Антантой» наряду с ежедневными репортажами в правой прессе, обвиняющей новый режим в эскалации насилия и антиклерикализме.

В то лето участившиеся вспышки насилия и забастовки, организованные анархо-синдикалистами НКТ в Барселоне и Севилье, усилили в армии ощущение анархии и кризиса. Поползли слухи о надвигающемся перевороте. Под домашний арест были посажены генералы Эмилио Баррера и Луис Оргас, как и большинство подобных лидеров. Позже Оргаса выслали на Канарские острова. Уверенный в том, что Франко был «единственным человеком, которого стоило опасаться», Асанья велел установить за ним слежку. Враждебность между ними вспыхнула с новой силой на встрече, состоявшейся 20 августа 1931 года, когда Асанья в достаточно покровительственной манере предупредил Франко, чтобы тот не очень полагался на своих друзей и почитателей. Его осторожное замечание, что он был бы рад воспользоваться услугами генерала, заставило раздраженного Франко резко отреагировать: «И для того, чтобы воспользоваться моими услугами... ко мне приставили полицейскую машину, чтобы следить за мной!» Тем не менее Франко торжественно заявил о своей верности и в то же время признал, что монархисты, враги Республики, поддерживали с ним отношения. Позже Асанья говорил о Франко, что тот пытался «казаться честным, но выглядело это лицемерием». Однако слежку он все-таки снял.

Отношение Франко к Республике не улучшилось, когда 26 августа послабления парламентской Комиссии по ответственности распространились на лиц, причастных к перевороту 1923 года и к диктаторскому режиму, а также на членов военного трибунала в Хаке. Хотя Асанья и пытался успокоить армию, освободив Молу и аннулировав ордер на арест Беренгера, его усилия оказались напрасными на фоне провокационного решения Комиссии арестовать нескольких пожилых генералов, сотрудничавших с диктатурой. Несмотря на то что в результате против них не было предпринято практически никаких действий, это решение стало гибельным для правящего режима. Яростный спор по поводу новой конституции, произошедший между серединой августа и концом года, окончательно восстановил Франко и остальных офицеров против Республики. Выражая мнение большинства правых, Хименес Кабальеро, испанский сюрреалист и один из отцов-основателей испанского фашизма, с горечью говорил о том, что Республика «разрушила саму основу нашего существования... Католическая Испания потеряла своего Бога. Монархия — короля. Аристократы — титулы. А солдаты — мечи».

Когда в декабре Комиссия по ответственности вызвала Франко в качестве свидетеля, он выступил с речью, в которой осторожно маскировал свою политическую позицию заверениями в уважении к парламенту и принятым им законам. Тем не менее он ясно дал понять, что, не являясь военной организацией, Комиссия не имела права принимать решения о трибунале в Хаке. В то время как Рамон и ему подобные считали Галана и Гарсиа Эрнандеса «мучениками за свободу», Франко и его армейские товарищи упорно настаивали, что оба этих человека совершили военное преступление, за которое и понесли справедливое наказание.

Несмотря на молчаливое неприятие режима, Франко в то время был еще далек от мысли присоединиться к открытому восстанию против Республики. Его личная враждебность к ней в какой-то мере оказалась смягчена в феврале 1932 года, когда его назначили командиром XV Галисийской пехотной бригады и военным губернатором Ла-Коруньи. Пакон сопровождал генерала в качестве адъютанта — должность, которую он будет занимать в течение многих лет. Большую роль в этом назначении сыграло потепление в отношениях между Асаньей и Франко, благодаря которому последний не подпал под действие изданного месяцем позже указа, предписывающего офицерам, остававшимся более шести месяцев без должности, подать рапорт об отставке. Однако если Асанья и надеялся заслужить благодарность Франко, то его ждало разочарование. Несмотря на полученный пост и очевидную радость, которую Франко испытал, вернувшись на первые страницы льстивых местных газет, превозносивших «Caudillo dei Tercio»¹⁰, он по-прежнему не доверял Аса-нье. Мстительный, непреклонный Франко не умел прощать своих обидчиков.

Пока новый военный губернатор обживался в Ла-Корунье, политическая температура быстро поднималась. Правые развязали истерическую кампанию против правительственных мер, призванных облегчить проведение аграрной реформы, а также активно поливали грязью законопроект о предоставлении автономии Каталонии, который с большим трудом пробивался в кортесах. Многие правые деятели, в частности армейские офицеры, утверждали, что любая утрата «испанской» территории — будь то результат катастрофы 1898 года, политические уступки в Марокко или региональная автономия — является не только покушением на Родину, но даже, по словам Хименеса Кабальеро, «потерей потенции» и «кастрацией» как самой Испании, так и всех живущих в ней. Тем самым в решимости Республики предоставить автономию Каталонии усматривалось моральное оскорбление, равносильное разрешению на «развод с Испанией». Однако не только Родина оказывалась под угрозой со стороны Рес-публйки, но также и святость брака, и мужское население вообще. Правые пришли в ужас, когда по новому республиканскому закону о разводе «уже не только мужчины уходили от женщин, но и женщины могли уходить от мужей». Новое законодательство, вероятно, морально травмировало генерала Франко, поскольку облегчало возможность развода между его родителями, который, впрочем, так и не произошел.

Тем временем огромная пропасть между правыми и левыми все возрастала. Склонность Гражданской гвардии жестоко подавлять недовольство и волнения обнищавших земледельцев в сельских областях только увеличивала этот раскол. 31 декабря 1931 года мирная демонстрация и забастовка обедневших рабочих в маленьком городке Кастильбланко в Эстремадуре вызвала жестокую реакцию. Гражданская гвардия открыла огонь, убив одного и ранив двух мужчин. Десятилетиями угнетавшиеся местные жители в этот раз набросились на гвардейцев с ножами и камнями, забив их до смерти. Правая пресса накинулась на Асанью и правительство социалистов, обвиняя их в подстрекательстве к подобным действиям.

Командующий Гражданской гвардией генерал Санхур-хо прибыл в Кастильбланко. Там он обвинил рабочий класс в непатриотичности, сравнив убийство гвардейцев со зверствами мавританских племен, совершенными против испанских солдат, и возложив ответственность за этот инцидент на Маргариту Нелькен, депутата крайне левого крыла социалистов от Бадахоса. В течение недели Гражданская гвардия осуществляла акцию мести. В результате ряда инцидентов на юге страны восемь человек были убиты и множество ранено. 5 января 1932 года гвардейцы расстреляли мирный митинг в поселке Арнедо на севере Испании, убив четырех женщин, ребенка и рабочего, а также ранив тридцать случайных прохожих. Тогда Асанья решился на замену Санхурхо генералом Мигелем Кабанельясом, несмотря на ожидаемую гневную реакцию правых. И действительно, те немедленно возвели Санхурхо в ранг героя, многие офицеры выступили с протестом против его отставки, но Франко этого не сделал.

Алехандро Леррус, основатель радикальной партии, «простолюдин с вечно вымазанными землей руками» (Пол Престон), который, по-видимому, убедил Санхурхо не защищать короля в 1931 году, сейчас подбивал его отстранить от власти левую коалицию республиканцев и социалистов. Санхурхо, который уже высказывался в том духе, что генерал Франко «вряд ли тянет на Наполеона, но, учитывая, на что похожи остальные...», понимал: поддержка военным губернатором Ла-Коруньи возможного мятежа была бы очень кстати.

А Франко тем временем вел довольно легкомысленный образ жизни. Многочисленные светские обязанности и увлечение прогулками под парусом оставляли ему мало времени для каких-то серьезных дел и тем более — для военного мятежа. По выходным он посещал мать, по-видимому, возобновил тесные отношения с «тетушкой Хильдой» и полностью отдался своей страсти к рыбной ловле. Именно тогда он завел себе одного-единственного друга из гражданских, Макса Боррелла, предпринимателя, который прежде жил в Латинской Америке, где был похищен и зверским образом кастрирован. Он стал постоянным спутником Франко на охоте и рыбалке после войны и оставался близким другом вплоть до своей последней болезни. И весьма знаменательно, что Франко, покинув раздираемое войной Марокко, был вынужден удовлетворять свои сексуальные потребности и агрессивные импульсы, убивая зверей на охоте, избрал себе в сотоварищи человека, который подвергся насильственной кастрации.

Несмотря на видимое отсутствие интереса Франко к планам готовящегося путча, мятежные офицеры очень хотели знать, какую позицию он займет. Как всегда, Франко попытался уйти от окончательного решения. Сначала он намекнул Санхурхо, что не прочь принять участие в путче, а затем гневно отрицал это. Его колебания были вызваны и боязнью выступать против власти, и личной неприязнью к Санхурхо, и озабоченностью недостаточной подготовкой к перевороту, неудачный исход которого, как он опасался, «откроет двери коммунистам». Его нерешительность тем не менее была истолкована как поддержка мятежа, и когда Франко приехал в Мадрид, чтобы выбрать себе нового коня, то вдруг узнал, что здесь ходят слухи о его участии в будущем путче. И хотя генерал резко заявил заговорщикам, что, если они «продолжат распространять подобную клевету», он будет вынужден «принять энергичные меры», обеспокоенное правительство решило установить за ним постоянную полицейскую слежку. Агентов полиции, по словам Пакона, временами «выводила из себя» неспособность Франко положить конец досужим полуночным разговорам и отправиться спать.

В день мятежа Санхурхо, 10 августа 1932 года, Франко, вернувшийся в Ла-Корунью, должен был уйти в отпуск. Однако командующий военным округом генерал Вера попросил Франко отложить отпуск и заменить его, Веру, во время официального визита адмирала испанского флота, флагманский корабль которого бросил якорь в порту Ла-Коруньи. И в тот момент, когда сторонники Санхурхо выступили против правительства, Франко принимал официальные почести и слушал орудийный салют из пятнадцати залпов на борту флагмана военно-морского флота. Когда на следующий день после попытки переворота взбешенный Асанья связался с генералом Верой, чтобы выяснить местонахождение

Франко, он почувствовал огромное облегчение, узнав, что тот «мирно исполнял обязанности на своем посту». Если бы Франко ушел в отпуск в намеченное время, Асанья, вероятно, пребывал бы в значительно менее радужном настроении.

Как и предсказывал Франко, попытка мятежа Санхурхо оказалась беспорядочной, неорганизованной авантюрой, но послужила хорошим уроком. В дальнейшем правые больше не будут спешить с переворотом без соответствующей подготовки и поддержки полиции и Гражданской гвардии. Многие старшие офицеры считали, что отказ Франко участвовать в мятеже стал решающим фактором его провала. Убедившись в своей правоте, генерал сообщил Мильяну Астраю, что выступит против Республики только в случае, если правительство попытается распустить армию или Гражданскую гвардию, а также «если ясно увидит, что пробил час коммунизма». А Пакону Франко заявил, что «никогда не верил в успех мятежа, поскольку в нем не участвовала значительная часть марокканской армии». В результате, благодаря своей хитроумной, двусмысленной и неопределенной позиции во время путча, он остался в хороших отношениях с обеими сторонами политического спектра. Генерал сохранил доверие правых, убедив их, что, считая преждевременным военное выступление, он с уважением относится к взглядам его участников. Но Франко не дискредитировал себя и перед правительством, оставшись на своем посту. Правда, разгневанный Санхурхо опровергал доводы «маленького Франко», назвав его «лукавым хитрецом, который всегда думает только о своей выгоде».

На следующий день после провала переворота был создан комитет заговорщиков для лучшей подготовки будущего антиправительственного выступления. Нравственная законность военного восстания активно пропагандировалась газетой «Аксьон эспаньола», которую Франко выписывал с выхода ее первого номера в декабре 1931 года. Заговорщики собирали средства для приобретения оружия, провоцировали политическую нестабильность и создавали «подрывные ячейки» в войсках под тайным руководством подполковника Валентина Галарсы, который был замешан в неудавшем-ся перевороте. Асанья сохранял сильные подозрения насчет «чрезвычайно умного» и опасного Галарсы, которого он считал «скользким и... явно находившимся по ту сторону», но следствие не нашло против него компрометирующих фактов. И Асанье ничего не оставалось делать, кроме как уволить его со службы. Галарса же использовал вынужденное безделье для того, чтобы обеспечить будущему восстанию поддержку самых влиятельных генералов, включая своего друга Франко, во многом столь похожего на него.

Впрочем, пока военный губернатор Ла-Коруньи вел себя лояльно по отношению к власти. Он отказался примкнуть к подпольной монархистской организации Испанский военный союз, которая поддерживала тесные связи с Галарсой, и холодно отверг просьбу Санхурхо представлять его на суде, заявив: «Я полагаю справедливым, что, подняв и провалив мятеж, вы заслужили свое право на смерть». Совершенно очевидно, что раздражал Франко не столько сам путч, сколько его неудача. И к тому же он не мог простить Санхурхо неприятные для Франко высказывания. Асанья был менее мстительным. Его нежелание последовать совету президента Мексики: «Расстрелять Санхурхо, дабы избежать большого кровопролития и сохранить Республику» — окажется роковым. После небольшого пребывания в тюрьме Санхурхо бежал в Португалию, потом он станет одной из ключевых фигур в мятеже 1936 года.

Надежды Асаньи на то, что «лояльность» Франко во время попытки переворота свидетельствует об изменении в их отношениях в лучшую сторону, скоро будут вдребезги разбиты. В начале 1933 года Франко вдруг обнаружит, что в результате пересмотра Асаньей очередности присвоения званий в армии он с первого номера в списке бригадных генералов стал двадцать четвертым из тридцати шести. Реакция Франко была бурной. Пройдет много лет, а он все еще будет возмущаться тем, что Республика «украла» у него законное воинское звание. Опасаясь мстительного генерала, Асанья решил, что было бы разумной предосторожностью сплавить его на Балеарские острова в качестве командующего военным округом, убив тем самым двух зайцев: с одной стороны, ублажить Франко высокой должностью, с другой, как он надеялся, «лишить его всяческих соблазнов». Хотя Франко поспешил заявить своим правым друзьям, что не примет этот в высшей степени престижный пост, устоять он не смог. Все же генерал попытался убедить себя, что поддержал собственное реноме, нанеся чрезвычайно холодный и оскорбительно поздний обязательный прощальный визит Асанье 1 марта.

Вскоре после провалившегося путча законы об автономии Каталонии и об аграрной реформе были проведены в кортесах. Они вызвали особенно яростную реакцию правых, которым удалось в 1933 году практически парализовать деятельность правительства Асаньи целенаправленной обструкционистской кампанией. Когда 11 января силы правопорядка расстреляли двадцать четыре анархо-синдикалиста в местечке Касас-Вьехас в провинции Кадис, правые мягко перешли от восторга от этой репрессивной акции к самой циничной демагогии по ее поводу. В прессе и парламенте была развязана клеветническая кампания, обвиняющая правительство в зверской расправе и клеймящая его политику как жестокую и несправедливую. Этот инцидент, который еще раз подчеркнул неспособность кабинета Асаньи решить аграрную проблему, вызвал охлаждение его отношений с социалистами. Убедившись, что единственной возможностью для проведения в жизнь реформ является образование собственного правительства, социалисты решили выйти из коалиции, которая привела их к власти на выборах в 1931 году. В результате лидер радикальной партии Леррус был призван сформировать чисто республиканский кабинет министров 12 сентября 1933 года. Он предложил Франко пост военного министра, но тот отклонил предложение, поскольку подозревал Лерруса в тайных связях с Рамоном, а главное— был уверен, что этот кабинет долго не продержится. И он оказался прав. Президент Алькала Самора был вынужден назначить всеобщие выборы на ноябрь 1933 года.

Раскол в рядах левых и отсутствие воздержавшихся анархистов привели к тому, что правые одержали победу на выборах. И хотя сильная авторитарная католическая партия, Испанская конфедерация автономных правых (СЭДА), за которую голосовал Франко, была представлена крупнейшей фракцией в кортесах, президент Алькала Самора, не доверяя ее лидеру Хосе Мариа Хилю Роблесу, предложил ненасытному Леррусу вновь возглавить правительство. Зависящие от голосов «автономных правых», все более продажные радикалы повели жесткую социальную политику, на которой настаивали состоятельные сторонники СЭДА. Политическая ситуация быстро поляризовалась. В то время как правительство урезало зарплаты, увольняло членов профсоюзов, выселяло из квартир должников и увеличивало квартирную и арендную плату, лидеры социалистов ударились во все более зажигательную революционную риторику в несбыточной надежде, что обеспокоенные правые умерят свой пыл, а президент назначит новые выборы. На деле же это вызвало лишь очередные репрессии правительства и убедило армейское командование, что только мощный авторитарный ответ сможет сдержать социалистическую анархию.

Тем временем Франко думал совсем о другом. В конце 1933 года он перевез свою семью в Мадрид, где собирался вылечиться от болей, которыми мучился после ранения. Он также решил разыскать отца. Возможно, Франко встревожило его намерение развестись с доньей Пилар. А может, за неимением короля, диктатора или президента, которые должны были восхищаться его достижениями, он хотел дать дону Николасу еще один шанс. Так или иначе, но, став генералом, он, похоже, столь же мало впечатлил отца, как и будучи ребенком. Ханжеские увещевания Франсиско типа: «Брось этот образ жизни и вернись к семье. Давай забудем прошлое» и его предупреждение: «Если не сделаешь этого, то потеряешь сына» — пришлись не по вкусу вспыльчивому дону Николасу. Франсиско поклялся — как потом оказалось, напрасно, — что он слова больше не скажет отцу.

В январе 1934 года крупное восстание анархистов в Арагоне вызвало еще большую тревогу у правых. Для его подавления армейским частям, подкрепленным танками, потребовалось четыре дня. В результате последовал ряд отставок в правительстве. 23 января 1934 года военным министром стал Диего Идальго. Когда Франко посетил его с визитом вежливости, тот уделил бывшему «африканцу» повышенное внимание. Вскоре после этого министр произвел его из бригадного генерала в генерал-майоры. Франко, которому исполнилось сорок два года, считал, что это было самое меньшее, что могла сделать Республика после унижений, которые он претерпел от нее. Когда Идальго прибыл с визитом на Балеарские острова, его шокировал отказ Франко освободить хотя бы одного заключенного, как обычно делалось в таких случаях. Генерал объяснил, что единственный имеющийся в наличии заключенный — офицер, который дал пощечину солдату, а это, мол, наихудшее преступление из всех возможных. Франко, видимо, забыл о своем указании избивать и расстреливать собственных солдат в Африке за малейший проступок, зато привел в трепет своими благородными доводами министра, и тот предложил ему участвовать в качестве советника в предстоящих военных маневрах.

28 февраля 1934 года в возрасте шестидесяти шести лет мать Франко заболела воспалением легких и скончалась как раз перед посадкой на пароход, чтобы отправиться в паломничество в Рим. Ее смерть, несомненно, оказала огромное психологическое воздействие на Франко, но он не выказывал внешних признаков печали. Поселившись с семьей в большой квартире в Мадриде, генерал с головой погрузился в круговерть светской жизни, поддерживая отношения с важными правыми политиками, аристократами и членами высшего общества Овьедо, когда те приезжали в столицу. Стараясь избегать политических и военных дел, он отвлекался от грустных воспоминаний об ушедшей матери походами в кино, а также помогая донье Кармен прочесывать местный «блошиный рынок» в поисках антиквариата.

В последний раз Франко встретился с отцом, когда вся семья собралась для чтения завещания. Дон Николас приехал с опозданием, неряшливо одетый. На протяжении всей процедуры он отказывался снять шляпу. Полный решимости вновь завладеть семейным домом в Эль-Ферроле, агрессивно настроенный, дон Николас с трудом заставил себя поговорить с каждым из своих детей. Не испугавшись неприличных манер отца, Франко вполне дружелюбно попытался представить его свояку, Серрано Суньеру, который присутствовал на оглашении завещания в качестве адвоката. К ужасу Франко и немалому изумлению Серрано Суньера, дон Николас, едва взглянув в сторону последнего, отказался протянуть ему руку и небрежно бросил: «Тоже мне адвокат! Больше смахивает на афериста!» Последовавшее затем вызывающее решение дона Николаса провести лето в семейном доме на Калье-де-Мария вместе с Агустиной и их «приемной дочерью» вызвало у шокированных соседей массу сплетен, от которых наверняка донья Пилар не раз перевернулась в гробу. Дон Николас обычно отвечал на них грубыми жестами и первыми пришедшими на ум непристойностями. Вскоре он оформил гражданский брак с Агустиной в соответствии с новым республиканским законодательством. О взглядах Франко на данную ситуацию можно судить по его декрету, изданному в 1938 году, согласно которому были признаны незаконными все браки, заключенные в период Республики. Этим актом личной мести вполне объясняется ярко выраженная агрессивность дона Николаса, постоянно им проявлявшаяся по отношению к каудильо. Он никогда больше не увидит Франсиско.

Несмотря на внешнюю беззаботность Франко, утрата матери и трудная встреча с отцом оживили в его памяти воспоминания о тяжелом детстве. Его новый параноидальный приступ по поводу коммунизма случился именно в тот период. 16 мая 1934 года он написал письмо секретарю «Международной Антанты против Третьего Интернационала», в котором выражал похвалу за «большую работу, которую вы осуществляете для защиты всех народов от коммунизма». И хотя ранее Республика в течение трех лет оплачивала его подписку на данный журнал, теперь Франко, не желая ничего оставлять на волю случая, решил лично подписаться на это злобное антикоммунистическое издание, которое поддерживало его убежденность в том, что он и Родина подверглись нападению злобных марксистских сил. Такие вот мрачные и абсолютно иррациональные опасения и страхи перед «красными» отчасти объясняют мстительность его дальнейшего поведения и жестокие расправы, которые Франко учинял сначала над «большевистскими» шахтерами в Астурии, затем над республиканцами во время гражданской войны и в конце концов над рабочим классом после победы в этой войне.

К сожалению, воздействие окружающей реальности усилило невротические взгляды Франко на жизнь, в которой левые рассматривали все сделанное правыми как свидетельство их фашистских амбиций, а правые считали любую инициативу левых равносильной коммунистическому мятежу. И пока правительство радикалов под оппортунистическим руководством Лерруса и при активной закулисной деятельности Хиля Роблеса скатывалось вправо, отчаявшиеся социалисты начали считать революционное восстание единственной возможностью для сохранения Республики. Ситуация резко поляризовалась весной и летом 1934 года, когда радикальный министр внутренних дел Рафаэль Салазар Алонсо спровоцировал несколько социалистических профсоюзов на ряд самоубийственных забастовок. Сознавая, что левые считают СЭДА профашистской организацией и не потерпят участия ее представителей в правительстве, в сентябре 1934 года Хиль Роблес лишил его молчаливой поддержки своей партии, вынудив тем самым Лерруса сформировать новый кабинет, в который вошли три министра от СЭДА. Как он и предсказывал, это спровоцировало левых на объявление 4 октября всеобщей революционной стачки, которая сопровождалась недолговременным объявлением независимости Каталонии. Хотя большая часть забастовок была немедленно подавлена, одна из них, наиболее решительная и лучше подготовленная, которую организовали ВСТ (Всеобщий союз трудящихся), НКТ (Национальная конфедерация труда) и едва оперившаяся Коммунистическая партия, прошла среди шахтеров Астурии. В результате гражданского губернатора там заменили военным командующим, а также ввели чрезвычайное положение.

За несколько недель до этого, как было условлено, Франко вернулся в столицу, чтобы вместе с военным министром Диего Идальго принять участие в маневрах. Они проходили под командованием генерала Эдуардо Лопеса Очоа в провинции Леон, которая по своим природным условиям была весьма похожа на Астурию. Было ли решение Идальго пригласить Франко чисто случайным или являлось заранее обдуманным ходом, чтобы обеспечить его приезд в Мадрид и использовать при подавлении ожидаемых революционных волнений, присутствие будущего каудильо окажет решающее воздействие на исход предстоящих событий.

Президент Алькала Самора назначил Лопеса Очоа командовать войсковой операцией против шахтеров в явной надежде, что репутация этого генерала как верного республиканца и франкмасона поможет тому обойтись без кровопролития. Требование Идальго и министров от СЭДА заменить его на Франко было отклонено, однако военный министр все равно поручил Франко командование всеми репрессивными операциями в Астурии и Каталонии, так сказать, на неформальной основе. Введение военного положения дало Франко исключительные полномочия в этом районе, даже в ущерб власти Идальго. Это не только предоставило генералу своевременный выход клокочущих в нем ненависти и агрессии, вызванными смертью матери, но также дало ему почувствовать отравляющий вкус беспрецедентной военно-политической власти.

В то время в Испании было еще очень мало коммунистов, однако с помощью параноидальной «Международной Антанты» Франко быстро убедился, что акция шахтеров была «преднамеренно подготовлена агентами Москвы», а социалисты, выполняя «технические инструкции коммунистов», хотели установить диктатуру. Убедив самого себя, что, представлявшие опасность для Родины левые испанцы были вовсе не испанцами, Франко смог действовать так же жестоко против своих соотечественников, как он это делал в Африке против мавров. Описывая конфликт в Астурии как войну против «социализма, коммунизма и всех прочих «измов», которые напали на цивилизацию с целью заменить ее варварством», Франко использует колониальную риторику в обращении к народу Испании. В действительности, как очень скоро выяснилось, Франко был склонен не столько защищать цивилизацию от варварства, сколько использовать варварские методы, чтобы превратить ни во что требования шахтеров обращаться с ними как с человеческими существами.

Опасаясь колебаний и сомнений со стороны некоторых более либеральных офицеров, Франко постарался, чтобы операцию проводили его единомышленники. Он послал туда мавританских наемников, поскольку знал, что они без колебаний будут стрелять в испанских рабочих. Командование африканскими частями принял на себя Хуан Ягуэ, «африканец», учившийся вместе с Франко в Толедо. Кузен Франсиско и друг детства, майор Рикардо де ла Пуэнте Баамонде, был заменен на посту командира военно-воздушной базы в Леоне, поскольку подозревали, что он отдал приказ пилотам не открывать огонь против забастовщиков в Овьедо. Как и в Марокко, сам Франко смог^дистанцироваться от реального насилия — и от своих садистских импульсов, — руководя гигантской операцией из телеграфного центра военного министерства в Мадриде с помощью Пакона и двух морских офицеров. Франко без колебаний отдал приказ подвергнуть бомбардировкам рабочие районы в шахтерских городах, а армии — стрелять в шахтеров без разбору. Во время обедов в министерстве генерал оживленно болтал с Паконом и Идальго, обсуждая новости, которые потоком шли с фронта военных действий. Однако когда министр разрешил ему говорить о чем угодно, «о женщинах, театре, литературе, но только не о революционном движении», он тут же замолк.

Мнение Франко, что без помощи «африканцев» армия, расквартированная в самой Испании «неукомплектованными и ослабленными частями и не имеющая достаточной боевой подготовки, не сможет восстановить закон и порядок», сражаясь против практически безоружных революционеров, отражает скорее его собственный настрой, чем реальное положение вещей. Его убежденность, что подавление гражданского населения в Испании ничем не отличается от войны в Марокко, за исключением разве что некоторого «налета романтики реконкисты», разделялась отнюдь не всеми военными. Однажды несколько генералов и офицеров министерства с раздражением заявили Пакону, что «его генерал окончательно свихнулся», вызвав войска из Африки. И тем не менее тактика военного террора, подобная той, что с успехом применялась Франко в Марокко и предвосхищала ту, что будет использоваться в гражданской войне, оказалась в высшей степени эффективной. Огромное число погибших среди женщин и детей и зверства, совершенные марокканскими частями Ягуэ, полностью деморализовали восставших рабочих.

Однако Франко решил, что дело нельзя считать законченным, пока все участники антиправительственных выступлений не будут арестованы и наказаны. Он выбрал своего однокашника по Толедо, свирепого майора Лисардо Доваля, заняться этим нудным и кровавым делом. Карательные акции майора, не обставленные излишними юридическими премудростями, немедленно вызвали бурные международные протесты. Однако в самой Испании правая пресса превозносила Франко как «человека, спасшего Испанию от анархии и большевизма». А вот военного министра она обходила молчанием. Позднее он с горечью жаловался, что «все те, кто... оценивал столь похвальную и эффективную деятельность этого генерала, не нашли ни единого доброго слова для генерала, который назначил его... А ведь если бы я его не назначил, — продолжал чрезвычайно обиженный Идальго, — ваш генерал Франко, со всеми своими военными познаниями и достойными восхищения качествами, следил бы за событиями в Астурии по газетам с далеких Балеарских островов».

Правая пресса ликовала, однако раны 1934 года были слишком глубоки, и ничего не делалось, чтобы залечить их. С большой неохотой Леррус и Хиль Роблес, опасаясь, что, в случае вынесения смертных приговоров революционерам в Астурии и офицерам, защищавшим эфемерную Каталонскую республику, президент Алькала Самора отправит их в отставку, высказались за милосердие по отношению к восставшим, однако дали понять, что они не против военного переворота. Франко, наоборот, не желал немедленного переворота, но, подобно другим военным, считал, что, если «бунтовщики» останутся без «примерного наказания, это будет означать попрание законных прав военных». В действительности именно его мстительность по отношению к восставшим и спровоцировала то, чего он больше всего опасался: волну симпатий к коммунизму. Мало того, разбитые и напуганные жестокими репрессиями левые решили никогда больше не допускать раскола — ни в революционных действиях, ни на выборах. Как умеренные, так и крайне левые в избирательной кампании 1936 года дружно пойдут за Народным фронтом.

Восстание в Астурии разожгло экстремизм правых и породило большую обеспокоенность у среднего и высшего класса общества. Робкие и неискренние попытки СЭДА для предотвращения социальной революции провести весьма ограниченную аграрную реформу неоднократно блокировались крайне правыми. А тем временем тысячи политических заключенных оставались в тюрьмах, автономия Каталонии была отменена, а против Асаньи правые развязали яростную кампанию, в результате которой его незаконно арестовали и бросили в тюрьму. (Он никогда не простит президенту Алькале Саморе, что тот не предотвратил этого.) Находясь в заключении, Асанья стал символическим героем разгромленных левых. Франко же, награжденный большим крестом «За боевые заслуги», стал любимцем правых. Когда в феврале 1935 года страшно подозрительный президент Алькала Самора отклонил ходатайство Лерруса о назначении Франко на пост верховного комиссара Марокко, похоже, что генерал и не был особенно огорчен отказом. Точно так же Франко оставался невозмутимым, когда его главного покровителя Идальго на посту военного министра сменил премьер-министр Леррус, который совмещал обе должности с ноября 1934 по апрель 1935 года.

Но не все военные были столь флегматичны. Хорхе Ви-гон вкупе с полковником Валентином Галарсой решили, что настал момент предпринять еще одну попытку переворота под руководством Санхурхо, однако они не поленились узнать мнение Франко. И, когда тот заявил, что еще «не настало время действовать», этого оказалось достаточно, чтобы переубедить их. Сам факт, что столь высокопоставленные офицеры сейчас интересовались позицией Франко, чего они не делали в 1932 году, показывает, до какой степени события в Астурии подняли престиж генерала в глазах правых кругов в армии. Но, удовлетворив свою жажду крови и власти и став фаворитом правительства, Франко в тот момент не имел серьезных мотивов, чтобы замышлять государственный переворот против Республики. Однако были и другие офицеры и политики из правых, настроенные весьма решительно и готовые пойти на самые радикальные меры для «завоевания государства». К таким деятелям, получавшим поддержку от Муссолини деньгами и оружием, принадлежали карлисты, группа экстремистски настроенных диссидентов-монархис-тов, фашистская Испанская фаланга под руководством Хосе Антонио Примо де Риверы и влиятельные богатые «альфон-систы», которые поддерживали Альфонса XIII, а ранее генерала Примо де Риверу. «Альфонсистов» возглавлял хариз-матичный Хосе Кальво Сотело, который вернулся после майской амнистии 1934 года, предоставленной всем подвергнувшимся чистке во время «кампании по ответственности» в 1931 году.

6 мая 1935 года пятеро членов СЭДА, в том числе и сам Хиль Роблес, получивший портфель военного министра, сформировали новый правительственный кабинет, который опять возглавил Леррус. Идя наперекор пожеланиям президента Алькалы Саморы, который предупреждал, что «молодые генералы жаждут стать фашистскими каудильо», они позвали Франко в Мадрид и предложили ему пост начальника генерального штаба. Нескольких генералов вызволили из опалы. Годед стал генеральным инспектором и главой военно-воздушных сил, Фанхуль был назначен заместителем военного министра, Эмилио Молу сделали командующим гарнизоном в Мелилье, африканского приятеля Франко, Хосе Энрике Варелу, отличившегося во время попытки переворота Санхурхо, произвели в генералы.

То, что вооруженное восстание на этом этапе не входило в планы Франко, находит свое подтверждение в нескольких неопубликованных заметках, написанных Хилем Роблесом в 1970 году. Новый военный министр описывает начальника генерального штаба как человека сдержанного, осторожного и осмотрительного, старающегося избежать принятия любых военных решений, которые могли бы спровоцировать президента Республики или вызвать ненужные «политические баталии в кортесах». Так, будучи ребенком, Франко старался избегать столкновений с отцом. Алькала Самора, который с горечью жаловался на то, что Годед «выжил из ума, а Фанхуль — просто злобный ублюдок, который постоянно преследует офицеров-республиканцев, налагая на них взыскания за малейшую провинность» и одновременно продвигая сторонников монархии или диктатуры, считал Франко «самым профессиональным и лояльным военным».

Генерал между тем жаждал использовать свое новое и влиятельное положение, чтобы «скорректировать реформы Асаньи и вернуть военным ту внутреннюю удовлетворенность, которой они лишились с установлением Республики». По его предложению в армии ввели систему продвижения по службе и присвоения званий за заслуги, а не просто за выслугу лет, а также осуществили перевооружение, чтобы противостоять будущим беспорядкам, спровоцированным левыми. По словам Хиля Роблеса (который в семидесятые годы отнюдь не был большим почитателем каудильо), Франко был готов проводить долгие часы в беседах с ним, поскольку «понимал, что политика, которую я проводил, была в интересах армии и страны».

Франко также страстно желал, чтобы эта политика оказалась и в интересах семьи. Он попросил Хиля Роблеса, чтобы тот назначил его старшего брата Николаса, морского инженера, государственным представителем в морской компании, которой военное министерство собиралось дать крупные заказы. Зная о темных делишках Николаса в мире кораблестроения, военный министр тактично отказал генералу, однако все равно его братцу досталась, как полагают, не без помощи Франко, высокая должность генерального директора рыболовной флотилии торгового флота Испании. К младшему брату Франке был не столь добр. Когда Леррус назначил Рамона военно-воздушным атташе в Вашингтоне, это, похоже, вызвало раздражение Франсиско. И, хотя в отношениях с Хилем Роблесом он старательно избегал всего личного, генерал не смог удержаться от гневных высказываний по поводу «нарушений дисциплины и политического экстремизма» Рамона.

Младший брат оказался не единственной проблемой Франко. Сразу после своего освобождения из тюрьмы Аса-нья пронесся по стране с пламенными речами перед огромными толпами. Его выступления способствовали созданию Народного фронта. По сути, это было возрождение республиканско-социалистической коалиции 1931 года с добавлением крошечной Коммунистической партии Испании. Чрезвычайно обеспокоенный таким развитием событий, Франко через Валентина Галарсу летом 1935 года решил завязать отношения с Испанским военным союзом. С тех пор генерала постоянно информировали о всех планах вооруженного восстания военных и, по крайней мере он так утверждал, использовали его влияние, дабы предотвратить «преждевременный путч в духе военных переворотов девятнадцатого века».

На протяжении последнего периода времени последовательно сменявшиеся правительства радикалов оказались замешаны в крупных финансовых скандалах, в результате чего президент Алькала Самора снял Лерруса с поста премьер-министра и назначил на его место аскетичного консерватора Хоакина Чапаприэту. 9 декабря Хиль Роблес спровоцировал отставку нового премьер-министра в надежде, что ему самому будет поручено формирование кабинета. Однако президент Алькала Самора, заподозривший лидера СЭДА в стремлении продлить сроки службы антиреспубликански настроенных офицеров и передать контроль над Гражданской гвардией и полицией от министерства внутренних дел военному министерству, решил 11 декабря провести новые выборы. Испугавшись, что это может быть началом конца политической власти СЭДА, Хиль Роблес стал энергично призывать недовольных генералов устроить путч, дабы предотвратить роспуск кортесов. Генералы Фанхуль и Варела склонялись к этой мысли, но Франко и другие его единомышленники считали, что без поддержки Гражданской гвардии и полиции переворот может потерпеть неудачу. В результате 12 декабря было создано Временное правительство, которое возглавил Мануэль Портела Вальядарес. Портела, близкий друг Алькалы Саморы, оперативно заменил Хиля Роблеса на посту военного министра на генерала Николаса Мо-леро. В трогательной прощальной речи Франко заявил, что «армия никогда не имела лучшего руководства, чем за этот период», а сам он был вполне доволен тем, что остался начальником генерального штаба.

Создание этого несколько более либерального правительства вызвало к жизни целую серию планов мятежа. Пока Кальво Сотело призывал Франко, Годеда и Фанхуля немедленно совершить переворот, Хосе Антонио Примо де Ривера передал совершенно безрассудное предложение начать мятеж приятелю Франко, простодушному и недалекому полковнику Хосе Москардо, военному губернатору Толедо. Согласно его рекомендациям, фалангисты и кадеты военной академии в Толедо должны были, по примеру марша на Рим Муссолини, организовать марш на Мадрид в качестве первого шага к полномасштабному фалангистскому мятежу. Это предложение пришлось не по душе генералу Франко. На первый взгляд, его возмущало то, что простые штатские использовали «самых выдающихся офицеров» для собственных политических целей. Но скорее всего его сдержанное отношение к инициативе аристократичного и обладавшего определенной харизмой сына последнего диктатора вызывалось и духом соперничества, и идеологическими разногласиями с ним. Однако, как всегда, личная неприязнь и политический прагматизм у Франко шли рука об руку. Он вполне резонно полагал, что преждевременный мятеж обречен на провал и на тот момент просто не нужен. А если бы все же переворот произошел, Франко надеялся не допустить, чтобы этот успех считался заслугой Хосе Антонио.

Несмотря на всю осторожность Франко, слухи о том, что он замешан в планах переворота, продолжали носиться по коридорам власти. И тогда генерал твердо заверил Портеле: «Я не приму участия ни в каких акциях против власти, пока нет угрозы коммунизма в Испании». Впрочем, победа Народного фронта вполне могла быть приравнена к коммунистической революции.

Назначенные на февраль 1936 года выборы прошли в атмосфере взаимного недоверия и ожесточенной полемики в прессе и по радио. СЭДА развернула активную пропагандистскую кампанию, повсюду заявляя, что речь идет о жизни и смерти, о выживании или полном уничтожении нации. Народный фронт в гораздо менее драматической форме говорил об угрозе фашизма и необходимости амнистировать политических заключенных. Во время этих бурных выборов Франко пытался, хотя и оставаясь в стороне, поддерживать связи с монархистскими заговорщиками и зарождающимися фашистскими группировками, в которые входили молодежное движение Хиля Роблеса, «Молодежь народного действия» и фаланга.

После поездки в Великобританию в качестве испанского представителя на похоронах короля Георга V Франко вернулся в Испанию 5 февраля и с большой неохотой согласился на встречу с Хосе Антонио Примо де Риверой, который настаивал на немедленном восстании. Испытывая недоверие и антипатию, которые вызывал в нем глава фаланги, Франко отвечал со свойственной ему уклончивостью, не обещая ничего определенного. Антипатия была взаимной. После безрезультатной встречи недовольный Хосе Антонио заметил: «Мой отец, при всех его недостатках, был совсем не таким. В нем хотя бы присутствовали человечность, решительность и благородство. Но эти людишки...»

Двойственное отношение Франко к возможному военному перевороту отчасти изменилось, когда 16 февраля Народный фронт одержал победу на выборах с небольшим перевесом, но получив при этом огромное количество мест в кортесах. Для Франко ликующие толпы, заполнившие улицы, означали победу коммунизма и анархии в Испании. Для генерального директора Гражданской гвардии генерала Себастьяна Посаса — старого «африканца», который, по-видимому, в порядке исключения остался верным Республике — это было «законным выражением радости республиканцев». Франко пытался убедить премьер-министра Портелу, чтобы тот оставался у власти и вывел на улицу войска или же передал бы Гражданскую гвардию и ударные части полиции под его личное командование, пока не подойдут армейские части для восстановления порядка. Однако все было напрасно _ч Тем не менее, уступая его яростному напору, военный министр Николас Молеро сумел убедить осаждаемого со всех сторон президента созвать правительство для обсуждения вопроса о введении чрезвычайного положения. Портела согласился объявить его на восемь дней. Президент издал декрет, по которому Портела получал полномочия для отмены конституционных гарантий и введения чрезвычайного положения, когда тот сочтет это необходимым.

Через несколько минут после объявления решения правительства Франко предпринял абсолютно незаконный шаг, попытавшись ввести чрезвычайное положение без санкции Портелы и Посаса. Это было в первый раз в жизни, когда он пошел против закона. Но отнюдь не последний. Возможно, ему очень захотелось снова ощутить вкус неограниченной власти, который Франко почувствовал во время подавления восстания в Астурии. А может, он убедил себя, что армия имела моральное право идти на любые шаги, чтобы аннулировать результаты выборов. В любом случае его незаконные действия не получили поддержки ни со стороны Гражданской гвардии, ни полиции, которые отказались выступить без непосредственных приказов Посаса. Инициатива Франко завершилась ничем. Во время этого кризиса он находился ближе, чем когда-либо, от вооруженного восстания. Генерал разрывался между убежденностью, что армия имеет данное Всевышним право вмешиваться в гражданские дела, и врожденным нежеланием бросать вызов высшей власти, а также нервирующим страхом перед провалом. Испуганный тем, как близко он подошел к краю пропасти, Франко поспешил заверить Портелу, что не замешан в каком-либо военном заговоре, поскольку «армия... не обладает моральным единством, необходимым для предприятия такого масштаба». Косвенным образом он давал понять, что был бы счастлив предоставить армию в полное распоряжение премьер-министра, если тот пожелает прибегнуть к «неограниченным средствам государства» для аннулирования результатов выборов. Портела этого не сделал.

По мере того как приближался момент передачи власти Народному фронту, возникала масса новых безумных планов военного восстания. 17 февраля генерал Годед в Мадриде предпринял попытку вывести войска на улицы, однако По-сас приказал Гражданской гвардии окружить все казармы. 18 февраля Хосе Кальво Сотело посетил Портелу с целью убедить его, чтобы тот использовал Франко, мадридский гарнизон и Гражданскую гвардию для наведения порядка. Однако это предложение, как и схожие с ним обращения к премьеру Хиля Роблеса и Франко, приняты не были. Временное правительство подало в отставку утром 19 февраля. В тот же вечер власть была передана воспрянувшему духом Асанье. Его трогательное обращение к нации — «пробил час, когда испанцы перестали расстреливать друг друга», — не нашло отголоска у обиженных генералов. Незамедлительное смещение Франко с должности начальника генерального штаба еще больше усилило его личную ненависть к Асанье и способствовало превращению сомнений и страхов перед вооруженным восстанием в пламенное желание уничтожить Народный фронт любой ценой.

Новое правительство сразу же рассредоточило неблагонадежных офицеров по разным уголкам страны. Годеда назначили генерал-капитаном Балеарских островов, Молу сделали военным губернатором Памплоны, а Франко, несмотря на его горячие заверения, что «в Мадриде он более полезен армии и нужен для сохранения спокойствия в Испании», отправили на Канарские острова в должности командующего военным округом. И хотя это был важный пост, он воспринял новое назначение как ссылку. Во время прощального визита у президента Алькалы Саморы генерал пообещал: «Что бы ни случилось, там, где буду я, не будет коммунизма».

Озлобление Франко против Республики еще более усилилось, когда Народный фронт отдал приказ армии не предпринимать никаких действий по предотвращению поджогов церквей и монастырей, которыми занимались мелкие группы анархистов-антиклерикалов. «Столь недостойные приказы, — заявил он, — не должен выполнять ни один офицер нашей армии». Для Франко нападения левых, которых он идентифицировал со своим отцом, на католическую церковь, которую он отождествлял с самим собой и со своей матерью, были просто-напросто борьбой добра против зла. Генерал не сумел понять размах, глубину и всесторонность поддержки левыми Народного фронта. Все они казались ему членами некоего антиклерикального болыпевистско-жидо-масонско-го заговора и являлись воплощением зла. Впрочем, отвращение и неприятие было взаимным. Во время его отъезда на Канарские острова обозленная толпа освистала в порту «астурийского мясника».

По прибытии на Канары Франко быстро задавил любую деятельность левых на островах, а затем стал вести привольную жизнь. Его, как всегда, сопровождал Пакон, который рассказывал, что Франко не пропускал ни одной партии в гольф и регулярно посещал Морской клуб, чтобы поболтать с друзьями. Он даже начал учить английский язык. Вместе с доньей Кармен они принимали участие во всех светских мероприятиях на островах. Однако Франко все же чувствовал себя отверженным и испытывал жгучую ненависть к Народному фронту. Раздраженный постоянным надзором над своей деятельностью со стороны губернатора, он неоднократно резко и полемично высказывался насчет Республики. Его неумеренный энтузиазм по отношению к Италии, возглавляемой Муссолини, и высказывания о «новой, молодой, сильной власти, утверждающейся в Средиземном море, которое до сих пор было чем-то вроде британского озера», привели в восторг итальянского консула и возмутили английского. На приеме, устроенном в честь адмирала флота и его штаба, Франко произнес прочувствованный тост «за величие Испании и ее военно-морской флот». По ходу события все громче раздавались крики: «Да здравствует Испания!», «Вместе с нашим генералом — на континент!», «Спасем Испанию от анархии!». Даже были попытки поднять дородного довольного генерала на плечи молодых морских офицеров. Гражданские власти пришли в неописуемый ужас.

Обеспокоенность левых политическими устремлениями Франко отнюдь не уменьшилась, когда Серрано Суньер включил его в список для согласования — причем незаконно — в качестве кандидата от правых сил на повторные выборы в провинции Куэнка, где результаты предыдущих выборов были аннулированы из-за фальсификации голосов. Хосе Антонио Примо де Ривера, который томился в заключении за свою антиреспубликанскую деятельность, также выдвинулся здесь кандидатом в надежде, что победа в Куэнке принесет ему свободу. Раздраженный неожиданным размножением кандидатов от правых и справедливо полагая, что это негативно отразится на его собственных шансах на успех в выборах, Хосе Антонио гневно потребовал, чтобы имя Франко было немедленно вычеркнуто. Серрано Суньер в полном замешательстве отправился на Канары, чтобы лично разъяснить ситуацию весьма щепетильному генералу Франко.

И хотя в конечном счете ни один из них не смог участвовать в выборах, поскольку, согласно регламенту, быть избранными имели право только уроженцы этой провинции, Франко в тот момент пришлось уступить дорогу своему «закадычному» сопернику, с которым ему придется конкурировать на протяжении всей жизни. Бзбешенный высокомерным отношением к нему Хосе Антонио и наверняка обеспокоенный тем, что игры в политику могут нанести ущерб его авторитету и доверию среди военных, Франко принялся объяснять причины этого провала самому себе и окружающим. Его объяснения, жалобные и пронизанные обидой, каждый раз все более походили на оправдания мальчика, не сделавшего домашнее задание, перед рассерженным отцом. В 1937 году Франко безоговорочно утверждал, что сам «публично отверг» предложение правых выдвинуть его кандидатуру, поскольку был занят организацией «обороны Испании», и что он никогда не позволил бы себе запятнать свою репутацию, участвуя в демократических институтах власти. В 1940 году он терпеливо разъяснял, будто отошел в сторону из опасения, что его кандидатура вызвала бы «искаженные толкования». Одно время Франко даже утверждал, что его фамилия была потеряна, поскольку список «сгорел» во время какого-то несчастного случая. В конце концов генерал сделал крутой поворот и снова вернулся к самому впечатляющему объяснению — он снял свою кандидатуру, «потому что предпочел исполнять воинский долг, считая, что таким образом будет лучше служить национальным интересам». Каждый раз Франко замысловатым образом переписывает эту историю заново, пытаясь объяснить собственную неудачу то с точки зрения обиженного ребенка, то сердитого отца, то мудрого политика или благородного воина, пекущегося о благе отечества. И всю оставшуюся жизнь он будет уходить и возвращаться к этим столь разным ролям.

Несмотря на все более разнузданную критику Республики, Франко до сих пор мучительно боялся связать свою судьбу с военным переворотом, который замышляли недоброжелательно относящиеся к нему генералы, все без исключения считавшие, что возглавлять его должен находящийся в изгнании генерал Санхурхо. Не имевшие представления о терзаниях Франко, левые, по словам Индалесио Прието, были убеждены, что именно этот генерал «благодаря своей молодости, своим способностям, массе дружеских связей в армии является тем человеком, который может с наибольшей вероятностью» возглавить мятеж. Независимо от того, дошло или нет до ушей Франко это мнение, все более возрастающий страх левых, что Республика фактически обречена, несомненно, способствовал разжиганию его амбиций. После вынесения 7 апреля вотума недоверия президенту Алькале Саморе за то, что он дважды превысил конституционные полномочия, распустив кортесы до истечения срока своего мандата, президентом стал Асанья. Однако, несмотря на обнадеживающую убежденность Асаньи, что он будет «управлять по закону и справедливости. И тот, кто преступит закон, теряет право на справедливость», продолжающиеся поджоги церквей и нападения на правых погрузили его в «черное отчаяние», из которого он уже больше не выйдет.

Безработица увеличивалась одновременно с растущими ожиданиями сельских и городских трудящихся. Упорное нежелание лидера социалистов Ларго Кабальеро разрешить членам своей партии участвовать в республиканском правительстве в неоправдавшейся надежде, что это либо вызовет его падение, либо спровоцирует попытку фашистского переворота, которая затем будет подавлена революционным подъемом народных масс, подорвало силы кабинета министров и кредит доверия к нему. В результате такой политики наивного обструкционизма вместо динамичного социалиста Индалесио Прието премьер-министром был назначен больной туберкулезом Касарес Кирога. Несмотря на настойчивые слухи о неминуемом перевороте, недужный и слабовольный премьер оставил всех потенциальных заговорщиков на властных постах.

По мере того как Испания, шарахаясь из стороны в сторону, шла к гражданской войне, растущая истерия с обеих сторон политического спектра способствовала эскалации нестабильности и насилия. Со стороны правых нагнетали напряженность пламенные выступления в парламенте Хиля Роблеса и Кальво Сотело, крикливая пресса и террористические акции фалангистских эскадронов. Со стороны левых Ларго Кабальеро — «испанский Ленин» — на волне популизма произносил яростные и неосторожные речи о надвигающейся революции перед ликующими толпами трудящихся. Первомайские демонстрации, приветствия вскинутой рукой, сжатой в кулак, и едкие нападки на Прието убедили средний класс, что единственной силой, способной спасти Испанию от атеистической коммунистической революции, была армия. Богатые латифундисты, напуганные новым и решительным духом радикализма, появившимся у боязливых и услужливых до сих пор крестьян, открыто поощряли заговоры правых против Республики.

Среди оппозиционных военных было большое число старших офицеров всех родов войск, а также полувоенные формирования карлистов и фаланги. Пока еще они не могли рассчитывать на Франко. Хотя Галарса постоянно держал его в курсе планов, которые строил генерал Мола, участие Франко в подготовке мятежа на тот момент было минимальным. Именно генерал Мола, а не Франко заявил со своей базы в Памплоне в апреле 1936 года, что «акция будет в высшей степени насильственной, чтобы как можно скорее уничтожить мощного и хорошо организованного врага». Именно Мола пообещал, что «будут посажены в тюрьму все руководители политических партий, обществ и профсоюзов, не принадлежащих к нашему движению, причем все они будут подвергнуты примерному наказанию, дабы задушить бунтарские выступления и забастовки». А Франко в то время с горечью жаловался Пакону, что «Оргас торопит меня, требуя поднимать восстание как можно скорее, и уверяет, что успех обеспечен», ведь сам генерал был убежден, и не без оснований, что «предприятие предстоит в высшей степени трудное и кровавое». Конечно же, его тревожило, что восстание могло закончиться провалом. «Ты должен понять, — говорил он с беспокойством Пакону, — что на нашей стороне только армия, что выступление Гражданской гвардии находится под большим вопросом, а среди генералов, начальников и офицеров многие останутся на стороне конституционной власти, одни — потому, что им так удобнее, другие — по идейным убеждениям». И кроме того, восстать против правительства Асаньи, фигуры ненавистной, но обладавшей законной — отеческой — властью, было для комплексующего Франко делом психологически нелегким. Измученный сомнениями, генерал никак не мог решиться ступить на политически заминированную почву. Его власть и статус все еще полностью зависели от правительства. Когда оно уйдет, кто станет главой? Кто вновь подтвердит его властные полномочия? В случае успеха переворота главой государства станет Санхурхо, а Мола будет играть при нем решающую роль. Харизматичные и популярные Хосе Антонио Примо де Ривера и Кальво Сотело станут главными политическими фигурами. А какая ниша найдется для него? Хотя, когда Франко спросили, на какое вознаграждение он надеется, если присоединится к восстанию, тот скромно попросил пост верховного комиссара Марокко. Но разве этого было достаточно, чтобы пожертвовать всем, что он уже имел? Хотя Франко и презирал неуправляемую «чернь», к мятежникам он также не питал симпатий, да и не доверял никому из них. К тому же, как сказал ему Оргас: «Никто не должен забывать... что военный, восставший против законной власти, уже не может повернуть назад или сдаться. В любом случае он будет расстрелян без малейшего снисхождения».

Но не все военные оказались столь боязливы. Некоторые офицеры, бывшие в фаворе у Республики, отвернулись от нее после триумфа Народного фронта и согласились участвовать в восстании. Среди них — генералы Мигель Каба-нельяс, Фанхуль, Годед и Кейпо де Льяно. Пока неутомимый Ягуэ готовил марокканские гарнизоны к восстанию, было условлено, что мятежные африканские части должны дождаться прибытия «авторитетного генерала» прежде, чем выступить открыто.

Видимо, устав терзаться жуткой дилеммой, Франко решился на нечто конкретное. Он направил нервное и довольно путаное письмо премьер-министру, в котором пытался определить свою позицию, избавившись от присущей ему двойственности. Генерал старательно разъяснял, что недовольство в армии не являлось актом неверности Республике, но было следствием ее морального долга сохранять общественный порядок и благополучие Родины. В письме проскальзывала мысль, что если он получит полномочия для наведения порядка в народе, как это было в Астурии, то поддержит Республику, а необходимость переворота отпадет сама собой. Тот факт, что Касарес даже не узнает о существовании письма, обернется самыми ужасными последствиями.

А тем временем африканские коллеги Франко, выведенные из себя осторожностью «отважного героя», издевательски прозвали генерала «мисс Канары-1936», а Ягуэ ругал последними словами «его мелочную осмотрительность и нежелание подвергаться малейшему риску». Но, хотя Санхурхо громогласно заявил, что «Франко не сделает ничего, что могло бы его скомпрометировать, а будет держаться в тени, потому что он игрок и шулер», и сам Санхурхо, и Мола зависели от Франко, являвшегося своего рода «светофором военной политики», который должен дать зеленый свет для сомневающихся офицеров. Когда Франко стал зондировать настроение армейских коллег, то выяснилось, что, как он и опасался, одни были вполне восприимчивы к идее переворота, другие демонстрировали непоколебимую верность Республике. И это отнюдь не помогло генералу принять окончательное решение.

Потерявший терпение Мола решил в конце концов обеспечить участие Франко в заговоре. Он арендовал в Англии

самолет, укомплектовав его пилотом и «британскими туристами». Этот самолет должен был прибыть на Канары 11 июля, чтобы доставить Франко в Марокко, где он возглавит руководство восстанием. В это же время Франко, одержимый воспоминаниями о провалившемся путче 1932 года, лихорадочно бросался из одной крайности в другую. 12 июля он уведомил Молу, что не присоединится к восстанию, а затем, спустя два дня, гарантировал свое участие. Конец его всем осточертевшей нерешительности положило убийство Каль-во Сотело 13 июля, совершенное в отместку за смерть некоего офицера, сторонника левых, от руки фалангиста. Этот ответ на провокационную экстремистскую кампанию против прореспубликанских офицеров убедил многих военных в том, что армия должна вмешаться для спасения Родины от тотальной анархии. То был сигнал судьбы, которого ждал Франко. Он выступил с гневным заявлением, где, в частности, говорилось: «Еще один мученик отдал жизнь за Родину. Больше ждать нельзя». Кроме того, благодаря этой случайности со сцены был убран один из его самых важных политических соперников. Сознавая, что убийство Кальво Сотело дает военным необходимый повод для восстания, Прието отчаянно просил Касареса, чтобы тот разрешил вооружить рабочих, пока не произошел переворот. Премьер на такой шаг не пошел.

А тем временем британский пилот арендованного Молой самолета, капитан Уильям Бебб, с нетерпением ожидал инструкций от неизвестного гонца, который должен прибыть на остров Гран-Канария. Франко ночь на 13 июля провел в Тенерифе, сражаясь со своими внутренними демонами. На следующее утро он приказал наконец Пакону достать пропуск для жены и дочери, чтобы они вылетели с Канарских островов в Гавр 19 июля, на следующий день после начала предполагаемого восстания. По словам его преподавателя английского языка, это решение «заставило Франко постареть на десять лет... Он как будто утратил свой железный самоконтроль и неизменное спокойствие». Преодолев наконец серьезный психологический барьер, который не позволял ему присоединиться к мятежникам, генерал занялся теперь

5 Ходжес Г. Э.

практической стороной дела. Как ему добраться до острова Гран-Канария из казармы в Санта-Крус-де-Тенерифе, а затем прилететь в Марокко к началу восстания 18 июля? Он не мог покинуть остров без специального разрешения военного министра, которое, с учетом всех обстоятельств, вряд ли ему будет дано. Эта проблема была разрешена странным и чрезвычайно подозрительным образом, когда военный комендант острова Гран-Канария умудрился пустить себе пулю в живот как раз 16 июля. Эта столь своевременная кончина дала Франко необходимый повод. Теперь его семья и целая группа высокопоставленных офицеров могли прибыть в Лас-Пальмас 17 июля, чтобы присутствовать на похоронах коменданта.

Хотя по плану выступления мятежников должны были начаться одновременно по всей стране 18 июля, в Марокко они произошли вечером 17 июля, поскольку возникла угроза, что заговорщики могут быть арестованы. Пока Франко спал, восстали гарнизоны в Мелилье, Тетуане и Сеуте. Об успешном начале генералу сообщили в четыре часа утра. Это вызвало у Франко прилив адреналина и заставило его наконец почувствовать себя самим собой. Он шлет приветственное послание другим заговорщикам: «Слава африканской армии! Испания превыше всего... Верю в нашу победу. Да здравствует Испания, сохранившая честь! Генерал Франко». Это триумфальное послание не только поставило его во главу восстания, но и подвигло многих офицеров присоединиться к мятежникам. Он немедленно объявил чрезвычайное положение на Канарах и выпустил воззвание, которое должно было быть передано по радио в Лас-Пальмасе. В тексте имелась приписка от руки: «Да будут прокляты те, кто вместо того, чтобы выполнять свой долг, предает Испанию! Генерал Франко». Он благополучно забыл уточнить, какую власть следовало поддерживать, избегая упоминать и Республику, и монархию, заявляя только, что армия спасает Родину от хаоса и анархии, а переворот стал необходим из-за вакуума власти в Мадриде. По его словам, правительство не сумело ни защитить границы Испании, ни дать достойный отпор «иностранным радиостанциям, которые проповедуют разрушение и раздел нашей земли». Парадоксально, но Франко обещал объявить «беспощадную войну эксплуататорам от политики и обманщикам честных трудящихся». Эти обвинения вполне могли прозвучать и в его адрес.

Пока Франко был занят тем, что на всех углах с большой помпой оглашал причины, по которым он должен узурпировать власть законно учрежденной Республики, сам генерал вместе с группой бунтовщиков неожиданно оказался в довольно опасной ситуации, поскольку местный глава Гражданской гвардии еще не определился, поддерживать ли ему мятежников. Пакону даже пришлось применить артиллерию, чтобы помешать группе воинственно настроенных рабочих присоединиться к отряду Гражданской гвардии. Когда между двумя противоборствующими сторонами завязалась перестрелка, Франко передал командование Оргасу, послал жену Кармен и дочь Ненуку в порт дожидаться посадки на пароход в Гавр, а сам отправился в аэропорт, где его ждал самолет. Поездка оказалась весьма рискованной. Поскольку все шоссе были заняты сторонниками Народного фронта, ему пришлось плыть вокруг острова на морском буксире. В конце концов самолет Франко поднялся в воздух 18 июля в 14.05. Как и о многих эпизодах его жизни, об этом полете ходила целая серия самых невероятных и романтических рассказов. Генералу приписывали множество нарядов, в которые он якобы переоделся, — от темно-серого костюма дипломата до арабского балахона, к последнему одеянию один вдохновенный писатель добавил тюрбан. Утверждение Пакона, что на них были белые летние костюмы, а военную форму они якобы выкинули в окно, кажется маловероятным хотя бы потому, что оба офицера оказались именно в военной форме по прибытии в Африку. Также имелось много версий насчет того, где и когда генерал сбрил свои знаменитые усы: единственную жертву, как ехидно заметил Кейпо де Льяно, которую Франко принес во имя Испании.

Впрочем, каким бы ни был их наряд, тяжелое, напряженное путешествие с одной краткой остановкой для дозаправки в Агадире и ночь, проведенная в Касабланке из-за неполадки в посадочных огнях, подействовали словно электро-5* шок на осторожного генерала. Проведя почти без сна несколько суток, Франко, как только они пересекли африканскую границу, вновь обрел вид решительного героя, победителя мавров. Поскольку точно не было известно, кто командует в Тетуане, самолет сначала сделал несколько кругов над аэродромом, пока Франко, разглядев старого однополчани-на-«африканца», не закричал: «Можем садиться, я видел нашего рыжего!» После приземления он оказался в окружении старых товарищей и легионеров, которые засыпали его вышибающими слезу похвалами. Передавая генералу командование, растроганный Ягуэ, забыв свои презрительные высказывания в его адрес, заявил: «Ты, Франко, который столько раз водил нас к победе, веди нас снова в бой за честь Испании!» — а сам будущий каудильо расплакался. Взволнованный такой встречей, Франко немедленно увеличил жалованье легионерам на одну песету в день. Однако он твердо стоял ногами на земле. Отдавая себе отчет в острой нехватке самолетов и другого современного вооружения у восставших, он отправляет Луиса Болина, корреспондента «АВС», который арендовал самолет в Лондоне, и Бебба в Лиссабон с отчетом для Санхурхо, а затем в Рим просить срочной помощи для мятежников у Муссолини.

По возвращении в Африку Франко не имел нужды отчитываться ни перед гражданской, ни перед военной властью. Своевременный уход со сцены Кальво Сотело открыл перед ним такие горизонты в политике, о которых прежде можно было только мечтать. Головокружительная скорость, с какой другие соперники устранялись с его пути, утвердила генерала в убеждении, что ему помогает Божественное провидение. С того момента, как он решился разделить участь восставших, Франко не будет брать в расчет возможность серьезной оппозиции ни со стороны своих сторонников, ни противников, ни даже внутри самого себя. Его бодрый клич «Испания спасена!» и требование «слепо верить, никогда не сомневаться, быть энергичным и решительным, потому что этого требует Родина», звучат как предупреждением сомневающейся части его Я, так и посланием надежды для повстанцев. Это было победным завершением диалога, который он

вел с самим собой на протяжении весны 1936 года, а может_г и всей жизни. В сценарии фильма «Мы» Франко проецирует свою двойственность по отношению к восстанию на Луиса Эчеверрию, лучшего друга Хосе и мужа Исабелиты. Когда Луис выражает сомнение насчет восстания, Хосе, главный герой, твердо заявляет: «Мы должны идти дорогой чести. И если мы не можем найти ее, значит, должны делать то, что более всего причиняет нам боль, с уверенностью в правильности такого пути. Именно в этом я вижу наш долг». Является ли сие, как отмечает Губерн в своем анализе сценария, колебаниями мазохистского Я, самоистязанием или нет, эти чувства отражают суть измученного разума Франко. Гитлер написал по поводу Второй мировой войны: «Я глубоко убежден, что эта борьба ни на йоту не отличается от той битвы, которую я когда-то начал вести внутри себя самого». Его слова вполне можно отнести и к Франко, и к гражданской войне в Испании.

Глава 4

МОЕ, ВСЕ МОЕ!

Франко и гражданская война: июль 1936 — март 1937

В Марокко война собрала осколки боевого духа армии в крепко сжатый кулак и занесла его для удара.

Ортега-и-Гассет

Лидер найдется среди личностей, обладающих наименьшей способностью к сопротивлению, наименьшим чувством ответственности и, в силу своей неполноценности, наибольшим стремлением к власти. Он отпустит вожжи, все сдерживающие центры, и толпа последует за ним неудержимой лавиной.

Карл Юнг

Лишенный Республикой воинского звания 19 июля, посте начала мятежа, Франко оказался в числе всего лишь четырех генералов из двадцати одного, находившихся на действительной службе, которые заявили о своем неподчинении правительству. Остальные были Кейпо, Годед и Кабанель-яс. Законное правительство пользовалось поддержкой некоторых подразделений Гражданской гвардии и большой части армии (ее лояльность оно не решилось проверить на мятежниках). Многие офицеры выступили против власти под лозунгом: «Франко с нами. Мы победим!» — но это были в основном средние чины. Старшие армейские офицеры в большинстве своем не хотели рисковать ни пенсиями, ни жизнями, как это было раньше. Даже не все «африканцы» с энтузиазмом восприняли мятеж. Как отмечает Рэймонд Карр, «если бы все офицеры присоединились к мятежу, их победа была бы делом буквально нескольких дней». На деле Франко добился лишь локального успеха. По словам Ронал-да Фрэзера: «Мятеж вызвал трещины в здании Республики, но не сокрушил ее. В этом смысле он потерпел неудачу».

Хотя во многом худшие опасения Франко оправдались, внешне он выражал абсолютную убежденность в благородстве и правоте дела мятежников и полное презрение к военной силе и моральному состоянию противника. (Вероятно, самый тяжелый удар Франко получил от лондонской «Таймс», написавшей о нем как «о брате известного авиатора».) Для поднятия духа мятежников он подкреплял свои речи угрозами «примерного наказания» сторонников Народного фронта и заверениями, что «не будет прощения» тем, кто продолжает оказывать сопротивление восставшим. Его «железная воля» и неистощимый оптимизм, который так контрастировал с самоубийственным пессимизмом Молы, придали новый импульс мятежу. Руководя операциями из своего главного штаба, устроенного в верховном комиссариате в Тетуане, генерал вскоре ни у кого не оставил сомнений насчет того, сколь жестоким и неумолимым он собирался быть. Его кузена, майора Рикардо де ла Пуэнте Баамонде, взяли в плен, когда тот пытался удержать аэропорт Тетуана в руках республиканцев. К несчастью для Рикардо, с раннего детства они с Франсиско были близки, как родные братья. Однако, как и в случае с Рамоном, у них начались идеологические разногласия. Как-то во время спора Франсиско даже бросил ему: «Когда-нибудь мне придется расстрелять тебя!» И он сдержал слово. Франко и пальцем не пошевелил для спасения кузена, когда мятежники арестовали, судили и расстреляли его. Но семья Франко оказалась отнюдь не единственной, разорванной мятежом. Декларируя свое стремление захватить власть, в том числе и для того, чтобы противостоять разрушению семьи, вызванному реформами Республики, на деле мятежники способствовали раздору среди ближайших родственников по всей Испании.

В Мадриде премьер Касарес был вынужден подать в отставку. И хотя деморализованный Асанья считал, что «слишком поздно делать что-либо», он вместе с остатками кабинета министров сформировал переходное правительство, которое возглавил Диего Мартинес Баррио. Попытка нового премьера умиротворить восставших, пообещав принять немедленные и энергичные меры против добровольческой Народной милиции и запретить забастовки, лишь укрепила уверенность мятежников в своих силах. У них кровь играла в жилах, самомнение все возрастало, и они не собирались соглашаться ни на компромиссные решения, ни на предложения высоких постов со стороны дискредитировавшего себя правительства.

Беспомощного Мартинеса Баррио буквально через несколько часов сменил профессор Хосе Хираль. Последователь Асаньи, Хираль, скрепя сердце сделал решающий шаг, вооружив рабочих. Вакуум власти в центре означал, что революционные комитеты в данной ситуации могли захватить политическую инициативу, позволив части экстремистских элементов в своей среде ответить зверствами на десятилетия угнетения, политической изоляции и жестокости со стороны правых. Революционное рвение и допущенные левыми крайности предоставили восставшим военным столь необходимую возможность задним числом оправдать мятеж. Не имея сколько-нибудь связного политического плана, заменяемого расплывчатыми лозунгами типа «восстановим порядок и спасем Испанию от анархии», мятежники ухватились за призрак «коммунистической революции» — которой не существовало, пока они ее сами не спровоцировали, — чтобы пропагандистски обосновать необходимость и неизбежность восстания. Но разгромить республиканских добровольцев оказалось не так просто, как ожидал Франко.

Не нюхавшая пороха, совершенно не опытная Народная милиция на голом энтузиазме одержала несколько неожиданных побед, которые поставили крест на намерении Молы пройтись маршем с севера прямо на Мадрид. А взбунтовавшиеся против офицеров нижние чины сохранили Республике военно-морской флот, который держал под контролем

Гибралтарский пролив. И хотя с помощью нескольких небольших судов через пролив все же было переправлено достаточно «африканцев», чтобы обеспечить успех восстания в Кадисе, Альхесирасе и Ла-Линеа, Франко и основные силы его армии самым позорным образом застряли в Марокко. И если бы Республике удалось удержать их там, мятежники наверняка проиграли бы войну.

А в самой стране традиционно правые регионы — города и сельские районы, где духовенство обладало большим влиянием, — склонялись на сторону мятежников, в большей же части деревень Андалусии власть, при горячей поддержке безземельных крестьян, захватили левые. Пока республиканское правительство в бессилии разводило руками, народные силы заложили основы автономного управления в крупных городских и промышленных центрах, включая Мадрид, Валенсию, Барселону, Малагу и Бильбао. В результате противоречий и разброда в офицерском корпусе в Мадриде Республика сохранила столицу. Генерал Фанхуль был арестован республиканской милицией. Вдохновленные успехом в столице, группы Народной милиции волнами направились на юг, в направлении Толедо, и на северо-восток, в Гвадалахару, где на время верх одержали мятежники. В Толедо полковник Хосе Москардо, собрав около тысячи карлистов и фалангистов, укрылся в Алькасаре, дворце-крепости, возвышавшейся над городом и рекой Тахо, предварительно взяв в заложники гражданского губернатора, а также жен и детей нескольких известных левых деятелей. В то же время Гвадалахара была легко отвоевана частями Народной милиции.

В Гранаде заместитель Франко в Сарагосе, полковник Мигель Кампинс, поначалу отказался ввести военное положение и в течение двух дней раздумывал, прежде чем присоединился к восставшим. И хотя затем он все же это сделал, полковник был осужден за «мятеж» и расстрелян 16 августа неумолимым Кейпо де Льяно, который решительно отверг настоятельные просьбы Франко о помиловании. Кроме Кам-пинса, к ужасу генерала Посаса, весь офицерский корпус гарнизона Гранады и гражданские гвардейцы присоединились к восставшим. После нескольких дней боев город был взят.

Пока республиканцы изыскивали возможности для организации сопротивления в Валенсии, Севилья была занята Кейпо де Льяно, выступившим по радио с решительным заявлением: «Мы пойдем до конца и будем защищать наше правое дело до тех пор, пока в Испании останется хоть один марксист». Захват аэропорта оказал неоценимую услугу делу мятежников. Однако Франко был отнюдь не в восторге от того, как резво действовал Кейпо де Льяно, заложивший основу для установления личной власти в Севилье, где вскоре его портреты украсили город.

В Басконии роль Гражданской гвардии оказалась решающей, как и предсказывал Франко. В районах, где она осталась верной Республике, восстание было истреблено на корню. Там же, где Гражданская гвардия уклонялась от исполнения долга или активно поддерживала мятежников, Народный фронт терпел поражение.

В Галисии Ла-Корунья была взята путчистами 20 июля, после чего они захватили и всю провинцию. В тот же день в Эль-Ферроле бой между республиканскими военными моряками и восставшими сухопутными войсками завершился захватом последними нескольких боевых кораблей и главной морской верфи. Отец Франко, который проводил лето в родном доме с Агустиной, застрянет в Эль-Ферроле до конца войны.

Провинция Леон также попала в руки восставших. Однако к тому времени, как генерал Годед дошел до Барселоны, мятеж там уже был подавлен анархистами и членами Гражданской гвардии, оставшимися верными Республике. Поражение Годеда оказалось серьезным ударом для повстанцев и обеспечило верность Республике всей Каталонии. В Барселоне революционные толпы маршировали по улицам, чтобы продемонстрировать, по словам одного молодого социалиста, «власть и силу масс». Как без обиняков выразился Джон Уитекер из чикагской «Дейли ньюс»: «Если бы мне пришлось в нескольких словах резюмировать социальную политику националистов, это было бы чрезвычайно просто: массы превосходили националистов в количестве, последних пугала перспектива того, что им придется перевоспитывать и учить эти массы, и потому они задались целью уменьшить их количество».

В результате трех дней борьбы Испания оказалась разделена волнистой линией, идущей от верхней половины испано-португальской границы в северо-восточном направлении вплоть до испано-французской границы примерно в трехстах километрах от Средиземного моря. За исключением прибрежной полосы, охватывавшей Астурию, Сантандер и две прибрежные баскские провинции, все, что находилось к северу и западу от этой линии, оказалось в руках националистов (а также Марокко, Канарские и Балеарские острова, за исключением Менорки). Территории к югу и востоку, кроме Севильи, Гранады, Кордовы, Кадиса и Альхесираса, оставались под контролем Республики.

В Испании восставшие с нетерпением ожидали прибытия генерала Санхурхо из Португалии, куда был послан транспортный самолет «Быстрый дракон», чтобы переправить генерала через границу, после чего он смог бы повести войска на штурм столицы. Но Санхурхо — «рифский лев» — пришел в восторг от знаменитого воздушного аса, Хуана Антонио Ансальдо, который прибыл, чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее почтение новому «главе испанского государства». Взволнованный и польщенный генерал предпочел лететь на небольшом самолетике Ансальдо «Ночной мотылек». Вполне возможно, что комбинация из тяжеловесного генерала и его чемоданов, набитых под завязку парадной формой, орденами и медалями, заготовленными для триумфального въезда в столицу, не позволила самолетику набрать высоту — он зацепился за верхушки деревьев. Генерал Санхурхо погиб мгновенно. Это случилось 20 июля. У Франко теперь осталось только два потенциальных соперника: Мола, «дирижер» восстания, и Хосе Антонио Примо де Ривера, отбывавший заключение в тюрьме в Аликанте. Поскольку Франко с африканскими частями застрял в Марокко, переворотом непосредственно в Испании руководил Мола.

Объявив о введении военного положения в Памплоне, 23 июля в Бургосе Мола создал Хунту национальной обороны из семи членов под номинальным руководством генерала Кабанельяса при некоторой поддержке гражданской монархической группы «Испанское обновление». Франко был назначен главой вооруженных сил Хунты на южном фронте. Поскольку на деле умеренный Кабанельяс являлся подставной фигурой, не обладавшей никакой властью, оставалось неясным, к кому из Хунты следовало обращаться по серьезным вопросам. И между главными фигурами, в частности Франко и Кейпо де Льяно, вскоре вспыхнула вражда.

Через десять дней после начала противозаконного восстания его лидеры объявили защиту Республики преступлением — «военным мятежом», караемым смертью. Поначалу, чтобы расстрелять человека, не устраивали официальные суды, но со временем учредили военные трибуналы специально для того, чтобы отправить на смерть огромное количество людей за подобного рода «преступления». Только за первые шесть месяцев были казнены свыше пятидесяти тысяч испанцев. Наиболее печально известным и лишенным всякой логики стал расстрел Гарсии Лорки, находившегося в то время на пике своей поэтической славы.

По словам Хью Томаса, репрессии «являлись политическим актом, на который решилась группа отчаявшихся людей, которые поняли, что их первоначальный план провалился». «Нам необходимо, — громогласно объявил все более терявший голову Мола, — создать повсеместно атмосферу террора. Мы должны всем показать, что именно мы являемся хозяевами положения... Любой, кто тайно или явно поддерживает Народный фронт, должен быть расстрелян». В деревнях и поселках по всей Испании группы фалангисгских экстремистов, обычно по ночам, вытаскивали людей из домов — зачастую соседей или родственников, расстреливали их большими группами и поспешно закапывали в общих могилах. Все пути были отрезаны. Когда в конце июля 1936 года французская пресса заговорила о мирных инициативах Прието, чтобы положить конец бойне, генерал Мола взревел: «Переговоры? Никогда! Эта война должна закончиться полным уничтожением врагов Испании».

Стремление Франко обеспечить себе главную политическую и военную роль в то время серьезно ограничивалось невозможностью перевезти его войска на материк, прорвав республиканскую блокаду. Эта проблема была решена лишь частично, когда генерал Кинделан — бывший начальник Рамона в военно-воздушных силах Испании, — которого Франко назначил главой своего весьма хилого воздушного флота, предложил перевозить войска в Севилью на имевшихся в его распоряжении четырех самолетах. Дело оказалось очень трудным и продвигалось страшно медленно. Франко четко сознавал, что для перевозки всех его частей через Гибралтарский пролив решающим фактором могла стать иностранная помощь.

И он, и Мола принялись обхаживать фашистские державы. Но просьба последнего о поставке патронов для винтовок впечатлила немцев гораздо меньше, чем нахальные требования Франко к тем же немцам и итальянцам предоставить ему самолеты для перевозки африканских войск на Пиренейский полуостров. Когда итальянцы убедились, что французы не будут поддерживать Республику, они предоставили в распоряжение Франко двенадцать бомбардировщиков. Правда, два из них разбились по пути, а один сбился с курса из-за сильного ветра. Франко предпринял также дерзкую попытку добиться помощи от немцев, направив своих эмиссаров к самому фюреру в Байрейт. 25 июля они передали ему письмо, в котором в нескольких строках просили винтовки, боевые и транспортные самолеты, а также зенитную артиллерию для дела националистов. Разгоряченный просмотром вагнеровской оперы и сам взвинченный неистовым антибольшевизмом, Гитлер отбросил всякую дипломатическую осторожность. Вопреки мнению своих советников, которые опасались, что вмешательство в испанские дела приведет к конфликту с Великобританией, он согласился послать Франко двенадцать самолетов. Секретная операция получила название «Волшебный огонь». Как писал Хью Томас, почти все немцы, отправившиеся в Испанию, были молодыми нацистами, считавшими, что «нашими врагами являются красные и вообще все большевики в мире».

Ободренный положительной реакцией немцев, 27 июля Франко радостно заявил одному американскому репортеру: «Я возьму столицу и избавлю Испанию от марксизма во что бы то ни стало». А когда ужаснувшийся репортер заметил, что для этого придется «расстрелять половину Испании», Франко холодно повторил: «Я же сказал, любой ценой». К тому моменту тринадцать миллионов испанцев находилось в республиканской зоне и одиннадцать миллионов — в зоне, контролируемой мятежниками. Цена была действительно высокой

Даже с фашистской помощью переброска войск по воздуху заняла довольно много времени. К ужасу своих советников, 5 августа Франко решил отправить часть африканских войск морем из Сеуты, придав им, правда, воздушное сопровождение и назвав все это «победоносным конвоем». Франко вполне оправданно посчитал, что, не располагая опытными офицерами, республиканские корабельные экипажи не выдержат атак с воздуха. Начиная с этого момента контроль националистов над проливом обеспечат восставшим регулярные поставки оружия и боеприпасов от Гитлера и Муссолини. Передав Оргасу командование в Марокко, полный энтузиазма Франко 6 августа прилетел в Севилью, где и развернул свой штаб в великолепном дворце. К нему присоединились Пакон, генерал Кинделан и генерал Мильян Астрай, который, узнав о восстании, немедленно прилетел из Аргентины. Обустроив свой генеральный штаб, Франко занялся изучением военной ситуации.

Положение республиканцев стало выглядеть тревожным после опубликованного 9 августа коммюнике, в котором главные европейские державы заявили о политике «невмешательства», в результате которой запрещался экспорт в Испанию любых военных материалов. Когда потенциальные союзники законного испанского правительства, Франция и Советский Союз, поставили свои подписи под этим документом вместе с другими европейскими странами, включая Великобританию и Португалию, судьба Республики была предрешена. Гитлер и Муссолини также подписали договор, но ни один из них не чувствовал себя обязанным выполнять его условия. И в то время как помощь Франции Республике практически прекратилась, военные поставки стран «оси» превратили не слишком успешный переворот в затяжную и опустошительную гражданскую войну.

Адмирал Канарис, глава немецкой военной разведки, кстати, бегло говоривший по-испански, и генерал Марио Роатта, возглавлявший итальянскую военную разведку, координировали помощь мятежникам. К концу августа они договорились, что все поставки будут направляться исключительно Франко. Став единственным лидером националистов, пользующимся международной поддержкой, он сумел перехватить у Молы политическую инициативу. Франко также возглавил общее руководство военными действиями, периодически прилетая на линию фронта, а также навещая Молу на «Дугласе» DC-2. Но, хотя успехи Франко в Марокко и поддержка карлистами Молы в Наварре, на севере Испании, и открыли возможность националистам для марша с севера и с юга на Мадрид, с самого начала их военные усилия наталкивались на значительные трудности.

Вскоре стало ясно, что лидеры восставших расходились не только в долгосрочном политическом видении и военных приоритетах на ближайшее будущее, но и в стиле общения с людьми. Если Мола и Кейпо де Льяно руководили из своих плоХо организованных, содержавшихся в полнейшем беспорядке штабов в Бургосе и Севилье, в которых весело толпились посетители, то Франко с самого начала окружил себя телохранителями, которые подвергали тщательному осмотру каждого визитера. Чем большей власти он добивался, тем больше проникался убеждением, что его персона становилась главной мишенью для потенциальных убийц. Хотя в начале августа два его главных политических соперника, генерал Годед в Барселоне и генерал Фанхуль в Мадриде, были расстреляны республиканцами, что вполне могло дать новый импульс амбициям Франко, это отнюдь не принесло ему душевного успокоения. Даже журналисты подвергались тщательному надзору во время интервью, который осуществлялся гвардейцами через открытую дверь при помощи специально установленного зеркала. И когда в конце концов посетитель получал доступ к Франко лично, то вместо ужасного воителя перед визитером оказывался некто, похожий на «волшебника из страны Оз»: человечек довольно малого роста, с блестящими глазами, большим животом, курьезно женоподобный и, по выражению Джона Уитекера, «обезоруживающе невыразительный». Вот как его описывал этот журналист: «У него почти женская рука, постоянно влажная от пота. Чрезвычайно робок... Голос у него высокий и визгливый, приводящий собеседника в некоторое замешательство, ибо говорит он очень тихо, почти шепотом. И хотя Франко — чрезвычайно приятный собеседник, ни на один мой вопрос он не ответил откровенно. Я видел, что он прекрасно понимал все, даже самые завуалированные нюансы вопроса. Я никогда не встречал более уклончивого собеседника».

Однако сколько бы личных недостатков ни было у Франко, прибытие в Испанию страшных африканских войск нанесло роковой удар боевому духу республиканцев и придало огромную уверенность в своих силах мятежникам. А после использования мавританских частей в Астурии против гражданского населения Франко для себя в уме уже превратил испанских рабочих в «неиспанцев». Когда он говорил о Родине, то имел в виду группу своих правых сторонников, главным образом состоятельных католиков. Это не касалось приверженцев Народного фронта, либералов и рабочего класса. Его поведение не предвещало ничего хорошего испанскому народу. Ударные африканские части численностью в восемь тысяч человек находились под командованием подполковника Ягуэ. Его подчиненные, подполковники Асенсио, Дельгадо Серрано, Баррон и Телья, а также майор Кастехон, все ветераны марокканской кампании, возглавляли отдельные бандеры легионеров и части «регуларес». Поддерживаемые с воздуха немцами и итальянцами, мавры и легионеры прочесывали территорию страны к северу от Севильи в направлении Мадрида, сметая все на своем пути, расстреливая пленных, насилуя женщин, причем мавры зверски уродовали трупы. Меньше чем за неделю они покрыли свыше двухсот километров, гоня перед собой волну перепуганных беженцев. И хотя такие жесточайшие методы были вызваны скорее психологическими, чем военными соображениями, они оказались чрезвычайно эффективными. С их помощью оказалась не только удовлетворена жажда крови африканских бойцов и уничтожено огромное количество врагов и потенциальных свидетелей, но и посеяны ужас и паника в рядах противника. Как писал Джон Уитекер: «Использование мавров и массовые казни пленных и гражданского населения оказались козырными картами» мятежников.

Вполне понятно, для чего Франко нужны были марокканцы. Но вот почему они сражались за него, понять сложнее. Трудно согласиться с мифом националистов, будто мусульманские части охотно рисковали своими жизнями ради спасения испанского христианства. Гораздо более вероятным представляется другое объяснение: марокканские солдаты сражались не за генерала Франко (который, кстати, уничтожил большое количество их мусульманских собратьев) и не за христианские идеалы, а просто за деньги и трофеи, а также — по слухам — за купоны на «насилие над женщинами». Возможно также, что приманкой для марокканцев стало обещание автономии, пробудившее, в свою очередь, самый живой интерес у немцев, давно жаждавших иметь собственный форпост в Средиземноморье. Тогда получается, что Республика, не сумев ответить на готовность марокканских националистов к сближению, сама и подтолкнула их на установление тесных связей с Франко. В результате, каковы бы ни были их мотивы, именно эти мусульмане и сыграют решающую роль в «христианском крестовом походе» против законной власти.

Хотя отряды рабочей милиции из Мадрида и задержали северную армию генерала Молы, не нашлось никого, кто смог бы остановить африканские части. 10 августа Ягуэ взял Мериду, важный коммуникационный центр между Севильей и Португалией. Однако вместо того, чтобы продолжать наступление на Мадрид, Франко приказал вновь повернуть на северо-запад в сторону Португалии и взять Бадахос, главный город Эстремадуры. Франко настаивал на необходимости этого маневра, чтобы встретиться с силами генерала Молы, объединить обе контролируемые националистами территории и освободить доступ к границе с Португалией, где в то время правил Салазар. Однако тем самым он дал правительству время для организации обороны Мадрида.

Когда националисты 14 августа подошли к Бадахосу, плохо организованные рабочие, оборонявшие город едва ли не серпами и охотничьими ружьями, оказали неожиданно серьезный отпор. Их сопротивление вызвало особую ярость у марокканских частей. Легионеры и мавры согнали на стадион для корриды свыше двух тысяч пленных и «под горячую руку» всех расстреляли. Казни продолжались несколько недель, улицы были завалены трупами. Когда Уитекер спросил Ягуэ, почему он расстрелял пленных, тот резко ответил: «Вы что думали, я захвачу с собой четыре тысячи пленных, когда моя колонна быстрым маршем идет на Мадрид? Или оставлю их на свободе у себя в тылу и позволю, чтобы Бада-хос снова стал красным?»

В этом дорогостоящем маневре, распылявшем силы и мало способствовавшем общему успеху, проявились как механизмы психологической защиты Франко, так и его военные приоритеты. Навязчивое стремление генерала уничтожить любые очаги сопротивления в «оккупированных зонах», даже если из-за этого зачастую отвлекались силы от Мадрида, а война без нужды затягивалась, имеет скорее психологическое обоснование, чем политическое. Возможно, проецируя на врага свои собственные качества, внушавшие ему отвращение — ощущение беспомощности, мстительность и ненависть, — он пытался их уничтожить. Быть может, Франко ненавидел слабых и обездоленных, потому что они напоминали бессильную часть его Я, которую ему все больше хотелось забыть.

Так или иначе, чем больше людей Франко убивал, тем больше становился его страх перед наказанием и возмездием и тем больше свидетелей должно было умереть. Его террор имел и практическую выгоду — как выразился Муссолини, «мертвецы не любят болтать». К тому же массовая бойня в Бадахосе — первая из многих — стала недвусмысленным посланием населению Мадрида относительно последствий сопротивления. И кроме того, своими жестокими действиями Франко и националисты заработали большое уважение в нацистской Германии, где его покровители жаждали, чтобы «генералы обеспечили гарантии победы не только на военном фронте, но и устроили тотальную чистку по всей стране».

Националисты, подобно немецким нацистам, творчески использовали дарвинистские аргументы, чтобы оправдать свою мстительность, и представляли ее похвальным желанием очистить Родину-мать от красных «носителей заразы», которые принесли в страну «чуждые, вредные элементы... Испания сама должна очиститься от этой заразы в крови». Убивая простых испанцев, они утверждали, что сделают все возможное, чтобы очищенная страна «вышла новой и сильной из этого испытания». У Франко здесь имелась своя выгода: его жажда разрушения становилась защитным механизмом, превращала желание умереть в стремление жить.

Эти биологические императивы тем не менее не могли замаскировать личные зависть и соперничество, которые разгорелись в зоне, контролируемой националистами. В глазах монархистов Мола уже посадил жирную кляксу на свой политический портрет. Он приказал выслать дона Хуана из Испании, который вернулся в страну, чтобы сражаться на стороне националистов. Дон Хуан де Бурбон — третий сын Альфонса XIII, стал наследником испанского трона в 1933 году после того, как два его старших брата отреклись от прав на престол. Несправедливое решение Молы привело в ярость офицеров-монархистов, которые немедленно и, как потом окажется, не слишком умно перевели стрелки своей политической лояльности на Франко. Тот не преминул воспользоваться их поддержкой. В Севилье он взволнованно возвестил собравшейся толпе о своем личном решении сражаться под монархистским красно-желто-красным знаменем: «Вот оно, это знамя, оно ваше; нас хотели его лишить... Это наше истинное знамя, которому все мы присягали, за которое умирали наши отцы, знамя, многократно покрытое славой». И хотя этот жест был вдохновлен как личной неприязнью к Кейпо де Льяно, убежденному антимонархисту, так и политической проницательностью, он обеспечил Франко огромную поддержку консерваторов. Двумя неделями позже монархистское знамя было принято в качестве официального на всей контролируемой националистами территории.

Когда 16 августа Франко прилетел в Бургос, чтобы обсудить с Молой ход военных действий, местное население оказало ему восторженный прием. Оба генерала осознавали необходимость иметь единое военное командование, поддерживаемое централизованным дипломатическим и политическим аппаратом, но в тот момент не было принято никакого решения. Тем не менее монополия Франко на зарубежные военные поставки и активная деятельность его пресс-центра давали все основания для того, чтобы иностранная пресса, симпатизирующая националистам, называла его «верховным главнокомандующим» и «главой испанского государства».

К концу августа 1936 года тяжелые нагрузки, растущая ответственность и угнетающе действовавшее сопротивление Республики произвели свой эффект — Франко перестал выглядеть харизматичным героем. Он вдруг как-то быстро постарел. Изменилось и его поведение. Отсутствие какой-либо законной, юридически оправданной власти на территории, контролируемой националистами, означало, что не было никого, чьим приказам он мог бы повиноваться, никого, кто милостиво улыбнулся бы его успехам и похвалил бы за исполнительность. И это явно тревожило Франко. Приезд в Испанию жены и дочери после двух месяцев пребывания во Франции не слишком повлиял на его расположение духа. Чтобы развеяться и не видеть перед собой язвительного и высокомерного Кейпо де Льяно, с которым он постоянно вступал в перепалки на повышенных тонах, Франко 26 августа решил перевести свой штаб из Севильи в Касерес, в элегантный дворец XVI века. Возвышенный, почти королевский образ жизни в нем резко контрастировал с хаосом и кровопролитием на поле боя.

Несмотря на пессимизм Франко, мятежники значительно упрочили свое положение. После падения Бадахоса войска под командованием Ягуэ тремя колоннами устремились в направлении Толедо и Мадрида. 27 августа они соединились у последнего значительного города на пути к столице, Талавера-де-ла-Рейны. После недели тяжелых боев 3 сентября город был взят, что ознаменовалось еще одной кровавой бойней. Как позже вспоминал Джон Уитекер: «Казалось, что убийства простых рабочих и крестьян никогда не кончатся». Чтобы стать жертвой, мятежников, «достаточно было иметь профсоюзный билет, слыть масоном или даже просто голосовать за Республику». Да и выяснять политические взгляды противника оказалось совсем не обязательно. Печально известный капитан Гонсало де Агилера писал приятелю: «К примеру, тип, вставший перед тобой на колени у кафе, чтобы почистить тебе сапоги, по определению должен быть коммунистом. Так почему бы просто не влепить ему пулю, и дело с концом? Никакой суд тут не нужен, его вина очевидна из его профессии».

На юге генерал Хосе Энрике Варела сумел установить линию связи между Севильей, Гранадой, Кадисом и Альхесирасом. Однако ему пришлось прервать наступление на Малагу, чтобы заняться обороной Кордовы. А тем временем недавно сформированный корпус под командованием подполковника Дельгадо Серрано расчищал север и, двигаясь к югу от Авилы, впервые установил оперативный контакт с находящимися южнее частями северной армии генерала Молы. Между тем сам Мола предпринял наступление на баскскую провинцию Гипускоа (ключевую аграрно-промышленную зону), задавшись целью изолировать ее от Франции. Решение итальянцев и немцев увеличить помощь националистам привело в начале сентября к падению Ируна и Сан-Себастьяна, что перекрыло баскам доступ к французской границе по западным склонам Пиренеев. Территория, контролируемая националистами, теперь представляла собой единый блок от Пиренеев, включая Кастилию и восточную Испанию, до самого юга. В результате этих поражений республиканцев беспомощное правительство Хираля было заменено новым, но вряд ли намного более эффективным кабинетом, возглавляемым Ларго Кабальеро.

Однако наступление националистов из Талаверы сдерживалось политикой самого Франко, старавшегося тщательно очистить от левых каждый квадратный метр территории. От этого своего метода генерал не отступал. Подобно Гитлеру, он считал отступление признаком женской слабости. Отчаянные контратаки республиканской милиции вызывали особенно злобную реакцию африканских частей. Именно тогда Джон Уитекер впервые стал свидетелем массовой бойни. Стоя на главной улице городка Санта-Олалья в долине реки Тахо, он видел, как на семи грузовиках привезли около шестисот республиканцев, изможденных, безразличных к своей судьбе, некоторые еще сжимали в руках жалкие белые флажки, символы сдачи в плен. И пока некоторые офицеры-франкисты протягивали пленным сигареты, пара мавританских кавалеристов устанавливала два пулемета. Уитекер с содроганием вспоминает: «Пленники увидели пулеметы. И я их увидел. Людей сотрясла одна общая судорога, стоявшие в первых рядах, онемев от страха, отшатнулись назад с искаженными лицами и широко открытыми от ужаса глазами». Словно в кошмарном предвосхищении того, что затем будет происходить при нацистах, какой-то мавр, давясь от смеха, наяривал на старой пианоле мелодию «Сан-Франциско», когда «внезапно оба пулемета застрочили стаккато короткими неторопливыми очередями по десять—двенадцать выстрелов, прерываемыми мертвой тишиной». Застывший от ужаса журналист так и не смог понять ни тогда, ни много позже, «почему пленники, не пошевельнувшись, приняли это. Я всегда думал, что они могли бы ринуться на пулеметы, попытаться сделать что-нибудь, хоть что-то, в конце концов. Мне кажется, в момент сдачи в плен они теряют последние остатки воли к сопротивлению».

Вскоре после этого расстрела Питер Кемп, молодой выпускник Кембриджа, вступивший в армию на стороне националистов, попал на службу в Санта-Олалью. Его тоже поразила рутинная жестокость, ставшая обычным явлением в африканских частях. Однажды, обнаружив, что двое из его людей упились вдрызг, командир части лейтенант Карлос Льянсиа («своеобразная смесь любезности и жестокости») взревел: «Хватит с меня пьянок в этом эскадроне! Я этого больше не потерплю, вот увидите». И тут же свалил одного из пьяных солдат ударом кулака, выбив большую часть передних зубов. Затем повернулся ко второму и отстегал его хлыстом до полусмерти. Вернувшись к первой жертве, одним рывком поднял солдата на ноги и, не обращая внимания на вопли несчастного, принялся стегать его стеком по лицу, пока тот не упал без сознания рядом с товарищем... Обоих виновников затем пинками подняли на ноги и заставили выпить по пол-литра касторового масла».

Македа, соседний с Санта-Олальей городок, пал под натиском частей Ягуэ 21 сентября. На северо-восток от них открывался путь к Мадриду, Толедо оставался восточнее. И хотя войска под командованием Молы, испытывавшие большие трудности на мадридском фронте, с нетерпением ожидали прибытия африканских частей, Франко преследует навязчивая мысль об осажденных гарнизонах Толедо и Санта-Мария-де-ла-Кабесы. Эмоциональное значение, которое имело для Франко освобождение осажденных, широко проявилось еще в марокканской кампании. Возможно, как подсказывает Тевеляйт, замок в Толедо (и все замки вообще) у Франко ассоциировался с «женщиной высокого происхождения с безупречной репутацией». Подобные ассоциации прослеживаются и в фильме «Мы», когда Хосе замечает матери, что камни Толедо «не только говорят о военных эпизодах и религиозных событиях, но также о женских радостях и муках». Он рассказывает историю о том, как жена короля Альфонса XI в страхе смотрит с башни на приближающуюся арабскую армию. И, хотя «даму охраняли всего несколько рыцарей», арабское войско только отсалютовало «беззащитной даме» и проследовало мимо. Хосе также вспоминает случай, когда жена Педро I Кастильского (его мать) сидела в темнице, пока «король [его отец] занимался нечестивой любовью с доньей Марией де Падилья». Однако, какими бы ни были психологические мотивации Франко, в политическом отношении он твердо стоял на земле.

В военном плане ни для мятежников, ни для республиканцев осада замка Алькасар в Толедо не имела особого значения, но она превратилась в могучий символ героизма националистов. Вопреки настойчивым советам большинства своих офицеров Франко все-таки принял неожиданное решение повернуть войска с пути на слабо защищенную столицу, чтобы разблокировать осажденный гарнизон в Толедо. Перед началом наступления Франко освободил от командования Ягуэ под предлогом болезни и усталости последнего, а скорее по иной причине. Или потому, что подполковник ранее противился неудачному маневру Франко, рассеивавшему основные силы, или же генералу более требовалась политическая поддержка Ягуэ в предстоящей попытке стать генералиссимусом. Тот факт, что Ягуэ был произведен в полковники и возвращен в штаб Франко в Касересе, как будто подтверждает вторую версию. Из Андалусии вызвали Варелу, на которого и возложили непосредственное командование.

Хотя непредсказуемые и зачастую путаные решения Франко и вызывали замешательство у военных — особенно в Германии, — в политическом отношении они оказывались оправданными. По самым разным, едва ли не взаимоисключающим причинам Кинделан, Николас Франко, Оргас, Ягуэ и Мильян Астрай решили сформировать своего рода политическую команду, поставившую целью объявить Франсиско Франко верховным главнокомандующим, а затем и главой государства. Мильян верил в военную диктатуру, Ягуэ ожидал создания фашистского государства, Кинделан рассчитывал на реставрацию монархии, а Николаса — фигуру, прямо скажем, отнюдь не бескорыстную, подстегивали немцы, сделавшие политическую ставку на его брата. 21 сентября, пока брали Македу, Хунта национальной обороны и группа высших офицеров провели историческую встречу, на которой была обсуждена организация власти на территории, контролируемой националистами. Все генералы, кроме Ка-банельяса, были сторонниками единого командования, но старые офицеры постепенно отходили в тень. И, когда настал момент голосовать за избрание генералиссимуса, Кинделан предложил кандидатуру Франко, против которой никто не возражал: Мола и Кейпо де Льяно по политической наивности сочли это временной договоренностью, только на тот срок, пока шла война. Хунта, однако, публично не объявила о своем выборе, что указывает на отсутствие всеобщего энтузиазма по этому поводу.

Возможно, надеясь, что быстрая военная победа развеет все сомнения на его счет, три дня спустя Франко отдал приказ трем марокканским колоннам под командованием генерала Варелы круто повернуть и идти на восток, в направлении Толедо. Войска двинулись на юг во главе с Асенсио, Ка-стехоном и Барроном. Разочарованные тем, что их свернули с дороги на Мадрид, и разъяренные растущим сопротивлением уже гораздо лучше организованной республиканской милиции, солдаты африканских частей находились в особенно мстительном расположении духа. И то, что на время последнего штурма Алькасара не были допущены корреспонденты, которым до этого разрешалось свидетельствовать о самых кровавых военных событиях, не предвещало ничего хорошего жителям Толедо.

И 27 сентября состоялась ужасающая бойня, во время которой улицы оказались в буквальном смысле залиты кровью. По кровавым отпечаткам сапог можно было проследить развитие резни. Улицы усеяли обезглавленные трупы. По словам Уитекера, «националисты хвалились тем, сколько гранат было брошено против двух сотен беззащитных людей» в госпитале Сан-Хуан-Баутиста. Оправдывая зверства националистов перед пришедшим в ужас американским журналистом Уэббом Миллером, один офицер-франкист непринужденно объяснял ему: «Мы боремся с идеей. А идея находится в мозгу, и чтобы убить идею, надо убить самого человека. Потому нам приходится убивать любого, в ком засела эта «красная» идея». Еще очень много крови будет пролито для достижения данной цели.

Каким бы ни было решение Франко повернуть на Толедо — политическим или в основном эмоциональным, — с военной точки зрения оно обернулось потерей двух недель перед наступлением на Мадрид. Это позволило республиканцам реорганизовать оборону столицы и превратило простую для мятежников операцию в длительную и дорогостоящую осаду. Возможно, Франко мучило чувство раздвоенности, и, подобно Гитлеру во время Второй мировой войны, он находился в постоянном душевном напряжении, снедаемый жаждой победы и подсознательным стремлением к поражению. Впрочем, какими бы ни были психологические мотивы, у Франко имелась и политическая цель. Хотя и не слишком полезный для военной кампании, толедский маневр дал ему время, чтобы разрешить пикантный вопрос о единовластии в зоне националистов, а заодно сыграл и важную пропагандистскую роль.

27 сентября Франко, Ягуэ и Мильян Астрай приветствовали восторженную толпу с балкона Паласьо-де-лос-Голь-финес в Касересе. Высокий, тонкий голос Франко уносился ветром, но Ягуэ и Астрай громогласно и с пафосом объявили: «Наш народ, наша армия под руководством Франко идут к победе». Ликующая толпа хором скандировала: «Франко! Франко!» Эти сцены народного неистовства, широко освещаемые националистической прессой, несколько смягчили раздражение немцев, вызванное «необъяснимым» и «неоправданным» промедлением, которое дало передышку республиканскому правительству. Немцы поставили условие: «Все должно быть сконцентрировано в руках Франко, чтобы был один руководитель, держащий все под контролем».

В шаге от вожделенной короны их протеже, однако, стал неожиданно колебаться. 27 сентября Ягуэ бросил с раздражением: если Франко не поспешит взять все под свой контроль, легион будет искать другого кандидата. Франко же, нервируя своих сторонников, то требовал от Берлина, «чтобы его считали спасителем не только Испании, но и всей Европы от наступления коммунизма», то заявлял, что не хочет вмешиваться в большую политику. Страстно желая добиться расположения Гитлера, он в то же время постоянно оскорбляет Берлин, полностью игнорируя немецкие заявления.

К счастью для Франко, его «группа поддержки» действовала более целеустремленно. Когда 28 сентября в Саламанке была созвана вторая встреча руководителей восстания, чтобы утвердить новый статус Франко, сторонники выставили для него символический почетный караул. К тому времени пост генералиссимуса приверженцами Франко стал трактоваться значительно шире. Кинделан хотел, чтобы не только армия, флот и военно-воздушные силы подчинялись единому командующему, он настаивал также, что этот пост должен включать в себя и функции главы государства на весь период, «пока продолжается война». Тем самым Хунта национальной обороны, в сущности, подлежала ликвидации. В конце концов члены Хунты с большой неохотой одобрили декрет, согласно которому Франко «получает все полномочия главы нового государства». По его настоянию, в нем не было упоминания о каком-либо ограничении по срокам. И пока ликующий Франко отмечал «самый важный момент в своей жизни», раздраженный Кейпо, высказав нечто «непечатное» на его счет, заключил без энтузиазма: «Придется плясать под его дудку, пока мы его сами не остановим». С другой стороны, отчаявшийся Кабанельяс заявил: «Вы не подозреваете, что вы сами сотворили, потому что не знаете его так, как я, еще с тех пор, когда он был под моим командованием в африканской армии... И, если вы, как того желаете, отдадите ему Испанию, он будет считать ее своей собственностью и не позволит никому заменить его ни во время войны, ни потом до самой смерти». Как много позже подытожил Висенте Гуарнер, однокашник генералиссимуса по Толедо и тоже «африканец»: «Франко занял высшую позицию в стране, и, поскольку над ним нет старшего по званию, он с нее не сдвинется».

Но к несчастью для националистов, качества, которые сделали из Франко превосходного солдата и вознесли на головокружительную высоту в военной иерархии — повиновение, гибкость и безрассудная, саморазрушительная отвага под огнем, — превратят его в верховного главнокомандующего, намного менее впечатляющего. Как утверждает Норман Диксон, высококлассный командир должен генерировать необычные идеи, не искать одобрения своих действий у других лиц, печься о благе своих людей и уважать врага. Генерал Франко проявит полное отсутствие всех и каждого из этих качеств. Как обычно бывает с авторитарными личностями, подавленный страхом перед неудачей и постоянной тревогой, что его могут обвинить за любой промах, он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке под грузом огромной ответственности, присущей абсолютной власти.

Впрочем, в политическом отношении Франко был более проницательным. Как он скорее всего предвидел, решение повернуть армию на Алькасар принесло ему огромные дивиденды. В кинотеатрах всего мира зрители смотрели на экранах представление, где Франко изображал из себя воинственного героя средневековой Испании, осматривая место «славного освобождения». 30 сентября епископ Саламанки в своем выступлении обрисовал Республику как земную юдоль, полную ненависти, анархии и коммунизма, а территорию, контролируемую националистами, — как место на небесах, полное любви к Богу, где обитают герои и мученики за веру. И хотя защита церкви не являлась главной задачей, заявленной в первоначальной «Декларации о намерениях» восставших в 1936 году, с того момента, как стало очевидно, что война затянется, принятие христианской риторики было сочтено делом чрезвычайной важности. Похвалы церкви помогли националистам превратить братоубийственную войну в «христианский крестовый поход». Ватикан, возглавляемый папой Пием XII, с удовольствием оказывал в этом всяческую помощь. Благословив тех, кто защищал «честь и достоинство Господа от неистового взрыва диких сил, жестокость которых неподвластна разуму», он открыто противопоставил христианский героизм националистов варварскому атеизму Республики. Это предоставляло Франко столь необходимое для него одобрение высшей инстанции и помогало получить международную поддержку. В Великобритании многие консервативные члены парламента, убежденные, что католик Франко был «галантным христианским рыцарем», оказывали значительное давление на правительство, чтобы оно изменило британскую политику в пользу националистов. Да и в самой Испании тот факт, что священники появлялись на балконах рядом с генералами, способствовал превращению беспорядочного мятежа, цели которого сами восставшие декларировали в туманных и неконструктивных терминах (против коммунизма и против анти-Испа-нии), в политический и идеологический монолит.

Теперь, когда Франко представлял себя защитником не только Испании, но и веры во всем мире, пропагандистский штаб националистов стал разрабатывать церемонию его инаугурации в качестве главы государства. Она состоялась в Саламанке 1 октября 1936 года. Организованная фалангистами, стремившимися во всем подражать нацистской пропаганде, и жаждавшими власти политическими угодниками, это была чрезвычайно роскошная, триумфальная церемония. Причем проводили ее в самом начале раздиравшей страну на части гражданской войны, исход которой выглядел абсолютно неясным. Почетная гвардия и ликующие, выкрикивающие приветствия толпы выстроились вдоль улиц. В присутствии итальянских, немецких и португальских дипломатов Кабанельяс официально объявил Франко «главой испанского государства» и — с явной неохотой — вручил ему «символы абсолютной государственной власти». Благополучно оставляя без внимания тот факт, что три пятых Испании все еще оставались в руках республиканцев, возбужденный Франко обратился к толпе, встретившей его вскинутыми в фашистском приветствии руками: «Вы можете гордиться — вы получили расколотую Испанию, а сейчас вручаете мне Испанию, объединенную грандиозным и единодушным идеалом». Он заверил их, правда, несколько преувеличенно, учитывая его дальнейшее поведение: «Мой пульс будет ровным, моя рука не дрогнет...». И дальше — еще более лживо: «Мы позаботимся, чтобы в каждом доме был свет и у каждого испанца — кусок хлеба». Вечером того же дня он твердо заявил, что «государственные дела будут поручены экспертам, а не политикам».

Одной из первых политических акций Франко в качестве главы государства было укрепление связи с Гитлером, который немедленно послал своего эмиссара, чтобы поздравить генералиссимуса и прокомментировать нежелание фюрера признать правительство националистов до того, пока они не возьмут Мадрид. По возвращении в Берлин немецкий представитель с воодушевлением рассказал, «с какой сердечностью Франко выражал свое уважение к Гитлеру... о его симпатиях к Германии и.теплом приеме, который был оказан фашистскому эмиссару».

Но похоже, лидер националистов не очень себе представлял, что делать с полученной властью. И, поскольку гораздо проще было создать ее внешние признаки, чем фундаментальные основы государства, Франко перевел свой генеральный штаб в огромный епископский дворец в Саламанке. Богато украшенные мавританские гвардейцы, подобно римским статуям, охраняли покой своего шефа. Посетители должны были являться исключительно в парадной форме. На всю мощь заработала монументальная пропаганда, по образцу фашистской, изображавшая Франко как мудрого политика и гениального полководца. Был принят также термин «кауди-льо», испанский эквивалент немецкого — «фюрер» и итальянского — «дуче», то есть «вождь». Националистические газеты выходили под лозунгом — «Одна Родина, одно Государство, один Каудильо» (калька с немецкого — «Ein Volk, ein Reich, ein Fiihrer»). Повсюду появлялось изображение Франко — на экранах кинотеатров, на стенах магазинов, учреждений и школ.

Франко, как и остальным фашистским лидерам, эта внушительная пропагандистская машина помогала добиться в политическом отношении того, чего он страстно желал в личном плане: полного подавления своих тревог и сомнений, ощущения всемогущества. Раз уж он не мог приспособить внутреннее Я к требованиям реальности, то нужно было переписать реальность в соответствии со своими потребностями. Всеобщее публичное угодничество, в том числе и введение фашистского приветствия, одной из самых наглядных форм подчинения вождю, видимо, еще больше распалило у Франко чувство собственного предназначения. Однако, как и в случае со Сталиным, героизация себя самого шла рука об руку с шельмованием врага. Чем выше возносился Франко, с тем большей силой он должен был проецировать чувство собственной неполноценности и ненависти на врага, еще безжалостнее карать его. Как и у немецкого фюрера, у генералиссимуса появилась масса приспешников, жаждавших заниматься исполнением наказаний, позволяя ему лично дистанцироваться от убийств. Соучастие в преступлениях связывало их судьбы: если он терял власть, им пришлось бы отвечать перед несметным числом обвинителей.

Сразу же после церемонии в Саламанке ряд генералов, соратников Франко, получили новые назначения. Оргас стал верховным комиссаром Марокко, Мола — командующим вновь образованной северной армией, в которую влились африканские части, а Кабанельясу досталась не столь значительная должность всеармейского инспектора. Кейпо де Льяно продолжал командовать южной армией. В выборе политических советников в это время Франко был гораздо менее удачлив. Как и внутри у него самого, под внешней помпезностью и демонстративной мощью в политической машине националистов царил полнейший хаос.

Несмотря на декларируемые суровые взгляды на дисциплину, Франко с самого начала смотрел сквозь пальцы на опасные выходки своих назначенцев. И в этом не было ничего удивительного: хотя имелось предостаточно экстремистов в обоих участвовавших в гражданской войне лагерях, у националистов они стояли во главе режима. Франко не слишком угадал, поручив своему не отличавшемуся трудолюбием брату Николасу заниматься созданием государственной инфраструктуры и политической партии франкистов, которая должна была существовать отдельно от фаланги. Он обычно поздно заявлялся на работу, любил долго обедать и устраивать затяжные ужины с обильными возлияниями, заставлял посетителей часами дожидаться приема, что выводило из себя пунктуальных немцев. Расслабленный образ жизни Николаса резко контрастировал с тем, за который ратовал Ми-льян Астрай — его Франко по неосторожности назначил главой прессы и пропаганды. Этот самонадеянный генерал не слишком вдавался в профессиональные нюансы своей новой должности, что ярко проявилось в мае 1938 года, когда он по-детски похвастался перед Чиано, итальянским министром иностранных дел: «Наш каудильо по четырнадцать часов проводит за рабочим столом, не выходя даже пописать». В своем офисе он завел те же порядки, что и в Испанском легионе, вызывая несчастных журналистов по свистку, разражаясь истерическими воплями при малейшей промашке, грозясь расстрелять любого иностранного корреспондента, допустившего критику в адрес режима. Отличительными качествами, благодаря которым Мильян удостоился этой роли, были раболепная лесть Франко, «величайшему стратегу столетия» (генерал благоговейно предупреждал посетителей перед входом в кабинет каудильо, что они сейчас услышат «глас Божий») и демонстративное обожание смерти. Впрочем, то, что он находился под магией смерти, никого не удивляло в националистической Испании, где, по словам Джона Уитекера, «испанцы при Франко говорили о смерти любовно, лаская само слово, словно женщину, отталкивающую, но соблазнительную».

Помощники Мильяна его, мягко говоря, не выручали. Журналист Болин — которого в награду за то, что он в свое время смог арендовать в Лондоне самолет для Санхурко, сделали «почетным капитаном» — стал ответственным за корпус иностранной прессы. Гордо прохаживаясь в бриджах и высоких сапогах, похлопывая по винтовке, которую Болин не умел даже заряжать, он ворчал на запуганных журналистов, поплевывал на трупы казненных пленников и грозился расстрелять любого, чьи репортажи не были на достойном уровне. Один из его помощников, Игнасио Росалес, очень доходчиво разъяснял представителям прессы, ужасавшимся зверствам националистов, что «массы невозможно чему-либо научить... им нужна только плеть, ибо они подобны собачьей своре, которая слушается только плети».

Связи с прессой на севере оказались в руках печально известного капитана Гонсало де Агилеры, жуткие заявления которого (впрочем, вполне искренние) типа: «Мы будем убивать, убивать и убивать» — не прибавляли симпатии к националистам в корпусе иностранных журналистов. Корреспонденты предполагали, что его бесконечные, исполненные нетерпимости речи, произносимые на очень пристойном английском языке (он получил образование в Стоунихерсте), являлись выражением личной точки зрения капитана, на самом деле они отражали убеждения его шефа. Агилера заинтриговал иностранных репортеров своей оригинальной мыслью, будто война началась из-за наличия канализации, «не будь которой все эти красные главари передохли бы в детстве и не могли бы возбуждать чернь и проливать кровь достойных испанцев». Агилера агитировал за возврат к «эпохе, более здоровой духовно, когда моровая язва и чума косили народ», и выражал твердое убеждение, что возрождение Испании требовало уничтожения «трети мужского населения» страны. Такие взгляды отнюдь не были чем-то необычным во франкистской среде, как, впрочем, и отношение капитана Агилеры к женщинам. Говоря откровенно, от всего сердца, он утверждал: «Мы покончим с этой глупостью, именуемой женским равноправием... Если жена не верна мужу, почему бы не влепить ей пулю, как собаке».

Ненормальная природа самого режима нашла свое символическое отражение в том, что новое бюро прессы и пропаганды делило здание с индийцем-алхимиком, который объявился в Саламанке и пообещал сделать столько золота, сколько потребуется Франко, чтобы выиграть войну. После разоблачения мошенник был вынужден бежать из страны.

Но даже в этих условиях крайней вседозволенности Мильян Астрай умудрился зарваться. 12 октября 1936 года состоялась церемония в честь Дня испанской нации, годовщины открытия Америки Христофором Колумбом. После положенного богослужения высокопоставленные политические, военные и церковные сановники перебрались в университет в Саламанке, где, в отсутствие Франко, председательствовал ректор университета, престарелый философ Мигель де Унамуно. Потрясенный до глубины души арестами и убийствами друзей и знакомых, Унамуно пришел в ужас, когда, вдохновленный одним особенно пылким националистическим выступлением, какой-то легионер возопил диким голосом: «Да здравствует смерть!» Тут же вскочил на ноги Мильян и вместе с легионерами из сопровождения, заявившимися на мероприятие с автоматами, немедленно организовал хоровое пение гимнов во славу войны. В ответ почтенный философ назвал войну «нецивилизованным, варварским актом» и заявил: «Вы можете победить, но не можете убедить. Никого нельзя убедить при помощи ненависти, которая не ос-

6 Ходжес Г. Э.

тавляет места состраданию». Распаленный Мильян набросился на него с воплем: «Смерть интеллектуалам!» В качестве представителя Франко супруга каудильо увела Унамуно от этой банды убийц, но вскоре престарелый философ был смещен с поста ректора университета. Он умер в декабре, продолжая протестовать против «коллективного безумия и морального самоубийства Испании». Несмотря на то что Франко полностью одобрил выступление Мильяна против Унамуно, — возможно, с подачи нового советника каудильо, эксцентричного сюрреалиста Эрнесто Хименеса Кабальеро, одного из идеологических творцов фалангизма, — в 1937 году цензура перешла в ведение отдела прессы и пропаганды в Бургосе, под начало фалангистов. И хотя Мильян продолжал оставаться пылким пропагандистом режима, всю свою энергию он направил на создание «Tercio de Mutilados»¹¹, организации, прославляющей тех, кто, подобно ему самому, был покалечен на войне.

Более или менее стабилизировав политическую ситуацию, Франко вновь занялся семейными делами. К вящему удивлению Кинделана и его офицеров, он решил отправить брата Рамона командовать авиацией националистов на Мальорке. Остается только гадать, было ли это решение вызвано тем, что с высоты достигнутого им положения Франко мог позволить себе быть великодушным, или он лелеял надежду, что самоубийственные порывы Рамона навлекут на нелюбимого братца смертельную опасность. Так или иначе, но, как позднее заметит их сестра Пилар, стремление Рамона лично вылетать на самые опасные задания вскоре развеяло недовольство ряда офицеров по поводу его назначения и привело брата к ранней гибели.

Завершение строительства нового крейсера «Канариас» оказалось очень большим подспорьем для националистов. И, поскольку с фашистской помощью они также доминировали в воздухе, похоже было, что война шла к скорому концу. 6 октября Франко оптимистически объявил журналистам о неминуемом штурме столицы. Наступление Молы двумя фронтами, спланированное совместно с Франко, началось

на следующий день. Четыре колонны измотанной африканской армии под командованием безупречно одетого Варелы (который, по слухам, не снимал ни перчаток, ни медалей даже в кровати) и его заместителя Ягуэ начали движение к северу, чтобы встретиться с частями Молы, направлявшимися на юг. Несмотря на оптимистичные прогнозы Франко насчет марша на Мадрид, похоже, что его больше привлекал прорыв осады Овьедо, которую организовали астурийские шахтеры, чем наступление на Мадрид. Между 4 и б ноября продвижение националистов к столице заметно застопорилось. Нерешительность Франко на мадридском фронте — проистекавшая, возможно, из опасения, что Моле достанется вся слава, а также из подсознательной тревоги, что Мадрид был домом не только для законного правительства и изгнанного короля, но также и его отца, когда тот не жил в Эль-Ферроле, — не осталась незамеченной в Германии. И пока Франко вел напряженные дискуссии со своими военными советниками по поводу дальнейших действий, в Саламанку были направлены адмирал Кана-рис и генерал У го Шперрле с предупреждением, что ожидаемые немецкие подкрепления будут находиться под командованием только немецкого офицера и должны быть использованы «для более систематического и активного ведения военных действий» на мадридском фронте.

Несмотря на некоторые проблемы в стане националистов, никто в общем-то не сомневался, даже республиканское правительство, оставившее Валенсию б октября, что Мадрид быстро падет. Кое-кто из иностранных журналистов, обеспечивая себе свободный вечер, заранее поспешил составить репортаж о параде победы, который, согласно программе, был намечен на 7 ноября. Распушивший перья Агилера предсказывал: «В Мадриде мы расстреляем тысяч пятьдесят. И куда бы ни спрятались Асанья, Ларго Кабальеро и вся их свора, мы их все равно разыщем и расстреляем всех, до последнего человека». Однако 15 октября республиканцы получили из Советского Союза первый груз оружия и техники, и выяснилось, что начинается совсем другая война. Танки и самолеты оказались весьма действенным средством против африканских частей.

Хотя Сталин с заметным облегчением и подписался под абсурдной политикой «невмешательства» в испанском конфликте, его поведение изменилось, когда итальянские бомбардировщики появились в испанском Марокко. Выяснилось, что подписавшие соглашение фашистские страны отнюдь не чувствовали себя обязанными соблюдать его условия. Не желая видеть Испанию ни фашистской, оказывающей давление на Францию, ни коммунистической, что неизбежно вызвало бы враждебность англичан и французов, Сталин отправил помощь в объеме, по его мнению, достаточном, чтобы сохранить Республику живой, но не более того. К тому же он со свойственным ему цинизмом запросил непомерную цену. «Революция» в Испании в конечном счете будет раздавлена, а республиканскому правительству придется отдать практически весь золотой запас, чтобы оплатить советские поставки. Сталин даже ловчил на курсе обмена валют, чтобы заставить осажденных республиканцев переплачивать за советскую военную технику, которая зачастую была устаревшей и низкого качества. И тем не менее без помощи Советского Союза Республика рухнула бы уже в первые месяцы войны. Кроме того, Коминтерн, зная, с какими болью и страстью трудящиеся Европы и Соединенных Штатов следят за событиями в Испании, начал рекрутировать и отправлять добровольцев, чтобы сражаться против националистов. Охваченные ненавистью к фашизму и готовые рисковать жизнью в борьбе с ним, волонтеры начали приезжать в Испанию с октября 1936 года. Их прибытие резко подняло моральный дух и динамизировало военные усилия республиканцев. Как выразился Джон Уитекер: «Республиканцы, которых расстреливали и резали мавританские наемники и бомбили иностранные самолеты, вдруг почувствовали, что Республика больше не одинока... и поверили, что умереть сейчас — значит умереть не напрасно».

Наступление националистов на Мадрид в сочетании с хвастливыми заявлениями Молы о том, что «пятая колонна» сторонников Франко в самой столице встретит четыре колонны, которые двигаются на город, вызвала вспышку актов насилия против пленных националистов, которых вытаскивали из мадридских тюрем и убивали на месте. Фалангисты запаниковали по поводу судьбы своего лидера, Хосе Антонио Примо де Риверы, все еще находившегося в республиканской тюрьме в Аликанте. Вряд ли разделяя их озабоченность, генералиссимус оказал на редкость невразумительное, чтобы не сказать обструкционистское, содействие в попытках фалангистов освободить его из заключения. И, несмотря на все усилия своих сторонников, Хосе Антонио предстал перед судом и 20 ноября 1936 года был расстрелян. Франко по вполне понятным причинам неохотно поделился этой новостью с активистами партии, но обнаружил глубоко затаенную недоброжелательность к вождю фалангистов, когда в 1937 году сообщил Серрано Суньеру, что Хосе Антонио «отдали русским, и, вероятно, они его кастрировали», — быть может, выражая собственное пожелание. И, хотя в политическом отношении Франко был лично заинтересован в увековечении идеологического наследия Хосе Антонио, он с глубокой ревностью относился к сердечному влечению, которое романтичный и привлекательный вождь внушал своим верным сторонникам.

Между тем Франко усугубил ошибочный маневр с Толедо, потеряв два дня на обсуждение дальнейших действий с генералом Вильгельмом Фаупелем, вновь прибывшим германским временным поверенным, и ожидание поставок пулеметов, бомбардировщиков и танков. Республиканцы хорошо использовали это время. Оборона столицы была поручена генералу Хосе Миахе. Франко с презрением говорил о его некомпетентности, а Кейпо де Льяно называл этого генерала тупым и неспособным трусом, но, так или иначе, в окружении Миахи были высокопрофессиональные помощники, в том числе его выдающийся начальник штаба, подполковник Винсенте Рохо, в прошлом коллега Франко, который, к ярости генералиссимуса, остался верным Республике. Решение Варелы дать передохнуть войскам и тем самым отложить штурм столицы дало Миахе и Рохо еще один шанс. Им удалось в захваченном у националистов танке обнаружить подробный план предстоящего боя, разработанный Варелой. Эту информацию они с большой для себя пользой использовали во время сражения, а ранее, в течение тихой ночи 7 ноября, сумели создать из простых жителей Мадрида вполне боеспособную силу.

Хотя африканские части не испытывали затруднений во фронтальных атаках на слабозащищенные городки и деревни в сельской местности, они не были готовы вести боевые действия в городских условиях против врага совсем другого типа. Во главе с хорошо организованным Пятым коммунистическим полком и при поддержке тысячи девятисот бойцов Седьмой интернациональной бригады жители Мадрида героически сражались за свой город.

Защищая каждый дом, вооруженные первым, что попалось под руку, отряды рабочей милиции сумели нанести жестокие потери африканским частям. Прибытие в Мадрид легендарного Дуррути, железнодорожника из Леона, чьи отряды добровольцев-анархистов помогли удержать Барселону, еще больше подняло боевой дух республиканцев, хотя сам он и был убит в бою 20 ноября при неясных обстоятельствах.

Хотя признание режима Франко Италией и Германией 18 ноября на какое-то время приободрило националистов, военная ситуация оказалась далека от благополучной. И пока каудильо заверял приветствующие его толпы в том, что нацистская Германия и фашистская Италия являются «оплотом культуры, цивилизации и христианства в Европе», Муссолини презрительно высказывался об отсутствии боевого духа и мужества у франкистов. Он также заявил, что подкрепления будут посланы только в том случае, если испанская политика в Средиземноморье окажется «в гармонии с политикой Италии». Он желал видеть Испанию фашистской, дабы оказывать давление на Францию.

Тем временем на мадридском фронте даже легион «Кондор» — свыше четырех тысяч человек и сотня самолетов, поддержанные зенитными и противотанковыми частями, под командованием генерал-майора фон Шперрле и полковника фон Рихтгофена — не смог спасти положение.

Несмотря на систематические яростные налеты немецкой авиации, проводившей бомбардировки устрашения, а также некоторые успехи Молы вокруг Университетского городка, к 22 ноября штурм националистов был отражен. Как бесстрастно писал Джон Уитекер: «Упорное и несгибаемое сопротивление республиканцев заморозило части Франко... Мавры тысячами умирали в наспех выкопанных окопах». В распоряжении Франко оставалась малочисленная армия. Капитан Роланд фон Штрунк, специальный агент Гитлера в Испании, объявил, что «Франко пришел конец», а обескураженный майор Кастехон в глубоком унынии заявил: «Мы сами подняли это восстание, и вот теперь мы разбиты». Без крупномасштабного вливания иностранной помощи и прибытия дополнительных многотысячных мавританских частей Франко должен был проиграть войну.

Зная, как он боялся неудачи, можно себе представить чувства Франко, когда стало ясно, что ему придется отказаться от штурма столицы. Самые худшие кошмары стали реальностью. Он бросил вызов сердцу отчизны и потерпел провал. Взбешенный и униженный этой неудачей, Франко отказывался отвести войска, находившиеся всего в нескольких километрах от столицы, и приказал Асенсио укреплять его позиции в Университетском городке. Он не желал допускать мысли о малейшем отступлении, даже чтобы высвободить войска для других фронтов.

Фаупель отправил отчаянную телеграмму в Берлин: «Мы стоим перед решением: либо оставить Испанию на произвол судьбы, либо направить в нее дополнительные силы». Как подчеркивал американский посол в Берлине: «Признав Франко победителем, когда ему это еще предстояло доказать, Муссолини и Гитлер должны привести его к успеху, либо их имена должны были ассоциироваться с провалом». Державы «оси» решили предоставить националистам дополнительную помощь, причем основной груз ответственности выпало нести Италии, поскольку Берлин опасался, что германское вмешательство может поставить под угрозу его планы перевооружения. Генералу Роатте поручили командование всеми итальянскими военно-воздушными силами, как уже находящимися в Испании, так и теми, которые должны были вскоре прибыть, а также поддерживать постоянную связь с Франко и Фаупелем с целью создать объединенный главный штаб.

За массивной итальянской помощью в виде офицеров, сержантов, танковых экипажей, радиооператоров, артиллеристов и специалистов инженерных войск, которые вошли в состав смешанных испанско-итальянских частей, последовало прибытие в декабре 1936 года двух контингентов из трех тысяч чернорубашечников, укомплектованных собственными офицерами, артиллерией и транспортом. Разочарованный устаревшей военной тактикой Франко, Муссолини настоял, чтобы вновь прибывшие держались отдельно от смешанных бригад. Хотя каудильо был до глубины души обижен таким решением, в январе 1937 года ему пришлось проглотить обиду и запросить еще девять тысяч чернорубашечников. К середине февраля 1937 года он получил в свое распоряжение около пятидесяти тысяч человек фашистской милиции и регулярных частей под видом добровольцев. Немцы согласились предоставить помощь оружием, самолетами и снаряжением в количестве достаточном, дабы гарантировать, что Франко не потерпит поражения. Парадоксально, но именно недостатки генералиссимуса как военного руководителя вынудили державы «оси» оказать столь мощную поддержку, которая и помогла ему выиграть войну. Немцы так же сумели убедить Франко, что для превращения вооруженных отрядов националистов в полномасштабную современную армию необходим массовый призыв на воинскую службу, и генералиссимус приказал Оргасу осуществить эту операцию.

Бессильный на военном фронте и переполненный параноидальными страхами после поражения под Мадридом, Франко решил предпринять шаги по укреплению своего политического положения. В националистической Испании в армии существовало соперничество между фалангой, карли-стами, монархистами и их оппонентами. Поскольку фаланга была дезориентирована вуалью секретности, которой Франко окружил гибель их вождя, генералиссимус нанес удар по карлистам, которые, с позволения Молы, учредили свою военную академию для технической и идеологической подготовки офицеров-карлистов. Заявив, что это равносильно государственному перевороту, Франко дал их лидеру, Мануэлю Фалю Конде, сорок восемь часов, чтобы покинуть зону националистов или предстать перед военным трибуналом.

Однако самая большая угроза по-прежнему исходила от монархии, к которой Франко всегда испытывал сложные чувства. Он видит в короле Альфонсе XIII отчасти идеализированную отеческую фигуру, любимым сыном которого Франко одно время был, и отчасти безответственного родителя, который бросил испанский народ и его самого. Такое расколотое восприятие вызвало у Франко поток прочувствованных, но в то же время противоречивых заявлений о монархии. Раздираемый между подлинной приверженностью к абстрактному понятию короля и яростной личной ревностью к своему сопернику дону Хуану, Франко был способен уверить людей, принадлежащих к самым разным лагерям, что он энергично выступает на их стороне. Генералиссимус сумел убедить монархистов, что его основным приоритетом остается реставрация монархии, а фалангистов — что, являясь борцом за их революцию, он полон решимости всеми силами воспрепятствовать возвращению короля на трон. Когда в декабре 1936 года дон Хуан возобновил попытки присоединиться к войне на стороне националистов, он тут же получил хитроумно-двусмысленное послание Франко, в котором тот заявлял, что ни в интересах наследника трона, ни в интересах Родины нельзя допустить, чтобы он рисковал собственной жизнью. Затем Франко заверил страждущих монархистов, что в глубине души он заботится только о доне Хуане и потому возвращающийся монарх должен «появиться как миротворец, и не должен оказаться среди победителей».

На деле же Франко скорее предпочел бы, чтобы легитимность его власти подтвердил папа, а не испанский король, который мог бы завоевать сердца людей и заменить генералиссимуса в качестве предполагаемого морального и духовного лидера Испании. Прибытие 22 декабря кардинала Гомы из Рима в должности конфиденциального временного поверенного в делах Ватикана — первый шаг к полному дипломатическому признанию католической церковью Франко как руководителя государства — встретило у него радушный прием. Усилия Франко, дабы упрочить свое положение на военном фронте, оказались менее успешными. Наступление на

Мадрид возобновить не удалось. Франко в лихорадочной спешке приказал Оргасу принять командование на мадридском фронте, а Моле — на севере. Варела руководил сухопутными частями. Хотя потрепанные республиканские войска основательно окопались, к счастью для генералиссимуса, они были не способны развить контрнаступление против серьезно растянутой линии фронта националистов. После долгих увиливаний и колебаний и все еще отказываясь согласиться на тактический отход, Франко в конце концов позволил себя убедить в необходимости воспользоваться планом, который предложил генерал Саликет еще в ноябре ушедшего года. По нему осуществлялась операция по завершению окружения Мадрида: перерезалось шоссе Мадрид — JIa-Корунья на северо-западе с одновременным двойным ударом с юго-запада и северо-востока. После нескольких кровавых боев и замены раненого Варелы на Оргаса к 15 ноября положение националистов стабилизировалось. Потери с обеих сторон в результате этой операции составили пятнадцать тысяч человек.

Тем временем Муссолини, раздраженный тупиковой ситуацией вокруг столицы и желая ухватить кусочек славы для самого себя, настаивал на скорейшем наступлении на Малагу. Обеспокоенный стремлением дуче к личным лаврам, Франко неохотно согласился на комбинированный штурм Малаги, причем Роатта должен был наступать по суше, а Кейпо руководить бомбардиров*$ой города с линкора «Канари-ас». Пораженный наивностью Франко в отношении планов Муссолини, полковник Вольфрам фон Рихтгофен, командир легиона «Кондор», писал в своем дневнике, что, если Франко «надеялся разделить лавры победы за взятие Малаги», ему следовало бы разузнать сначала, что замышляли итальянцы. Франко, больше жаждавший триумфа в Мадриде, в начале февраля наконец посетил фронт. Убежденный, что Малага будет взята без серьезного сопротивления, он вернулся в Саламанку, чтобы оттуда следить за новым наступлением на столицу. 6 февраля 1937 года армия численностью до шестидесяти тысяч вооруженных до зубов солдат под командованием генерала Оргаса предприняла массированное наступление в направлении шоссе Мадрид — Валенсия к востоку от столицы.

Битва за Малагу, начавшаяся тремя днями ранее, оказалась недолгой и жестокой. Иностранные журналисты не были допущены к месту сражения, что не предвещало ничего хорошего. Вошедшие в Малагу первыми 8 февраля, итальянцы некоторое время единолично управляли городом, прежде чем торжественно передать его Кейпо де Льяно. Желая лишний раз подчеркнуть, что они заняли город раньше франкистов, генерал Роатта направил каудильо телеграмму, подтверждая, что «войска под моим командованием имеют честь передать город Малагу Вашему превосходительству». В Малаге ни итальянские войска, ни националисты не проявили ни малейшей жалости и милосердия по отношению к деморализованным и обескровленным республиканцам. Четыре тысячи защитников города расстреляли только в течение первой недели. Многочисленные убийства продолжались несколько месяцев.

Франко был взбешен тем, что итальянцы приписывали себе все заслуги за эту победу. Восторгавшемуся ею Милья-ну он резко напомнил, что «Главный приз еще надо завоевать!». Пока Франко пребывал в меланхолии по поводу успеха итальянцев, а Муссолини радовался подавляющему превосходству своих войск, в националистической прессе появились сообщения о том, что победа была одержана не итальянцами, не Кейпо де Льяно, а лишь благодаря прямому вмешательству святой Тересы из Авилы, рука которой — как лживо утверждалось — была найдена в багаже командира разбитого гарнизона Малаги. Это было самым приемлемым объяснением для генералиссимуса. Со святой Тересой и другими святыми на своей стороне Франко вновь воспрянул духом. Решив обуздать растущие амбиции как итальянцев, так и Кейпо, он запретил дальнейшее наступление в Андалусии под тем предлогом, что следовало сконцентрировать войска на мадридском направлении. По мнению Хью Томаса, это было крупнейшей тактической ошибкой, поскольку остальная восточная Андалусия, включая Альмерию, могла бы с легкостью достаться националистам.

Желая затмить итальянский триумф в Малаге собственной победой в столице, Франко не слишком ласково воспринял сообщение заместителя Роатты, полковника Эмилио Фалделлы, что итальянцы собираются использовать свой Corpo di Truppe Volontieri¹² для скорейшего взятия Валенсии. В ответ Фалделла выслушал пространную лекцию от каудильо о том, что «постепенное занятие территории с последующей чисткой предпочтительней быстрого разгрома армии противника, в результате которого остается территория, наводненная врагами». Затем начальник генерального штаба Франко, подполковник Антонио Барросо, холодно напомнил итальянцу, что «престиж генералиссимуса является самым главным на войне... и вообще совершенно неприемлемо, чтобы Валенсия, резиденция республиканского правительства, была захвачена иностранными войсками». А когда Фалделла заявил, что главный удар должен быть направлен из Сигуэнсы на Гвадалахару под командованием генерала Роатты, дабы замкнуть кольцо вокруг Мадрида, Франко уклончиво сообщил ему, что он использует итальянские части «сразу на нескольких фронтах». Желая кристально четко выказать свое неудовольствие итальянцами, каудильо заставил нового итальянского посла, Роберто Канталупо, ждать несколько дней, прежде чем принять его. 17 февраля не верящий глазам своим посол доносил итальянскому министру иностранных дел, графу Галеаццо Чиано, что «здесь монета благодарности явно не в ходу».

Крайне обозленный Муссолини пригрозил полностью отозвать свою помощь, однако затем ограничился тем, что перевел двадцать самолетов, обещанных Франко, в прямое подчинение итальянскому командованию в Испании. Итальянские воздушные части, ранее поднимавшиеся в воздух по приказам генералиссимуса, теперь подчинялись директивам из Рима. А тем временем наступление националистов захлебнулось в крови Харамы, где республиканские части, усиленные добровольцами из Интернациональных бригад, завязали одно из самых жестоких сражений гражданской войны. Десять тысяч республиканцев, включая многих наиболее опытных английских и американских членов бригад, и около семи тысяч националистов расстались здесь с жизнью. И хотя Оргас и Варела сумели удержать ненадежную линию фронта в районе Харамы, наступление на Мадрид вновь провалилось.

19 февраля Франко был вынужден самым позорным образом умолять в этот раз особенно неуступчивого Фалделлу начать столь презираемое ранее генералиссимусом наступление на Гвадалахару, чтобы дать необходимую передышку измотанным частям националистов. Но на тот момент ни Фалделла, ни Роатта не были склонны бросаться на выручку каудильо. Видя, что итальянцы тормозят дело, Франко решил, что, возможно, имеет смысл организовать пышную встречу новому итальянскому послу. 1 марта в окружении офицеров при полном параде генералиссимус возглавил церемонию с военными оркестрами и красивыми шествиями специально для Роберто Канталупо, а также устроил ему роскошный прием. Однако не слишком впечатленный посол доносил в Рим, что когда каудильо приветствовал вопящую толпу с балкона, то «оказался не способен сказать что-либо путное аплодировавшим и ждущим от него прочувствованной речи людям; он стоял с застывшим невыразительным взглядом и выглядел холодным и женоподобным».

Пропасть между проявлениями королевской пышности в Саламанке и безжалостной, безудержной бойней на захваченных территориях, казалось, отражала мучительные процессы, происходившие в душе Франко. Итальянцы ужасались, получая сообщения итальянского консула из Малаги, где деятельность Карлоса Ариаса Наварро — которого много лет спустя франкисты будут поносить как слишком умеренного премьер-министра — принесет ему прозвище «палача Малаги». Заверив итальянцев, что массовые казни совершались «неконтролируемыми элементами», Франко приказал, чтобы произвольные убийства были заменены на расстрелы, осуществляемые по решению военных трибуналов. Он с большой неохотой согласился подчиниться кодексу военного законодательства, по которому все смертные приговоры должны были подписываться лично им самим (на деле этой операцией занималось достаточно много других лиц). Небрежно роясь в горе бумаг, он проявлял то завораживающую беспечность, то жгучую мстительность в зависимости от настроения. Как и Гитлер, каудильо особенно склонялся к казни посредством гарроты (удавки). (В июле 1944 года Гитлер прикажет, чтобы генералов, участвовавших в заговоре против него, «подвесили на крюках для мясных туш и медленно душили фортецьянными струнами, периодически ослабляя натяжение, чтобы удлинить смертельную агонию». Он снял этот процесс на кинопленку и затем многократно смотрел.) Жизнерадостно заверив Рэндолфа Черчилля, что основными чертами его политики остаются «гуманное и равное для всех милосердие», Франко вновь обратил свой взор к военным делам.

После многих затяжек и проволочек итальянцев Франко в конце концов собрал три мощные, оснащенные тяжелым вооружением итальянские дивизии для наступления на Гвадалахару под общим руководством Роатты, которые с флангов должны были поддерживать две испанские бригады под командованием генерала Москардо. Франко заверил Роатту, что с северо-востока для его поддержки Оргас нанесет удар из района Харамы. К великому удивлению итальянцев, их наступление было отражено республиканцами, которые перебросили значительные части как раз со странно спокойного фронта в районе Харамы. То, что Франко не сумел организовать поддерживающий удар Оргаса и Варелы, оставило растянутые коммуникации итальянцев незащищенными. Но даже в этом случае итальянцы не ожидали столь серьезного отпора со стороны республиканцев. Франко же не только не выполнил свое обещание нанести поддерживающий удар, но и отказался сменить изрядно поколоченные части Роатты. Вполне возможно, он хотел, чтобы итальянцы приняли на себя главный удар, пока его войска использовали столь необходимую передышку, или же каудильо всерьез полагал, после всех хвастливых заявлений представителей Муссолини, что непобедимые части дуче без труда разберутся с республиканцами. Однако трудно все же избежать заключения, что главным образом генералиссимусом руководило задетое самолюбие. Франко упрямо отказывался удовлетворить отчаянные просьбы Роатты, чтобы ему было позволено вывести свои сильно потрепанные и полностью деморализованные части из района военных действий. Утверждая, что Республика находится «на грани военного и политического краха», неумолимый каудильо настаивал на том, чтобы итальянцы 19 марта возобновили наступление на Гвадалахару.

По мере приближения назначенной даты едва не свихнувшийся Роатта мотался туда и обратно между линией фронта и Саламанкой, пытаясь убедить генералиссимуса изменить свое мнение. За день до намеченного срока, когда оба деятеля в Саламанке вели жаркие дискуссии на эту тему, республиканцы предприняли мощное наступление на слабые укрепления итальянцев по всей линии фронта. Франко и его националисты восприняли известие об этом военном поражении со смешанными чувствами. Явно наслаждаясь унижением чванливых итальянцев, они не могли игнорировать масштабы разгрома. Генерал Роатта, не желая признавать собственные ошибки во время этой операции, возложил всю ответственность за поражение на Франко. Хотя недостатки итальянских войск сыграли в данной ситуации значительную роль, похоже, основная проблема была действительно в каудильо. Несмотря на самодовольную уверенность Франко в том, что «в конечном счете успех достигается там, где наличествуют умный и опытный командир, бравые солдаты и вера», его недостатки как генерала со всей серьезностью проявились во время этой кампании. Он недооценил противника, не сумел воплотить в жизнь заранее согласованный план действий, выказал наплевательское отношение к потерям своих союзников, а затем, пытаясь свалить с себя вину за все происшедшее, стал искать козлов отпущения среди подчиненных. По мнению Нормана Диксона, подобное поведение является наглядным подтверждением военной некомпетентности. Неудивительно, как замечает Джон Уитекер, что «среди офицеров, командовавших его колоннами на поле боя, он не пользовался ни популярностью, ни доверием».

Размышляя о своих военных перспективах, генералиссимус находился не в самом лучшем расположении духа, когда статья в «Дейли экспресс», озаглавленная «Очередной разгром итальянцев в Испании», привлекла его внимание. Ноэл Монке, журналист, нарушивший строжайшее требование цензуры, запрещающее любое упоминание об итальянских или немецких войсках в Испании, не говоря уже о военных неудачах, был вытащен гражданскими гвардейцами прямо из кинотеатра и волоком доставлен пред светлые очи самого каудильо, чтобы ответить за свои пакостные действия. Позже он вспоминал: Уже тогда, когда я стоял перед ним в тот мартовский день 1937 года, у него было заметное брюшко. Для вождя военного восстания, которое продолжалось вот уже почти девять месяцев, он выглядел самым невоенным человеком, которого я когда-либо видел. Казалось, его подавлял массивный письменный стол, за которым он сидел. У него было дряблое лицо, а глаза, уставившиеся в мои, вполне могли бы подойти для игры в шарики, такими они казались твердыми».

Поначалу генералиссимус пригрозил Ноэлу Монксу поставить его к стенке, однако из опасения, что это вызовет международный скандал, Франко просто выслал его из зоны националистов. Об этом своем решении каудильо скоро горько пожалеет. Монке стал слать репортажи из республиканской зоны и был одним из четырех иностранных журналистов, которые прибыли в еще горящую Гернику сразу после бомбардировки, где они собирали информацию выживших в этом аду людей.

Франко все же извлек определенную выгоду из фиаско при Гвадалахаре (или, как позже это назовет Чиано, «худший день в моей жизни»). Хотя Муссолини и не убедили хилые оправдания каудильо, он вынужден был признать, что его фашистские части не оказались столь уж непобедимыми, как дуче считал ранее. Полный решимости не оставлять Испанию, пока он не восстановит свое военное реноме и не смоет унижение, Муссолини с неохотой согласился с тем, что итальянские силы будут распределены по испанским частям и станут находиться под командованием генералов Франко.

«Избавившись от ночных кошмаров», в полной эйфории каудильо направил послание дуче, полное выражений «радости от того, что его наконец поняли и оценили».

А тем временем начальник главного штаба Молы, полковник Хуан Вигон Суэродиас, направил письмо Киндела-ну с просьбой убедить Франко обратить внимание на север страны, где захват запасов угля, чугуна и стали, а также заводов по производству вооружения в баскских провинциях мог бы принести неоценимую пользу националистам. Данный аргумент был поддержан командиром легиона «Кондор» генералом Уго Шперрле, который ратовал за скоординированную операцию на земле и в воздухе в этом регионе. Это смещение акцентов «представляло сухую констатацию того, что Мадрид не мог быть взят немедленно, а война не могла быть быстро выиграна» (Хью Томас). Впрочем, Франко и не хотел быстрого конца войны, если при этом он не убьет последнего «красного» в Испании.