ТОМ ДРАЙБЕРГ отводит глаза от КРИСТОФЕРА ХИТЧЕНСА

Маунтджой-хаус, 601, Барбикан, Лондон EC2

Июнь 1976 года

Том Драйберг, которому семьдесят один, новоиспеченный дворянин[172], социалист, автор рубрики светских сплетен, сторонник Высокой церкви, подозреваемый в шпионаже, сексуальный хищник[173], начинает чувствовать свой возраст.

– Жаль, что мне уже не шестнадцать, – заявил он на вечеринке в честь своего семидесятого дня рождения. – Хотя нет, не жаль. Жаль, что я еще не умер.

Драйберг, по словам его друга, бесшабашного молодого журналиста Кристофера Хитченса, «на окурке своей карьеры… живет за счет запаса баек и знакомств». Он любит постоянно сыпать громкими именами прошлого. Каждый раз, обедая в индийском ресторане, он обязательно заказывает себе молока – только ради того чтобы сказать: «Алистер Кроули – ну, знаете, Зверь, – всегда советовал пить молоко».

Он особенно гордится личной коллекцией непристойных лимериков, сочиненных Уистеном Оденом и Константом Ламбертом[174]; он любит цитировать их при всяком удобном случая, как только в разговоре возникает пауза.

«Полезайте с меня, я домой,

На часах уже три? Боже мой!

Вы горазды потеть,

Эту вонь не стерпеть»,

– И закрыла она нос рукой.

Но он все-таки оставляет в своем графике место для прежних увлечений. «Только в отношении его жизнь держалась на прежнем уровне, – откровенничает Хитченс. – Он пошел бы куда угодно и сделал бы что угодно ради возможности кому-нибудь отсосать». Но то, что прежде было удовольствием, стало едва ли не обязанностью: он утверждает, что делает это по предписанию врача («калий страшно полезен»). Двадцатипятилетний брак Драйберга с Иной Бинфилд ничуть не помог ему распробовать гетеросексуальные радости. «Она пыталась меня соблазнить! В наш МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ!» – с ужасом рассказывает он друзьям.

Тем временем писатель Кингсли Эмис составляет «Новый Оксфордский сборник шуточных стихов». Он слышал о пикантной коллекции Драйберга. Эмис просит Хитченса узнать, не согласится ли Драйберг поделиться ею. Если да, то в благодарность он сводит его в любой ресторан по его выбору вместе с Хитченсом и сыном Эмиса Мартином. Хитченс послушно звонит другу, которого зовет «старым …сосом», и передает ему предложение Эмиса.

– Очень было бы интересно познакомиться со старшим Эмисом, – тянет Драйберг. – Но скажи-ка мне, он случайно не такой же симпатичный, как его прелестный юный сын?

– Да, Том, точно такой же, – отвечает Хитченс. – Но… как бы это сказать… Кингсли уже в таком возрасте, когда мог бы быть отцом Мартина.

– Да, дорогуша, пожалуй, ты прав, – вздыхает Драйберг.

В обмен на свои непристойные лимерики Драйберг предлагает им пообедать в ресторане на Нил-стрит. Метрдотель провожает их компанию к столу в центре зала. Кингсли Эмис, человек своенравный, полностью им удовлетворен, но они с Хитченсом замечают недовольный вид Драйберга.

– Сейчас будет жаловаться, – шепчет Хитченс Эмису.

– Что?

– Ему обязательно надо к чему-нибудь прицепиться, чтобы почувствовать себя в своей тарелке.

В этот самый миг Драйберг подзывает управляющего и требует пересадить их на какое-нибудь место потише. Он очень привередлив в том, что касается быстроты обслуживания и качества еды. В своей новой роли пэра Англии он говорит Хитченсу, что не одобряет «кошмарных» блюд, которые подают в столовой палаты лордов. «Белое вино теплее еды», – жалуется он.

Разговор не вяжется. На взгляд Кингсли, Мартин не очень старается. Кингсли и Хитченс болтают без умолку, а Драйберг все отмалчивается. «Я подумал, не заболел ли он, – рассуждает Кингсли в мемуарах, – потому что он умер через несколько месяцев после нашей встречи».

Драйберг заявляет, что его поэтическая коллекция находится у него дома в Барбикане, и тогда все четверо без особой охоты отправляется туда. За стаканчиком виски он достает целую кучу знаменитых лимериков Константа Ламберта и гордо презентует их Кингсли Эмису, который с жадностью принимается их читать. Тем временем Мартин спрашивает Драйберга, нельзя ли ему вызвать такси. Драйберг провожает его к телефону в спальне.

Читая, Кингсли смутно сознает, они с Хитченсом остались в комнате одни: другие двое исчезли. Через некоторое время появляется Драйберг, чуть погодя за ним выходит Мартин.

Лимерики не нравятся Кингсли. «Написаны в неприятном стиле, героями их перебывали все или, по крайней мере, многие архиепископы, скорее всего, Англии и Уэльса. Во всех лимериках действовал епископ какого-нибудь Труро в первой же строке, более-менее соблюдались нормы стихосложения и присутствовало что-то неприличное, обычно ничего вопиющего. И больше в них не было ничего, достойного упоминания, например, юмора».

Как-то архиепископ из Осаки,

Развлекался с бамбуковым посохом.

Получил нагоняй

За такой ай-яй-яй,

И он запил на месяц без просыха.

В коллекции только одно стихотворение Одена, но оно еще менее приемлемо в силу того, что «это долгий и подробный рассказ об акте фелляции от лица того, кто его совершает. На нем я тоже из вежливости ненадолго задержал взгляд». Эмис дочитывает до конца, «симулируя внимание и заинтересованность», и потом с «притворным сожалением и подлинной уклончивостью» говорит, что, к сожалению, они едва ли подойдут для издательства «Оксфорд Юниверсити Пресс».

Трое прощаются и уходят. На следующее утро Мартин звонит Кингсли.

– Ну ты, блин, и папаша. Эта шалава из заказа такси велит мне, пожалуйста, не кладите трубку, абонент, и тут чертову абоненту приходится не класть трубку одной рукой, а другой отбиваться от Драйберга. Мы раз пять обежали вокруг кровати, пока он от меня не отстал. Похлопал меня по плечу, сказал каким-то добродушным тоном «Все ясно, юноша» и отвалил.

– Это было рискованно с его стороны, – отвечает Кингсли. – Надо было тебе идти к нему в спальню с Хитченсом.

– Может, да. А может, и нет.

Размышляя позже о случившемся, Кингсли Эмис задается вопросом, а вдруг утомление от погони за его сыном вокруг кровати ускорило кончину Драйберга. «Эта мысль не особо меня огорчает», – прибавляет он.