НОЧНЫЕ ТРОПЫ

Далеко, за человеческим жильем, среди тугаев, уже зазеленевших по весне и таинственно шумящих на ветру, лежат неведомые тропы. Они вьются едва приметной лентой, причудливой, как горный ручей, только тот гремит и поет день и ночь, а тропа таится беззвучно и под солнцем, и в глухой тьме. Иногда она исчезает вовсе в кустарнике или рисовом поле, и тогда надо чутьем угадывать ее движение, находить за грядой тугайных зарослей, за арыком серую нить стежки.

Не для всех эти тропы. Кому день — брат, тот не кроется от чужих глаз, идет большой дорогой, у людей на виду. А кому только ночь с руки, его ищи на дальних тропах, да и не при свете, а ночью. Его лишь собаки чуют и брешут зло, отгоняя подальше от жилья. Брешут, пока не стихнут осторожные шаги.

В такую ночь, черную, апрельскую, скакали два всадника пустынными околицами кишлаков. Тёмно-гнедые кони сливались с мраком, синие халаты и бордовые повязки на головах таяли на фоне зарослей. Не час и не два торопливо гнали они лошадей. Еще засветло начался их путь. Минула полночь, а конца дороги не видно. То вскачь мчатся они, то переходят На рысь, то сдерживают коней, и те грудью раздвигают упрямый, жесткий кустарник, а то, осторожно цокая копытами о гальку, спускаются к речке и одолевают ее вброд. На другом берегу, фыркая и отряхиваясь, кони опять бегут, подгоняемые плетьми.

Всадники молчат. Лишь на перепутье, решая, какую лучше избрать дорогу, перекидываются двумя-тремя словами. Оба неразговорчивы. Неразговорчивы по нужде. Как бы не сорвалось с языка что лишнее. Не тихой ночи боятся они, не темного кустарника. Кто захочет в такой час следить за всадниками, да и кто посмеет! Себя боятся. Несет каждый тайну, запечатанную клятвой, и ни одно слово не должно выплеснуться.

Старший, с черной бородкой, с костистым горбатым носом, со шрамом на лбу от неловкого сабельного удара, — мрачен и подозрителен. Он косится на своего спутника. И когда тот слишком отстает, настороженно вслушивается в топот копыт сзади — не смолкли, ли они совсем. Рука сама собой подбирает повод. Бег коня замедляется. Он ждет.

Молодой догоняет, и оба некоторое время скачут вместе. В темноте не отличить их друг от друга — и одежда, и оружие, и кони одинаковые. Только лица разные. У молодого оно без усов и бородки, и шрама нет. И не хмурится. Смотрит добродушно. Даже с интересом. Иногда будто улыбается, словно хочет сказать что-то, но не решается.

Всадники пересекают широкую воду, бурную, хлещущую коней по бокам, купающую сапоги до самых икр, и выбираются на берег. Он пологий, мокрый. Земля под копытами чавкает, расползается зыбкой грязью. Гуляет ветер свободно, легко по степи.

Лошади идут устало. Приходится подгонять их камчой. Но это плохо помогает — дорога трудная, петляет меж кочек и зарослей сухого камыша. Тропка становится все уже и неприметнее. Неожиданно передняя лошадь останавливается, увязнув в густой хлюпающей жиже. Чернобородый гонит ее. Еще шаг делает животное и завязает совсем.

— Эй ты! — окликает он своего спутника. — Где дорога?

Молодой подъезжает, вглядывается в темную степь.

— Тут была…

Чернобородый осаживает коня, и тот с трудом вытягивает ноги из топи.

— Ищи, если была! Или, может, тебе показалось?

— Нет, хозяин, я здесь родился.

— То-то и видно, — усмехнулся Чернобородый. — Что может путного вырасти на болоте. Ищи!

— Слушаюсь, хозяин.

Они поменялись местами. Впереди поехал молодой. Его лошадь тоже провалилась в жижу, но вытянула копыта и поднялась на влажное, но твердое место. Чернобородый последовал за ним, ругаясь и понукая коня. Лужи и кочки чередовались через каждые десять шагов, но ютом пошла нетвердая, колеблющаяся, как тесто, тропа. Лошади дрожали, чуя под собой топь, вскидывали пугливо морды, замирали перед каждым движением.

— Сын собаки! — зло прорычал Чернобородый. — Ты утопишь меня.

— Зачем же, хозяин, — спокойно ответил молодой. — Нам нельзя умирать, у нас важное донесение.

Раскосые глаза старшего сузились — он посмотрел пристально в темную качающуюся спину своего спутника.

— Важное или неважное, это не твоего ума дело, ублюдок. — Тропа заплясала под его конем, и он жадно, со страхом вцепился в луку седла. Минуту длилась молчаливая затаенная борьба за жизнь. Копыта лошади снова нащупали твердую стежку, и Чернобородый облегченно вздохнул: — А когда придет твоя смерть, — продолжал он недосказанную мысль, — знает один бог…

— Да, хозяин, — кивнул молодой.

Из темноты вынырнул далекий неверный огонек, не то от костра, не то от светильника. Потом второй, третий…

— Оббо! — радостно прошептал Чернобородый. — Кажется добрались.

Молодой снова кивнул:

— Это Гарбуа.

— Вижу. Гони к большой курганче. Там хозяин Шер-Магомет-бек… Да побыстрее!

Уже начало светать, когда путники въехали на своих изнуренных конях в большой двор, обнесенный высоким глинобитным забором. И за околицей, и внутри двора стояли у коновязей лошади — много лошадей, раздавался перестук копыт и из конюшни, тянувшейся вдоль забора. Несмотря на ранний час, кишлак уже проснулся. Всюду бродили люди, вооруженные винтовками.

Путников принял Курширмат или, как его назвал Чернобородый, Шер-Магомет-бек. В полумраке михманханы можно было разглядеть только его светлый шелковый халат и обожженное солнцем красно-желтое лицо. Один глаз, которым пользовался курбаши, налитый кровью, воспламененный, бессонницей, ветром и вином, уставился на пришельцев. Второй — перекошенный, слепой — мертво покоился в глазнице. Курбаши молча выслушал гонцов, не шелохнулся даже на своем ковре и, только когда Чернобородый кончил говорить, спросил тихо:

— Кто еще знает об этом?

— Никто, о великий «гази». Мы двое.

Курширмат оценил своим единственным глазом Чернобородого, потом мельком пробежал по лицу его спутника и сказал:

— Двое… Щедрый ваш хозяин Халходжа. — Помолчал, потом запустил руку за бельбаг, пошарил в нем и, вынув несколько серебряных полтинников царской чеканки, бросил их гонцам. — Передайте хозяину, что решение наше волею аллаха осуществляется. Гость прибудет к нам в пятницу после новолуния. Пусть не задержится и благочестивый ишан. Мы ждем… Идите!..

Они снова пробирались болотом. Снова вязли лошади в густой жиже, снова вздрагивали на пляшущей тропе.

У густого камыша, пересекавшего их путь, молодой спросил Чернобородого:

— Какого гостя ждут в Гарбуа?

Он спросил по наивности — молодость любопытна. Но старший принял вопрос настороженно. Ему вспомнились слова Курширмата: «Кто еще знает об этом? Двое. Щедр ваш хозяин Халходжа».

— Не твоего ума дело, — ответил Чернобородый. — Показывай лучше дорогу.

— Слушаюсь, хозяин.

Долго пробивались всадники камышом. Сухие стебли громко шуршали, ломались с треском, больно хлестали — до крови — грудь коней. Чернобородый все смотрел, как, нагнув голову, молодой раздвигал камыш, как мелькал его халат в зарослях. Он думал: «Двое. Зачем двое?»

За грядой зарослей, у воды, старший сказал:

— Напоим лошадей.

Огги спешились, сдернули поводья, подвели коней к берегу. Пофыркивая, потянули осторожно губами студеную воду животные. Люди стояли рядом, смотрели, как беснуется поток. Потом Чернобородый сел в седло. Молодой стал подтягивать подпругу своего коня.

— Подтяни и мне!

— Хорошо, хозяин.

Он подошел, нагнулся, чтобы отстегнуть ремень под брюхом лошади. В это время сверху упал нож. Упал точно под левую лопатку и вошел в тело по самую рукоять. Молодой застонал, в испуге поднял голову, хотел увидеть, что произошло. Но увидел лишь ногу Чернобородого. С силой сапог ударился ему в лицо и откинул наземь.

— Сын собаки!

Вокруг было пустынно. Бурлила река. Шумел, посвистывая на ветру, камыш. Чернобородый подождал минуту-другую — не застонет ли снова его спутник, не пошевелится ли. Но тот лежал тихо, раскинув широко руки. Тогда старший слез с коня, стянул с убитого винтовку, клинок, пошарил за халатом — нашел три серебряных полтинника, сунул все это себе в бельбаг — прошептал торопливо:

— Бисмилля!..

Лошади — одна с седоком, другая на привязи — вступили в говорливый поток. Как и ночью, он бился о берег, хлестал коней, омывал сапоги. Уже на другой стороне Чернобородый оглянулся, вслушался в тишину и, успокоенный, поскакал в степь…

Кужело выслушал нашего старого друга Абдукаххара с волнением.

— Так вы думаете, что Халходжа соединяет свои силы с Курширматом для нового выступления?

— Да. Шер-Магомет уже объявил себя «амир лашкар баши».

— Больше ничего не сказал этот молодой басмач? — снова поинтересовался комбриг.

— Он говорил еще о каком-то госте. Но люди не поняли его… — Абдукаххар провел рукой по своей холеной бороде, будто нащупывал редкие серебристые сединки. — Умирающие не словоохотливы. Его не успели донести до кишлака.

— Жаль, — думая о своем, произнес Кужело.

— Конечно, жаль. Человек рождается, чтобы жить…

— За что же басмачи убили своего человека?

— Видимо, он перестал быть своим, — покачал головой Абдукаххар.

— Возможно…

Все, что рассказал друг наш, казалось обычным — мало ли находили мы в те дни убитых людей! Но Абдукаххар придавал факту особое значение. Молодой басмач, подобранный дехканами на берегу, был гонцом. Он нес какую-то тайну и не достиг цели. А тайна была важной. Абдукаххар пытался всякими умозаключениями разгадать ее, и мы всячески помогали ему. Однако, кроме смутных домыслов, наши совместные усилия ничего не рождали. Предположения касались главным образом возможных налетов банд на определенные пункты. Всему мешал «гость», упомянутый Абдукаххаром. Кто он? Почему его ждут оба курбаши? О гостях из-за кордона нам было известно. Через свою агентуру англичане вели переговоры с Мадамин-беком. После его перехода на сторону Созетской власти щупальца британской разведки нацелились на Курширма-та. Это был наиболее сильный из басмаческих главарей и наиболее враждебно настроенный против новой власти. Контакт с ним уже установлен. Советники Шер-Магомета — белогвардейские офицеры — встречались с английскими резидентами и получали от них директивы. Возможно, теперь ожидается приезд самого «посланника» королевства в ставку Курширмата.

Гость! Как же перехватить его, прервать нить, которая тянется из Афганистана и Персии к басмачам? Не дать новоиспеченному «амир лашкар баши» укрепиться, раздуть пламя гражданской войны, которая ужке начала гаснуть. Пока мы ломали голову, разгадывали тайну убитого гонца и расшифровывали слово «гость», события приняли самый неожиданный поворот. И поворот трагический.