О записи судов над Бродским

«Но тут появился документ»

Выступление на вечере памяти Фриды Вигдоровой в 2015 г.

Главное, о чем я хочу сказать, – это о роли этой записи суда над Бродским в моей жизни. Я хорошо помню, как в 65-м году я зашел к Люше – Елене Цезаревне Чуковской[64] – и получил от нее эту самую запись. Прочитал я ее и понял, что после этого необходимо жить как-то иначе. Влияние этой записи было чрезвычайное.

Вот 64-й год – дело Бродского. А в 65-м году были арестованы Синявский и Даниэль[65]. После этого – дело Владимира Константиновича Буковского[66] и других, демонстрация против ареста Гинзбурга[67] – Галанскова[68]. На самом деле, детали и последовательность не важны. 65-й, 66-й, 68-й год – каждый год выходили книги Самиздата. Книги, которые были опубликованы за границей, а в России – нет… По делу Синявского и Даниэля, по делу Буковского, по делу Гинзбурга – Галанскова и по моему собственному – делу о демонстрации против ввода войск в Чехословакию в 68-м году.

Первую такую запись сделала Фрида Абрамовна, и она поставила очень высокий стандарт. Это было так высокопрофессионально написано, что все говорят, что это художественное произведение. Оно всё же документальное, но влияние его чрезвычайно сильное, как у художественного. Я не знаю, на самом деле, где границу эту проводить. Мы знаем, что Фрида Абрамовна сидела и записывала. Потом ее пытались прервать, потом она писала по памяти, потом по памяти она получила детали от других людей, которые были в суде, и этот процесс повторялся. На деле Синявского и Даниэля их жены, Марья Васильевна Синявская и Лариса Иосифовна Богораз[69], сделали записи во время суда, и их практически не прерывали, хоть и спрашивали пару раз: «Что вы с этими записями будете делать?» Все-таки они были жены, они там сидели, какой-то декор соблюдался. Они сделали запись, и она была отдельно передана на Запад. До этого ее получил Алик Гинзбург, и Алик Гинзбург составил свою знаменитую «Белую книгу» – «Дело Синявского и Даниэля», которая циркулировала в Самиздате. Он ее принес в КГБ, чтобы показать, что он работает открыто и честно. Это ему не помогло, его арестовали. Я был другом Алика Гинзбурга, и я решил: я должен сделать книгу по делу Александра Гинзбурга. Одновременно произошло дело Буковского, и я решил: я должен сделать эти книги. Я убил, наверное, года полтора своей жизни на то, чтобы составить документы. Дело в том, что записей как таковых не было, никому не только не разрешалось записывать – большинство участников процесса, свидетелей и родственников выгоняли из зала. Я интервьюировал их, мне помогали мои друзья, Наташа Горбаневская[70], Илья Габай[71] и несколько других человек, мы интервьюировали людей и получали записи уже вторичные, потом немножко редактировали их. Конечно, это не было никакой стенограммой (но и у Фриды Вигдоровой была не стенограмма), это была вторичная работа, и после этого всегда было очень трудно найти пишущую машинку. Найти, у кого оставить бумаги, где перепечатать, как отредактировать и т. д. Когда я закончил дело о демонстрации Владимира Буковского и других, в этот момент не было машинки, на которой можно было бы всё перепечатать, это были рукописные обрывки, частично – мои, частично – еще чьи-то, и Наташа Горбаневская (в это время она снимала квартиру на Сивцевом Вражке) говорит: «Я перепечатаю это всё, если ты найдешь мне машинку». Я жил недалеко от этого места, и ко мне зашли – это будет интересная история – Лара Богораз, которая работала в Институте русского языка недалеко от моего дома, – она зашла на ланч, – и ее приятельница Люда Алексеева[72], молодая красивая женщина, она была на 10 лет меня старше, но выглядела так – яркая, интересная женщина. Я сказал, что необходимо найти машинку, мне надо закончить эту историю, передать ее и покончить с этим. И Люда сказала: «Знаешь, у меня есть машинка, можешь завтра прийти и забрать». Она предупредила, что машинка большая. У меня папа был альпинист, я взял огромный альпинистский станковый папин рюкзак и пришел на Динамо, где жила Люда Алексеева со своим мужем Колей Вильямсом и сыном Сережей. Я неожиданно пришел к ним. Люда очень покраснела, потому что она не предупредила ни мужа, ни сына, и сказала: «Павлик, вот тебе машинка». И тут они на меня оба набросились: «Что?! Ты возьмешь машинку, эта машинка погибнет, у нас не будет машинки!» Я говорю: «Выясняйте это с Людой». Я положил машинку в рюкзак и ушел, оставив Люду на растерзание семьи. Я донес машинку – это был «Ремингтон» огромного размера – на Сивцев Вражек, Наташа села и перепечатала книгу о деле Буковского, и на этой же машинке она потом перепечатала первый выпуск «Хроники текущих событий». Ведь было только несколько книг об этих процессах – потому что это трудоемкое, опасное занятие, отнимающее много времени. И мы понимали, что процессов будет больше, людей будут сажать. И это уже было невозможно. Тогда и родилась идея, которая в нашем маленьком диссидентском кругу носилась: давайте сделаем какой-то бюллетень! И Наташа сказала: «Я это сделаю». И она села, – она тогда была беременна, не работала, – и на этой машинке она напечатала первую «Хронику текущих событий». И вот смотрите, откуда это идет, – с записи Фриды Вигдоровой. Понимание, что эти документы должны появиться в письменном виде, чтобы не просто рассказали, ну, посадили какого-то поэта в Ленинграде, кто тогда знал этого поэта, – всё было бы переврано… Но тут появился документ, и вот эта документальность стала основой политического правозащитного Самиздата.

А начало этого – «Судилище» Фриды Абрамовны Вигдоровой.

Павел Литвинов[73]

О публикации «Судилища» в «Огоньке»[74]

Запись суда над поэтом Иосифом Бродским была впервые опубликована в СССР в 49 номере журнала «Огонек» за 1988 год, через 24 года после того, как она была сделана Фридой Абрамовной Вигдоровой. Это было время «перестройки», когда на общество обрушился вал публикаций запрещенной прежде литературы. Журналы практически в каждом номере старались знакомить читателей с недоступной им прежде литературой: произведениями писателей-эмигрантов и живших в Советском Союзе, но не имевших возможности публиковаться на родине. Кроме художественных произведений, печаталась публицистика, мемуары, архивные документы и т. п. А журнал «Огонек», который в то время редактировал Виталий Коротич, был одним из самых активных в этом отношении и пользовался огромным спросом: по утрам в дни выхода журнала перед газетными киосками выстраивалась огромная очередь жаждавших приобрести свежий номер. Отчетливо помню эту очередь к киоску возле станции метро «Кропоткинская», в которой и сам не раз стоял, пока не подписался на журнал. И в этой лавине материалов ничуть не затерялась публикация записи суда над Бродским, сделанной Фридой Вигдоровой.

Я участвовал в подготовке этой публикации в «Огоньке» и прекрасно помню, как мы с Александрой Александровной Раскиной, дочерью Фриды Абрамовны, сидим у нас в комнате, в нашей коммунальной квартире в 1-м Обыденском переулке на Остоженке, и Александра Александровна, очень волнуясь, проводит текстологическую работу, а я там выполняю скромную роль комментатора: кто, где, когда…

Наверное, не случайно мне была оказана такая честь, потому что, хотя я не был знаком с Фридой Абрамовной, роль в моей жизни она сыграла огромную. Это был 65-й год, и мой школьный друг принес мне запись суда над Бродским, сделанную Фридой Вигдоровой, под названием «Судилище». Я очень хорошо помню эти странички, напечатанные на папиросной бумаге полуслепым шрифтом. Это было мое первое знакомство с Самиздатом, породившее жгучий интерес к этому явлению, позволявшему заглянуть за парадный фасад советской империи, понять причины смутного ощущения неблагополучия, которое царило за этим фасадом. Возникла потребность знать правду, и работа Фриды Вигдоровой эту правду открывала. Потом было письмо Солженицына – это был уже 67-й год – съезду писателей.

Предисловие, или, как говорят в редакциях, врезку, к публикации «Судилища» делала Лидия Корнеевна Чуковская. Думаю, будет не лишним процитировать ее слова: «Запись, сделанная Фридой Вигдоровой, заставляла каждого, кто прочел этот художественный документ, пережить судилище с гневом, с горечью, словно оскорбление нанесено было лично ему». И я могу засвидетельствовать абсолютную точность этих слов. Я, читая запись не суда, а откровенного глумления над поэтом, перенес это как оскорбление, нанесенное лично мне, и, в общем, могу сказать с полной ответственностью, что чтение записи суда над Бродским способствовало моему взрослению, умнению, что ли, возникновению гражданского чувства, – это был первый импульс.

Дальше же с естественной неизбежностью пришел и сам Бродский: я стал собирать тексты его произведений, ходившие в Самиздате, и всё, что было связано с ним. А потом – это был уже 88-й год – после Нобелевской премии я даже инсценировал эту запись, и мы в школе поставили своеобразный документальный спектакль. Собственно, инсценировать особенно было нечего, поскольку это была трагедия, написанная самой жизнью и великолепно, талантливо зафиксированная Фридой Абрамовной Вигдоровой, оставалось только найти сценические образы персонажей, речи которых, записанные Фридой Вигдоровой, воплощали строй их мыслей, если это можно назвать мыслями, и чувств, и найти образ самого поэта, который был бы, как это сильно чувствуется в записи, и вовлечен в происходящее и в то же время был вне его, выше его.

И теперь каждый раз, когда я приступаю в 11-м классе со своими учениками к изучению творчества Бродского, я обязательно читаю фрагменты записи суда над ним, сделанной Фридой Вигдоровой. И могу сказать, что это производит огромное и эмоциональное, и эстетическое впечатление на детей, то есть опять же подтверждается справедливость того, что написала во врезке к публикации Лидия Корнеевна: «Документ, соединяющий словесную живопись с безупречной точностью». Документ, между тем, – высокохудожественный. Я нисколько не сомневаюсь, что эта вещь в русской литературе, в русской публицистике стоит наряду, скажем, с лучшими образцами публицистики Герцена. Вот такую роль эта запись сыграла в моей жизни.

Эдуард Безносов[75]

В обстановке античной пьесы

Из выступления на вечере памяти Фриды Вигдоровой в 2015 г.

…Сейчас, перед тем, как идти сюда, я еще раз открыл и перечитал эту так называемую стенограмму – у меня никогда не было ощущения от этой вещи как стенограммы или протокола суда. Это скорее описание обстановки античной пьесы. Это очень искусно сделанная вещь: не подделанная, ни в коем случае, разумеется, но очень искусно выбранные слова. Там же был момент, когда Вигдорову лишили возможности писать, и она записывала по памяти, и там очень точное, сухое изложение того, что было. И я думаю, что в этом случае повезло двум действующим лицам: это Бродскому, суд над которым излагала Фрида Вигдорова, и Фриде Абрамовне, которая остается в истории как автор этой записи. В этой записи появляются обреченные фигуры: сам Бродский, потом выходят Эткинд, Адмони, упоминаются какие-то имена. Как только произносятся имена Чуковский-Маршак, так судья сразу: «Прекратите». За кулисами – назначенные на предписанную каждому роль персонажи… Вигдорова как бы поместила Бродского в пространство еще не самой трагедии, а заготовок к ней. Когда все говорят – вот, как он замечательно себя вел, – но вы откуда это знаете, – а мы это знаем из записи Фриды Вигдоровой: то есть от такого Еврипида.

Я, перечитывая сейчас эту запись, обратил внимание, как в ней вдруг возникает замечательная роль ленинградской поэтессы Грудининой, объяснявшей, что такое Бродский. Она была женщина весьма достойная, но человек – так я воспринимал ее и сам, и через тех, с кем был в общении, – другого круга. А именно такого другого круга и был необходим там персонаж… И вот она заговорила, ей дали говорить, длинно, подробно, и судья понимала, что она говорит на ее, судьихи, языке, и то, что говорила Грудинина, было гораздо более веско, чем то, что говорили уважаемые Адмони и Эткинд…

Там было разделение зала на левый и правый хор, как и полагается в античных драмах… Потом возникают какие-то демоны: я Бродского не знал, но мой сын такой же олух царя небесного, и вот Бродский на него влияет… И это написано замечательно, потому что главное качество, которое я усвоил от нескольких встреч с Фридой Абрамовной, – это была ясность. Она так ясно говорила, она так ясно смотрела на вещи, что приходилось самому немножко прикусывать язык, чтобы, знаете, не лезть, когда хочется поддержать своим одобрительным добавлением вроде «а также», «а еще»… Она говорила обо всем в единственном числе, а именно в том, в котором всё это существовало…

Анатолий Найман[76]

Фрида Вигдорова и дело Бродского: мифы и реальность

Статья написана на основе моей статьи “Frida Vigdorova’s Transcript of Joseph Brodsky’s Trial: Myths and Reality”, опубликованной по-английски в американском журнале “Journal of Modern Russian History and Historiography”, 7 (2014), 144–180. Я хотела бы поблагодарить моего друга Сэма Рэймера, профессора русской истории в Тулейнском университете (Новый Орлеан), за то, что он побудил меня записать всё, что я знаю о Фриде Вигдоровой в связи с делом Бродского. «Если ты не сделаешь этого, – сказал он, – так и никто не сделает».

Имя Фриды Абрамовны Вигдоровой не назовешь забытым: очень и очень многие знают, что она – автор «Судилища», записи суда над Иосифом Бродским, что она сыграла важную роль в его судьбе. Запись цитируется и публикуется, ее легко найти в Интернете, ее читают в хороших школах и так далее и тому подобное. Но за полвека, что прошли с суда над поэтом, история эта обросла множеством мифов, легенд, слухов и нелепостей. Я рада возможности рассказать, как всё происходило на самом деле.

Я стараюсь приводить в основном независимые источники о Бродском, о суде и роли Ф.А. в создании и сохранении записи этого суда. Но иногда, при отсутствии таких источников, я буду опираться на собственную память и знание фактов. Я была рядом с Ф.А. и до дела Бродского, и в годы, когда она была в него вовлечена. В некоторых случаях мои собственные воспоминания дают материал, который не был в обращении ранее.

Прежде всего, мне хотелось бы объяснить, кем была Фрида Вигдорова к 1963 году, когда началась травля Бродского. Ее книги – «Мой класс», «Дорога в жизнь», «Семейное счастье» – издавались большими тиражами и распродавались мгновенно, но более всего она была известна как журналистка. Статьи Вигдоровой, лишь малую часть которых мы печатаем в этой книге, выходили в «Литературной газете», «Комсомольской правде» и «Известиях», и большинство из них было посвящено защите тех, кто попал в беду или пострадал от несправедливости. Прежде чем написать статью, она ехала на место происшествия, разговаривала со множеством людей и делала записи этих разговоров – иногда во время беседы, а иногда сразу после, по памяти. Сохранилось множество маленьких блокнотиков с такими ее записями – мы также частично публикуем их в этой книге. Ее статьи, которые отражали реальность тех лет и были написаны ярко и живо, – по свидетельству ее коллег, писателей и журналистов, – читались взахлеб и обсуждались по всей стране; она достигала аудитории в сотни тысяч человек, если не больше.

Кроме опубликованных статей, Ф.А. написала чуть ли не в два раза больше неопубликованных или незаконченных. Все эти неопубликованные статьи были написаны с той же целью – помочь и спасти. Многие знали, что если Ф.А. возьмется за дело, то она будет без устали им заниматься, пока не добьется для людей, в него вовлеченных, хотя бы частичной справедливости.

Статьи Ф.А. в защиту справедливости в постсталинское время сделали ее пионером независимого журналистского расследования. В те дни для того, чтобы успешно защищать кого-то попавшего в беду, было недостаточно одного желания помочь, хотя неравнодушие к судьбе чужого человека, как тогда, так и сейчас, нельзя сказать, чтоб так уж часто встречалось. Но нужно было знать, КАК помочь, и Ф.А., с ее отличным здравым смыслом, богатым опытом, умением разбираться в людях и ориентироваться в ситуации, – знала как. Ознакомившись с делом, поговорив со всеми включенными в него людьми и собрав всю необходимую информацию, она решала, что может сделать сама. Иногда ей удавалось обходиться своими собственными силами. Но часто, чтобы добиться цели, ей приходилось прибегать к помощи других. И если ей нужна была помощь, то она знала безошибочно, к кому из влиятельных людей обратиться, – или потому, что они занимали высокое положение, или просто были порядочными людьми, но при этом состояли в партии (в отличие от Ф.А.). Иногда она подключала к делу известных деятелей культуры, как, например, Эренбурга, Чуковского, Маршака, Паустовского, и они почти всегда помогали ей. Она умела убеждать, и были у нее обаяние и какая-то харизма, так что даже люди, которые доселе не знали ее, часто становились ее товарищами по оружию.

Когда власти начали кампанию против Бродского, и особенно после появления в газете «Вечерний Ленинград» от 29 ноября 1963 года обличительной статьи «Окололитературный трутень», для ленинградских литераторов, сочувствующих Бродскому, было совершенно естественно обратиться к Вигдоровой за помощью. Анна Андреевна Ахматова попросила свою подругу Лидию Корнеевну Чуковскую поговорить с Ф.А., чтобы та занялась делом Бродского. Яков Гордин вспоминает в своих мемуарах[77], что в декабре 1963 года ленинградцы, профессор-литературовед Ефим Эткинд и поэт Глеб Семенов, дали ему деньги на проезд, чтобы он поехал в Москву и поговорил с Вигдоровой. Они передали с ним письмо, где они объясняли Ф.А. сложившуюся ситуацию. Ни почте, ни телефону они, естественно, довериться не могли, так как оба эти средства связи находились под наблюдением КГБ.

Вигдорова принялась за работу. Вместе с Чуковской они написали письма нескольким людям, занимающим ответственные посты в области образования и культуры. Ф.А. подключила к делу московскую журналистку Ольгу Чайковскую, сотрудничавшую с «Известиями». По просьбе Вигдоровой Чайковская поехала в Ленинград как корреспондент «Известий». Там ей удалось попасть на прием к Первому секретарю Ленинградского горкома партии, но ничего не помогло. В феврале 1964 года Бродского арестовали. Суд над ним состоялся 18 февраля в здании суда Дзержинского района г. Ленинграда, по месту его жительства.

Ф.А. поехала в Ленинград, чтобы присутствовать на суде и записать, что там будет говориться. Сейчас есть исследователи и журналисты, особенно западные, которым это ее решение часто кажется странным. Почему она взяла на себя записывать суд? Разве не существует для этого официальное лицо, чья задача сделать стенографическую запись процесса? Конечно, на процессе Бродского был официальный судебный стенографист, но только ему и было разрешено записывать процесс, и стенограмма эта публике была недоступна. Стенограммы нет и сейчас – с наступлением гласности нам сообщили, что она якобы сгорела. Посторонние наблюдатели, особенно журналисты, иногда могли делать свои записи во время суда, но только с разрешения судьи. В советских судах бывали случаи, когда полная запись судебных слушаний становилась достоянием общественности, но только если это почему-либо было нужно властям. В таких случаях журналистов специально приглашали записывать ход судебных слушаний – полностью или частично. Но частная инициатива вроде той, что проявила Ф.А., властями категорически запрещалась.

В отличие от дела Журавлева, когда Вигдорову позвали на суд в качестве журналиста (см. стр. 88), записывать суд над Бродским никто Ф.А. не приглашал. Более того: она попросила «Литературную газету» послать ее в командировку в Ленинград. Командировочное удостоверение от газеты помогло бы ей пройти на суд. Ей сказали, что командировку в Ленинград ей дадут, но если она собирается идти на суд над Бродским, то тут она может рассчитывать только на себя. Короче, ей дали понять, что «Литературная газета» не собирается в это дело ввязываться. К счастью, Ф.А. пропустили на суд по писательскому билету.

Уже после второго суда Фрида Вигдорова писала редактору «Литературной газеты» А. Б. Чаковскому:

Глубокоуважаемый Александр Борисович, прошу Вас внимательно прочесть мое письмо.

В середине февраля я попросила у «Литгазеты» командировку в Ленинград. Мою просьбу выполнили, но специально предупредили, чтобы в дело молодого ленинградского поэта-переводчика я не вмешивалась. Я спросила, могу ли я именем «Литературной газеты» хотя бы пройти на суд, если он будет закрытым. Мне ответили: нет. Вероятно, мне сразу надо было отказаться от командировки, ведь в сущности мне было выражено самое оскорбительное недоверие.

К сожалению, я это поняла особенно остро уже на суде, когда судья в самой грубой форме запретила мне записывать, а я не могла в ответ предъявить удостоверение газеты, в которой я сотрудничаю много лет и которую ни разу не подводила. Разве можно лишать журналиста его естественного права видеть, записывать, добираться до смысла происходящего?

Поэтому командировку я возвращаю неотмеченной и, разумеется, верну в бухгалтерию деньги.[78]

В самом начале судебного заседания судья заметила, что Ф.А. что-то записывает, и велела ей прекратить. До конца заседания Ф.А. пришлось писать, подняв голову и не глядя в свой блокнот: суд шел в 1964 году, в СССР, компьютеров не было, портативные магнитофоны были большой редкостью, а о таких магнитофонах, чтобы можно было пронести их незаметно, никто и не слыхивал. Приходилось довольствоваться бумагой и ручкой, да и теми, как мы видим, не всегда можно было воспользоваться.

Существует множество мифов касательно записи суда, сделанной Ф. А. Самый частый – что она записывала его стенографически. Некоторые исследователи настолько уверены, что запись эта является стенограммой, что они считают возможным не называть ее автора. И почему, собственно, они должны бы называть фамилию какого-то мелкого чиновника, который стенографирует в суде? Видимо, так они рассуждают. Например, переводя на английский запись Ф.А., известный американский специалист по советской юридической системе после фразы: «В эту минуту судья обращается ко мне [к автору записи, запрещая ей писать]», вставляет от себя в скобках пояснение к словам «ко мне»: «к стенографисту»[79].

На самом деле запись Ф.А. не стенографическая, Ф.А. стенографии не знала. Ее сила была в другом: она умела ухватить самую суть того, что говорится, и быстро это записать. И более того: она привыкла многое держать в памяти, если, скажем, ее собеседник замыкался, увидев, что его записывают. В таких случаях она сразу же после разговора записывала его по памяти. Короче говоря, весь журналистский опыт Ф.А. полностью подготовил ее к тем, казалось бы, неодолимым препятствиям, с которыми ей пришлось столкнуться во время суда над Бродским.

Также, в отличие от того, что иногда говорят, Ф.А. присутствовала на обоих заседаниях суда с начала до конца. Те, кто утверждает противное (включая самого Бродского), возможно, путают ее с Евгением Гнединым или Юрием Варшавским[80], каждого из которых дружинники хватали и выводили из зала. В течение всего судебного процесса Ф.А. продолжала записывать всё, что на нем говорилось.

Соломон Волков[81] пишет, что Бродский, в ответ на его вопрос, аккуратно ли отражает запись Вигдоровой ход судебного разбирательства, ответил: «Аккуратно, но там ведь не всё. Там, может быть, одна шестая процесса. Потому что ведь ее выставили из зала довольно быстро. А уж потом начались наиболее драматические, наиболее замечательные эпизоды. <…> Мой процесс – это тоже, кстати, то еще кино было! Кинокомедия! И эта комедия была куда занятней, чем то, что описала Вигдорова. Самое смешное, что у меня за спиной сидели два лейтенанта, которые с интервалом в минуту, если не чаще, говорили мне – то один, то другой: «Бродский, сидите прилично!», «Бродский, сидите нормально!», «Бродский, сидите как следует!», «Бродский, сидите прилично!»[82]. Когда я этот ответ Бродского прочла, я подумала: «Ведь маме, наверное, не слышно было с ее места, что там конвоиры Бродскому говорили, а для него это было пять шестых процесса…» Но взяла в руки запись Ф.А. и почти сразу же наткнулась на: Судья Савельева: «Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам!» Так что даже то, что Бродскому велели «стоять как следует», зафиксировано в записи Ф.А.

Гордин, который присутствовал на суде, напечатал в качестве комментария к этому разговору Бродского с Волковым статью в «Литературной газете»[83]. В этой статье он подтвердил, что Вигдорова присутствовала в зале суда от начала до конца каждого из обоих заседаний и что ее запись процесса одновременно и полная, и точная. Гордин также говорит там, что поэт имеет право на миф. Это, наверное, так, но ведь и журналист имеет право на факт.

А вот что пишет по поводу адекватности записи Ф. А. Игорь Ефимов: «Да, я был на суде от начала до конца, и потом меня даже использовали, когда пересылали стенограмму Вигдоровой на Запад. Хотелось, чтобы она была кем-то заверена еще, другими свидетелями. Меня позвал Борис Вахтин, чтобы вычитать ее и перед отправкой подписать. Кажется, это происходило в квартире известного германиста Адмони, одного из свидетелей защиты».[84]

После каждого заседания Ф.А. сразу же ехала к кому-то из своих ленинградских друзей вместе с кем-то из своих знакомых, кто также был на суде. (У Ф.А. в Ленинграде было много близких друзей.) Ей нужно было привести в порядок свои записи – некоторые из них нуждались в «расшифровке» – и посоветоваться с остальными по поводу некоторых мест: правильно ли она их услышала, поняла, записала. Как я уже говорила, к официальной стенограмме суда посторонние доступа не имели. Но адвокат Бродского, Зоя Николаевна Топорова, имела доступ. Хоть ей и не разрешили скопировать стенограмму, она смогла сверить с ней вигдоровскую запись и одобрила ее. Я помню, как Ф.А. рассказывала нам об этом, вернувшись из Ленинграда после суда. И как благодарна она была Топоровой за этот поступок.

После того, как запись была полностью отредактирована, началась долгая и тяжелая борьба за Бродского. Можно даже сказать «военная кампания». Вигдорова, Чуковская, Копелев, Орлова[85] и еще несколько человек, которых они вовлекли в кампанию по защите Бродского, писали письма или подписывали петиции, личные или коллективные, тем или иным «властным фигурам»: редакторам газет и журналов, руководителям Союза писателей, в ЦК партии или отдельным его членам. К каждому из этих писем прилагалась запись суда, сделанная Вигдоровой, но никто из адресатов этих писем не хотел или не мог ничего сделать, чтобы изменить судебное заключение. На этом этапе вся советская система была против Бродского.

* * *

Многие комментаторы суда над Бродским или авторы статей и мемуаров, упоминающие Фриду Вигдорову как таковую, называют ее диссиденткой (даже первым советским диссидентом) или правозащитницей. Мне кажется это определение по отношению к Ф.А. не совсем точным. Дело в том, что ее запись суда зажила своей собственной жизнью. Ее считают первым документом политического Самиздата. Юрист и писатель Аркадий Ваксберг охарактеризовал ее даже как первый в СССР правозащитный документ[86]. Но классифицировать саму Вигдорову как диссидентку или правозащитницу было бы, как я уже говорила, не совсем точно. Она не вставала на защиту абстрактной справедливости, она пыталась помочь конкретному человеку.

Как ни удивительно, существует и противоположный миф: что Ф.А. якобы была чуть ли не конформисткой, в полном ладу с системой, и только на деле Бродского с ней столкнулась и поняла, как эта система чудовищна.

Когда так пишут или говорят люди, не знавшие Ф.А. и мало осведомленные о ее жизни и деятельности, это грустно, но это можно понять. Однако странным образом, хотя, конечно, тоньше и глубже, но довольно близко по смыслу пишет и Надежда Яковлевна Мандельштам в публикуемом в этой книге очерке (стр. 384): «Раскрывшаяся во всей яркости действительность поразила прозревшую Фриду. Дело Бродского было выходом Фриды на широкую общественную арену, и это зрелище, открывшееся ей оттуда, поразило ее. Она была недостаточно к нему подготовлена. Глухой, внезапно обретший слух, или слепой, к которому вернулось зрение, первое время страдают от дисгармонического шума и яркого света. Так и Фрида, увидав, заболела». Привожу здесь наш с Еленой Вигдоровой комментарий к этому утверждению Н.Я.[87]:

«Н.Я. считает, что Ф.А. «прозрела», только когда столкнулась с делом Бродского, что она была «недостаточно к нему подготовлена». Но это не так. «Прозрела» Ф.А. гораздо раньше – еще в начале 40-х. Об этом свидетельствует Лидия Корнеевна Чуковская (далее Л.К.), с которой Ф.А. подружилась в 1942 году в Ташкенте. Л.К. пишет о ней в своем дневнике от 29.05.1943 года: «Милая, милая. Еще верящая и уже не верящая»[88]. Этому прозрению способствовали и Л.К., и собственное стремление Ф.А. видеть всё, как есть.

В виновность врачей («дело врачей») Ф.А., разумеется, не верила, по Сталину не тосковала и никаких «заслуг» его не признавала. Когда кто-нибудь начинал про эти «заслуги» говорить, отвечала: «Какие же могут быть заслуги у разбойника и убийцы?» А летом 1960 года Ф.А. потрясла Елену Сергеевну Вентцель (тогда еще не И. Грекову), сказав ей на прогулке в лесу в Комарове (на другой день после знакомства!): «Я глубоко антисоветский человек»[89]. Также году в 1960-м она сказала: «Хотела бы я, чтоб кто-нибудь умный мне объяснил: это именно у нас всё повернулось таким чудовищным образом или социализм только таким и может быть?» А в 1963 году, когда Ф.А. согласилась стать депутатом Фрунзенского райсовета (она надеялась, что с этим званием ей будет легче помочь Бродскому, которого уже тогда начали травить), но увидела, что это ничего не дает, а только взваливает на нее добавочный тяжелый груз, она сказала: «Можно советскую власть хвалить, можно ее ругать, но дело в том, что ее нет – советской власти. Нет у советов никакой власти».

Что же касается того, что Ф.А. была «недостаточно подготовлена» к гнусной реальности дела Бродского, то это тоже не совсем так. Что от советской власти всего можно ожидать – к этому она была подготовлена совокупностью всего, что она видела и с чем сталкивалась и чем занималась в течение всей своей журналистской деятельности[90]. А вот к чему она действительно не была готова, так это к тому, что ей никак не удавалось добиться быстрого освобождения Бродского. Обычно, если уж она бралась за дело, то, каким бы сложным оно ни было, пусть даже и с политической подоплекой, ей удавалось своего добиться, а здесь всё утыкалось в глухую каменную стену. Ее безмерно угнетало, что этот юный человек, поэт от Бога пропадает в глухой деревне на краю света, а она ничего не может сделать.

Умом Ф.А. прекрасно понимала, что дело Бродского – это привычный произвол советского правосудия, то есть пример вполне «банального зла», но примириться с тем, что ей не удается Бродского спасти, она никак не могла».

* * *

Итак, видя, что внутри Советского Союза ничто не помогает, Ф.А. тайно дала согласие, чтобы ее запись послали за границу[91]. Запись немедленно была переведена на несколько языков и опубликована во многих журналах и газетах на Западе. В Соединенных Штатах первая публикация по-английски была в журнале New Leader (№ 47, 31 августа 1964 г.). Сообщество писателей за границей сразу отреагировало на эту публикацию, протестуя против обращения с Бродским, но результата всё еще не было. Советское начальство, в ярости от публикации записи за границей, начало подготавливать исключение Вигдоровой из Союза писателей. Эта кампания затихла после того, как ей был поставлен диагноз неоперабельного рака.

Как была запись процесса Бродского послана за границу? Обстоятельства здесь не вполне ясны.

Вот что писала младшая подруга Вигдоровой Кена Видре[92] в своих мемуарах о Вигдоровой:

Говорили о Бродском. Фрида мне дала прочитать свою запись суда. Я была, конечно, в курсе того, что происходило. Потом Фрида пошла меня проводить. По дороге рассказала, что передала свою запись на Запад, и как это произошло. К ней пришла знакомая одного известного московского поэта (Фрида назвала мне его имя), сослалась на него и предложила, если Фрида согласна, передать ее запись за рубеж. Фрида подумала и согласилась, так как посчитала, что к тому времени все способы помочь Бродскому были исчерпаны.

Рассказала, что в каком-то английском журнале (в названии было слово «observer») напечатали, что запись передала сама Ф. Вигдорова.

«Что они делают? Кто их за язык тянул?» – удивилась Фрида. Сказала, что теперь ее ждут большие неприятности, наверное, исключат из Союза писателей.

Я много лет молчала о том, что узнала от Фриды, так как была уверена, что она рассказала всё это не мне одной. Как-то случайно я упомянула об этом в разговоре с Сашей Раскиной, Фридиной дочерью, и оказалось, что она слышит эту историю впервые. Саша расспросила оставшихся в живых Фридиных друзей – те тоже ничего не знали. Мы решили, что надо рассказать об этом, что это важно.

Видимо, Фрида решила поберечь близких на случай вызова в КГБ: те бы действительно «ничего об этом не знали». А я была в другом городе, не на виду, и не так часто мы виделись[93].

Мы знаем, что Ефимов и некоторые другие люди пришли в квартиру Адмони и там заверили содержание записи перед тем, как «послать ее за границу». Я сама видела в Бостоне видео, где Е. Г. Эткинд (уже эмигрировавший) говорил: «И тогда мы послали ее [запись] во Францию, в Фигаро». А вот что говорила об этом деле Лилиана Лунгина[94].

И в последний вечер, в канун отъезда Вернанов[95], кто-то нам принес стенограмму процесса Бродского, которую записала Фрида Вигдорова. Я дала ее читать Лиде, а потом сказала: Жипе, я хочу тебе ее перевести. Я не могу, чтобы ты уехал, ее не прочитав, более того, ты должен увезти ее с собой.

Ну, Лида, читая, стала рыдать, потому что ее коммунистические идеи это очень оскорбляло. А Жипе сказал: хорошо, я это возьму во Францию, отдам перевести и покажу товарищам. На этом они уехали. Потом я узнала, что Лида заболела. Так ей тяжело далось это, так сказать, развенчание ее идеалов, ее иллюзий.

И у них возник спор. Лида говорила, что не надо этого никому показывать. Вечный довод: «не надо лить воду на мельницу врага». Знаем мы эту формулу. Но Жипе тем не менее настоял на своем.[96]

По всей вероятности, мы никогда не узнаем наверняка, какими путями запись впервые попала за границу.

* * *

Фрида Вигдорова умерла 7 августа 1965 г. Бродский был освобожден из ссылки в сентябре этого же года. Еще один миф утверждает, что усилия Вигдоровой (как и кого угодно в СССР) помочь Бродскому были совершенно напрасны, что его освобождение было результатом письма знаменитого французского писателя Жан-Поля Сартра Микояну. Действительно, 17 августа 1965 г. Сартр написал Микояну письмо в защиту Бродского, после чего Бродский был быстро, почти чудесным образом освобожден. Но откуда Сартр услышал о процессе Бродского? Вспомним, что с 1 июля до 5 августа 1965 г. Сартр был в Москве. Его гидом и переводчицей была Ленина Александровна Зонина, литературный критик и переводчик, либерально настроенная и близкая к диссидентским кругам. Сартр и Зонина очень сблизились во время его визита. Как-то в июле я встретила Раису Давыдовну Орлову, которая дружила и с Ф.А., и с Зониной. Мы говорили о визите Сартра, и я сказала: «Пусть Зонина немедленно расскажет Сартру о Бродском! Пусть она переведет для него запись!» Раиса Давыдовна сказала только одно слово: «Уже!». Это к тому, что усилия друзей Бродского в России помочь ему были якобы напрасны. На самом деле Сартр узнал про дело Бродского из записи Вигдоровой и из сведений, которыми люди вроде Зониной поделились с ним.

* * *

Я упомянула, что Вигдорова не имела никаких «званий» и не занимала никакой высокой должности. Некоторые комментаторы дела Бродского утверждали, что, будучи в последние два года ее жизни депутатом районного совета, она имела какую-то власть, проистекающую от этой должности. Бродский в одном из своих интервью даже сказал, что она была депутатом Верховного Совета – должность, которая дала бы ей действительное влияние. Но Вигдорова была только депутатом районного совета в Москве, что, как оказалось, не давало ей никакой действительной власти. Наоборот, работа в районном совете взвалила на Ф.А. многочисленные жалобы людей в ее избирательном округе, жилищные условия которых были действительно ужасны. И ей приходилось хлопотать за них так же, как если бы она не была депутатом совета: звонить начальству, встречаться с ним, просить, убеждать, и так далее. Часть этих историй вошла в депутатские блокноты (см. стр. 179). Так что она ввязалась в долгую борьбу за то, чтоб переселить людей из ужасных подвалов, которые затоплялись и покрывались плесенью – как будто не было достаточно неустанной, всепоглощающей борьбы за Бродского.

Здесь нужно упомянуть одно удивительное совпадение. Знаменитый советский композитор Дмитрий Шостакович, участвовавший в кампании в защиту Бродского, был депутатом Верховного Совета от Дзержинского района Ленинграда, где жил Бродский, того самого района, к которому относился суд, где слушался его процесс. Несмотря на его международную известность и на то, что он был депутатом Верховного Совета, Шостаковичу не удавалось добиться освобождения Бродского.

* * *

Хочу упомянуть еще одну вещь – а именно, что некоторые заявляют, что вся эта суета вокруг Бродского была не нужна: в конце концов, он сам часто говорил, что время, которое он провел в ссылке в Норенской, было лучшим временем его жизни. Он отстаивал этот взгляд неоднократно, но это было после ссылки. Что же касается времени, когда он действительно жил в Норенской, многие из его писем этого времени теперь опубликованы, и некоторые из них полны тревоги, а то и отчаяния. Одно из них, адресованное Вигдоровой (вместе с ее ответом), опубликовала Лидия Чуковская. Андрей Сергеев,[97] друг Бродского, опубликовал письмо, написанное ему Бродским после того, как тот узнал о смерти Ф.А.:

Теперь, знаете, после смерти Ф[риды] В[игдоровой], мне что-то больше не хочется благоразумия, не хочется этого русского долготерпения – тем более, что мне-то самому этого и не нужно. Тем более, что я – еврей.

Андрей, сегодня я праздную труса. Стихи у меня не пишутся, и я обнаружил, что не хочу их писать. И что, когда я их не пишу, я – ничто. <…> Я не очень хорош сегодня и завтра, боюсь, буду еще хуже. <…> Нечего Вам послать; но поэт я (был?) хороший…[98]

Бродский писал своему близкому другу Раде Аллой: «Иногда я несчастен, иногда совершенно счастлив. Как песочные часы с разноцветными чашечками. Оснований для надежды нет, но можно стараться не забывать прежней жизни и видеть ее во сне; но это тоже идет с переменным успехом». В своих воспоминаниях Аллой пишет: «Хорошо известно, что в эти полтора года он написал сотни писем. И мне кажется, что было бы неплохо опубликовать все эти письма в хронологическом порядке. Тогда было бы видно, как текла его жизнь в Норенской, как она менялась в зависимости от времени года и посетителей… Его настроение часто менялось».[99]

Здесь я хочу процитировать письмо Бродского к Ф.А. из деревни Норенская и ее ответ. Мне кажется, что этот отрывок из переписки говорит сам за себя.

Из письма Бродского Вигдоровой, 16 августа 1964 г.:

16. VIII.64

Дорогая Фрида Абрамовна,

писать Вам нужно бы слишком о многом, поэтому и не выходят письма. Это даже и лучше: спокойнее. Да и вообще всё это время нахожусь как бы за скобками; кроме того, никаких таких новостей у меня не было. Вот и не писал и, кажется, даже не поблагодарил за машинку[100]. Этого сейчас сильно стыжусь и, как бы с жаром, как бы наверстываю упущенное; она мне служит маленькую, но иногда замечательную службу.

Дело в том, что когда свыше поступило указание устроить мне комиссию, именно из А<рхангельс>ка сюда приезжал специальный человек (отнесшийся ко мне весьма благожелательно). Следовательно, возможна какая-то связь между М<осквой> и А<рхангельском>, скажем, на предмет затребования оного дела. Или наоборот, что если я попрошу здесь, чтобы дело послали в М<оскву>, хотя вряд ли меня послушают? Имеет ли это смысл? В общем, я хотел бы что-то знать, вернее, как-то поступать, ибо дольше находиться в бездействии не хочу и не могу. Мне кажется, что воз не двигается с места по моей вине. Я хотел бы также, чтобы Вы, если не трудно, написали мне всю правду, даже если дело решительно безнадежное (Миронов[101] и проч.)…

Простите мне, пожалуйста, этот несносный тон и, может статься, нелепые фантазии. Говоря по чести, у меня просто увеличилось число причин, по которым я желал бы освобождения. Кроме того, уже семь с лишним месяцев всей этой вздорной (позорной) истории: ничего удивительного, что нервы разгулялись. Вообще же ничего убийственного не происходит (хотя то, что происходит, для меня, пожалуй, хуже самого невероятного – но об этом слишком долго). Пожалуйста, не сердитесь. Как свидетельство полной своей лояльности, приложу к письмецу стихи, писанные здесь в мае-июне; за весь июль написал только одно, славное, в общем, стихотворение и больше ничего. Меня завалили переводами, но что-то такое случилось, что не могу к ним подойти и ничего не выходит. Ну, уж это сугубо мои личные дела, о них не стоит: литература. Просто, как ни вертись, здесь трудно работать.

На ноябрьские или к Новому году меня, может статься, отпустят. Я очень хотел бы увидеть Вас и поговорить…

У меня очень плохой почерк, потому и воспользовался машинкой, которая давно хочет передать Вам привет и сказать, что она цела и здорова.

Из черновика ответного письма Вигдоровой, написанного в августе 1964 г.:

<Конец августа 64>

… ну вот, наконец, и письмо от Вас.

Я очень понимаю, что Вам писать трудно – вообще, а мне – в особенности. И все-таки хорошо, что Вы написали.

Отвечать – тоже трудно. Потому, что не могу втолковать главного: дело не в Арх<ангельс>ке. И не в Коноше[102]. И даже не в Москве и Л<енингра>де. Не в городах, а в конкретных людях. И даже не в Прокофьеве[103]. Дело в зав. отделом адм<инистративных> кадров т. Миронове – и это гораздо серьезнее. У него есть всё: моя запись, письмо Чуковской, Ваше письмо, адресованное Руденко[104]. Так что – Вы тоже действуете. Все эти материалы лежат на столе Леонида Федоровича Ильичева[105].

К нему же от себя обратился руководитель Союза писателей – К. А. Федин.

Паустовский послал мою запись и Ваше письмо – пред<седателю> сов<ета> мин<истров> – Микояну. И, конечно, высказал ему свое мнение о произошедшем. Пока ответа нет.

Вот что, сбиваясь на протокол, я могу Вам сказать. Есть только один человек, к которому мы не обратились, – Н.С. <Хрущев>. Но его в Москве давно нет – и уже нет того человека, кот<орый> хочет к нему обратиться. Я и хочу, но я, как Вы сами понимаете, не фигура.

Вам не повезло в том, что Ваши друзья и заступники – люди не чиновные. Они очень немного могут. Они одолевают путь не милями, а миллиметрами. Но нет такой минуты, когда бы они не помнили о Вас и не действовали бы.

Не семь, как Вы пишете, а девять месяцев[106] – время, достаточное для того, чтобы родился ребенок. А он, вот, не рождается.

И, несмотря на всё это, я с удивлением прочитала Ваши слова о ноябре или Новом годе. Не могу, не хочу думать, что Вы всё еще будете там. Чудо ли, или до кого-то дойдет всё же смысл, позор происходящего, но Вас должны освободить. Так я думаю и верю.

Еще раз хочу сказать, что, если бы речь шла об Арх<ангельс>ке, о кот<ором> упоминаете Вы, может, хватило бы и моего скромного влияния. А тут дело совсем, совсем другое. Постарайтесь понять.[107]

* * *

Ввиду того, что дело Бродского оказалось самым знаменитым из дел, которыми Ф.А. занималась, бытует однобокое представление о, так сказать, контингенте ее подзащитных.

Бродский, самый из них известный, вернувшись из ссылки, неоднократно рассказывал о старике, с которым он ехал в одном вагоне, когда их везли на Север. В беседах с Соломоном Волковым Бродский говорит, что старик этот украл мешок зерна и получил 6 лет лагерей[108], а в документальном фильме 1993 г. «Возвращение»[109] – что старик украл мешок с удобрением и получил 10 лет. Но в любом случае, до своего отъезда, рассказывая про этого старика, он всегда добавлял: «Если меня посадят, не хлопочите обо мне»[110]. Дескать, за этого старика никто хлопотать не будет, значит, и за меня не надо. В фильме «Возвращение» Бродский говорит: «И я понял одну вещь – что он никогда из этой системы не выйдет, вот он здесь и умрет – то ли в этом поезде, то ли на пересылках, то ли в другом лагере, и так далее и так далее и так далее. И никакая Amnesty International и – более того – никакой Союз советских писателей и даже молодые люди, мои друзья, не будут знать его имени и никогда его нигде и никак не помянут».

Не очень ясно, что Бродский имеет в виду под словами «никакой Союз писателей». За него заступался не Союз писателей, а частные лица: писатели, научные работники, музыканты, геологи, инженеры – люди самых различных профессий. А ленинградский Союз писателей в лице его первого секретаря поэта Александра Прокофьева и других официальных лиц его как раз топил.

Но, по крайней мере, Бродский говорит, что никто не стал бы этого старика защищать просто потому, что никто никогда бы о нем ничего не узнал.

Тут трудно возразить: если б не знали, то и не заступились бы, что тут скажешь. Но друг и биограф Бродского, автор фундаментальной книги о его жизни и творчестве Лев Лосев пишет: «И в самом деле, защитники Бродского в Советском Союзе и на Западе вряд ли с таким же рвением стали бы выручать его спутника, УЗНАЙ ОНИ О ЕГО СУДЬБЕ».[111]

Я не могу говорить про всех остальных защитников Бродского в СССР или за рубежом – я не делаю здесь никаких далеко идущих обобщений. Моя задача гораздо скромнее: адекватно описать, что соответствует истине, а что нет, – только по отношению к Фриде Абрамовне и ее деятельности.

И я хочу обратить внимание читателя этой книги на то, что Ф.А. как раз такими безвестными стариками в большой степени и занималась. Вспомним стариков из инвалидного дома в Зауралье (см. письмо Ф.А. к Эткинду, стр. 156–157), стариков из глухой деревни под Тамбовом, которым не давали соломы на крышу («Дорогая редакция», стр. 104), и бессчетных, совершенно безвестных и несчастных стариков, молодых и детей, которых она, уже тяжело больная, переселяла из затопляемых подвалов («Блокноты депутата», стр. 179, и «Из неопубликованных блокнотов депутата», стр. 195).

Короче говоря, я надеюсь, что читатель со мной согласится: к Ф.А. упрек этот отношения не имеет.

И в завершение этой темы: Бродский в фильме «Возвращение» кончает свой рассказ про старика такими словами: «То есть кто-нибудь будет за меня хлопотать. За этого человека никто хлопотать не будет. Вот вам разница между культурой и жизнью нации. И это чудовищно».

В этих терминах, я думаю, правильно будет сказать, что Фрида Вигдорова всегда билась за культуру, но и погружалась, как немногие, с головой в жизнь нации, пытаясь уменьшить этот действительно существующий – тут нельзя не согласиться с Бродским – огромный разрыв.

* * *

В заключение обратимся на некоторое время к догадкам и эмоциям. Часто говорят или пишут, что Бродский не был благодарен Вигдоровой. Никто не может знать точно, что он чувствовал, но я считаю, что он никогда не забывал женщину, которая стояла за него до самого конца. Вот почему я так думаю.

Есть фотография Бродского, снятая в его ленинградской квартире после его возвращения из ссылки[112]. Он снят на фоне книжных полок. И на одной из полок видна фотография Вигдоровой[113]. Андрей Сергеев, посетивший Бродского в Нью-Йорке в 1988 г., говорил мне, что он видел ту же самую фотографию там над его столом. Позже это подтвердил Лев Лосев: «Бродский был глубоко благодарен Фриде Вигдоровой за ее героические усилия, направленные на его спасение. В течение многих лет ее фотография висела на стене над его столом, сначала в России, потом в Америке».[114]

Читатель может делать свои собственные выводы.

Александра Раскина