Глава третья. Потомок Гарибальди

На редкость одаренный,

На редкость озорной…

Теплоход “Победа” с туристами, полными впечатлений от Греции и даже от древней Эллады, огибал Аппеннинский полуостров, держа курс на Неаполь.

Званцев в одиночестве стоял на палубе, задумавшись о грядущих впечатлениях: Неаполь, Капри, Везувий, Помпея! Экскурсия в Рим, Кай Юлий Цезарь, Нерон, Сенека, философ-стоик, воспитавший тирана и по его приказу вскрывший себе вены. Восставший Спартак и готовивший восстание Гарибальди, великие ораторы Цицерон и Катон, великие поэты Данте Алигьери и король сонета Петрарки. Неаполитанский король, наполеоновский маршал Марат и английский адмирал Нельсон, упустивший Наполеона. И обаятельная и несчастная леди Гамильтон, пленительный образ которой создан выдающейся английской киноактрисой Вивьен Ли. И еще один, уже литературный образ беззаветного революционера писательницы Войнич — “Овод”. И он неожиданно встретился в туристическом путешествии Званцева.

— О чем задумались, Александр Петрович? — услышал он незнакомый голос и обернулся.

Перед ним стоял турист из чужой группы. Он приметил его из-за завидного роста и осанки во время общих экскурсий в Айя-Софью и в Акрополь.

— Вы меня простите, что я оторвал вас от обдумывания важных вещей, но у меня серьезный повод.

— Чем могу быть полезным? Как ваше имя отчество?

— Сергей Федорович. Я прохожу здесь как работник Метростроя, но у меня особое задание. Там, вы догадываетесь где, мне рекомендовали обратиться к вам за помощью, хотя вы староста и другой группы.

— Что-нибудь произошло на теплоходе?

— Пока нет, но может произойти, если это не предотвратить.

— Так в чем дело? И чем я могу помочь?

— Своим авторитетным влиянием, — и “турист” баскетбольного роста со спортивной или военной выправкой наклонил к Званцеву усатое лицо и заговорил вполголоса. — В нашей группе, среди моих подопечных, есть чистокровный итальянец по происхождению, но родившийся у нас в Баку. Туда в прошлом веке эмигрировали гарибальдийцы после неудачи их восстания против Австрийской империи. Русский царь в пику Австрии дал им приют в Баку.

— Но ваш итальянец в Италии нам полезен.

— Никакой пользы, только вред. Ему за его словечки не один раз по 15 суток надо было дать.

— Что же он у вас дебоширит? Ругается?

— Нет, с интеллигентской выдумкой выражается.

— Вот как?

— Представьте, после посещения Айя-Софьи, он заявил, что мы все разговнелись в бывшем православном храме и теперь безгрешны.

— И вы думаете, что за это у вас в “Метрострое” могут 15 суток дать?

— Он похабно искажает советские песни. Нагло поет:

“Все бутте здоровы, живите богато,

Хоть не позволит вам ваша зарплата”.

— Так может быть он, итальянец, по-русски плохо говорит?

— Прекрасно говорит, только с непристойным акцентом. А вот итальянского не знает. Ничего, кроме музыкальных терминов. Он композитор. Автор нескольких опер. В частности, имеющей отношение к Италии, куда мы плывем, “Овод”.

— Чудесная тема для оперы. Я только что об этом думал. Так в чем же беда ваша?

— Беда в том, что я за него отвечаю, а он объявил нашим туристам, что останется на родине своих предков. Это же международный скандал! Надо во что бы то ни стало отговорить его. И в этом я надеюсь на вас.

— Да кто он такой этот ваш “невозвращенец”?

— Антонио Спадавеккиа. Да вот он идет собственной персоной. Антонио Эммануилович! Присоединяйтесь к нам. Я познакомлю вас с нашим писателем-фантастом Александром Петровичем Званцевым.

— Как же слышал, слышал. Антонио Спадавеккиа, по-русски Антон Старошашкин. Прошу лебить и жаловать. Подводный мост в Америку? Но ездить по нему опасно. И вам скажу, себя страхуя, предпочитаю быть вверху я.

— Однако, вы импровизатор. И с забавным уклоном.

— Профессия такая, музыкальная.

— Мы только что говорили о вашей опере “Овод”.

— Вы слушали или только слыхали?

— К сожалению, только слыхал, но хотел бы услышать.

— В Миланскую оперу мы не попадем, да там “Овод” и не ставят, но, если хотите, то в авторском исполнении можете услышать. В корабельном салоне, пока до Италии не добрались.

— Был бы очень рад. Музыка для меня радость. Я некоторые оперы наизусть знаю.

— Так ты что? Наш брат музыкант?

— Дилетант. Учился у профессора Дубовского.

— Дилетант? Это от слова летать?

— Не вполне. Если летать по верхам.

— По учебнику Дубовского я в консерватории композицию проходил.

— Я тоже.

— Так мы с тобой одного поля ягодицы. И на рояле друг другу споем про красивицу Пердиту.

— Лучше про Овода.

Работник Метростроя незаметно отошел, а новые знакомые отправились в пустую в этот час гостиную с роялем.

И там, играя друг другу свои произведения, они сблизились, заложив основы крепкой мужской дружбы.

Званцев тихо напел свою балладу “Рыбачка” и сыграл победный гимн, заканчивающий его фортепьянный концерт. Антонио, сам себе аккомпанируя, спел сипловатым голосом трагическую арию кардинала, отдающего на смерть сына, прозванного Оводом за “укусы” в печати австрийских угнетателей и подготовку восстания против них.

— А ты знаешь, Саша, кто нас с тобой познакомил? — спросил Антонио, закрывая крышку рояля.

— Высокий дядя.

— Агент КГБ под маской работника Метростроя. Он нас пасет в порядке “правительственного доверия”. Я его распечатал, как невинную девицу. Ты знаешь как?

— Любопытно.

— Всем наболтал, что останусь в Италии. Пусть повертится, как уж на сковородке. Безобразие! За рубежом слежку за нами устраивать!

— Да, доверием мало кто пользуется.

— Вот я и устрою им оперный спектакль на свежем воздухе под итальянским небом. Только ты меня не выдавай. Обещаешь? А я тебе твою балладу о “Рыбачке” оркеструю так, что весь оркестр рыбой пропахнет, а певица Сиреной запоет.

— Будь спокоен, не выдам, — пообещал Званцев доверившемуся ему озорнику.

Теплоход прибыл в Неаполь.

Туристы сошли на берег и оказались в отгороженном от города порту.

Званцев со своим постоянным спутником поэтом Лифшицем направились к выходу.

— Везувий меня еще на корабле поразил, — говорил поэт. — Он представляется мне неким космических размеров верблюдом, выставившем из-за горизонта двугорбую спину.

— Ничего себе верблюд, — усмехнулся Званцев. — Выплюнул однажды столько пепла, что засыпал прекрасную соперницу Рима Помпею.

— Неаполь возник позже. Отсюда и его название Новый город.

— А ведь его можно перевести как Новгород!

Их догнал Спадавеккиа:

— Позвольте с вами совокупиться.

— Вы имеете в виду присоединиться? — спросил Лифшиц.

— Ну да! Совокупно город осмотреть. А вы что подумали? Не грешен. Я больше насчет дамского полу.

— Давай, Тоня, давай. Нам приятнее вступать в Италию вместе с итальянцем, — отозвался Званцев.

— Итальянцем?? — удивился Лифшиц.

— Чистых гарибальдийских кровей. Гожусь в племенные производители. Вот останусь здесь и посвящу себя этому приятному делу.

— Вы шутите?

— Тоня не просто шутник, он — озорник, — вмешался Званцев.

Дорогу им преградила высокая фигура “работника Метростроя.”

— В город? — встревожено спросил он. — Не боитесь заблудиться? Лучше со мной, у меня карта Неаполя.

— А зачем нам карта? Я Неаполь, как клавиатуру рояля знаю. Генная память. Подарок задницы предков.

— Я надеюсь на товарища Званцева, — многозначительно произнес метростроевец, и отстал.

Улицы Неаполя оказались узкими с тесно, вплотную стоящими каменными домами с непременными балконами.

— Падают нравы аллегро виваче, — заметил Спадавеккиа. — В былые времена под этими балконами отважные кабальеро со шпагами на боку и гитарами в руках пели серенады прекрасным сеньоритам.

— Умоляя “сквозь чугунные перила ножку чудную продеть”, — стихотворной цитатой подхватил музыканта поэт.

— Ныне толстозопые крикливые синьоры спорят друг с другом через улицу, чье белье лучше выстирано.

— А оно развешано на веревках, протянутых между противоположными балконами, — продолжил поэт.

— Будто испуганные горожане вывесили как можно больше белых флагов в знак капитуляции перед варварами с корабля “Победа” — пошутил Званцев.

— Нет, верхоблядство недопустимо к революционному гнезду Гарибальди. Чистоплотность не распутство. Дед мне рассказывал откуда надо смотреть, чтобы увидеть Неаполь, как жемчужину итальянского ожерелья. Кроме этого банно-прачечного и простидудочного районов есть и такое “обзорное” место, — вступился за город потомок гарибальдийцев.

И он провел своих спутников не к магазинам и лавчонкам с изобилием товаров проклятого капитализма, куда устремлялись многие туристы, а на вершину холма, где над городскими строениями высились особняки богачей. С площадки перед ними открывался изумительный вид на город у Неаполитанского залива, похожего на упавшую на землю часть синего южного неба. В дальней дымке виднелся остров Капри.

— Там была резиденция римских императоров, — указал на него Спадавеккиа. — А теперь будет моя.

— Ох, и трепач ты, Тоня.

— Вы меня туда завезете, вы меня там и оставите.

— Ну и ерник же ты, Тонька! Не завезем мы тебя туда, если не остепенишься.

— Не виноват твой Тонько, что знает язык твой тонко. Это само собой получается, — с улыбкой парировал Званцева Антонио.

Из Неаполя туристы автобусами проехали в Помпею.

Шли по мертвым, когда-то шумным улицам с остатками былых домов без крыш, куда можно было свободно войти через проемы прежних дверей.

Спадавеккиа, взявший на себя роль гида, рассказывал своим спутникам Званцеву и Лифшицу:

— Город засыпало в семьдесят девятом году от Рождества Христова. Ему было, судя по остаткам крепостных стен, по меньшей мере, лет четыреста, и он соперничал по значению в Римской империи с самим Римом.

В бывших домах на каменных лежанках туристы увидели гипсовые статуи людей.

— Раскаленный пепел засыпал прохожих на улицах, — объяснял Антонио. — От жары трупы испарялись, оставляя истинную человеческую сущность — пустоту, точно отражающую, если не облик, то форму засыпанного тела. Эти пустоты после раскопок 1748-го года догадались залить гипсом и получили гипсовые копии погибших жителей Помпеи.

— Жутко смотреть на эти гипсовые слепки с когда-то живших у подножия вулкана людей. Даже выражение ужаса застыло на их лицах! — сказал поэт.

— Да, это совсем другое, чем античные статуи из мрамора, хотя они тоже воспроизводят тысячелетия назад живших людей. Должно быть, сказывается волшебная сила искусства, служившего прекрасному, — произнес Званцев.

— А меня занимает, что люди тогда были такими же блудунами, как мы все. Посмотрите на стенную мозаику. Куда мы забрели. Ведь это же фаллос, мужское начало, которому в древности открыто поклонялись. Мы с вами в храме любви или лебли. Я забыл как они его называли. Что-то вроде какого-то зория или попросту говоря, бардак. Доказательство того, что простидудки — самая древняя и самая уважаемая профессия.

— Что древняя, согласен, но почему уважаемая? — спросил Званцев.

— А это что? — указал Антонио на мозаичные стены, сохранившие творения былых мастеров. — Если лучшие художники воспроизводят, считающиеся непристойными, но желанные мужикам, сцены совокупления, разве это не дань уважения к сладкому промыслу жриц фаллоса?

Однако не это увлечение Антонио произвело впечатление на Званцева и Лифшица. Больше всего их поразила колея в каменной мостовой улиц.

— Это сколько же лет понадобилось тарахтеть здесь колесницам, чтобы выбить такую колею? — воскликнул поэт.

— Пожалуй, это свидетельство древности не подозревавшего о своей судьбе города не уступит современному исследованию радиоактивного углерода, — заключил Званцев.

— Ну, братцы-фаллосоносцы, здесь у меня музыкальная пауза, — отозвался неуемный ерник.

Следующая автомобильная экскурсия была в Рим.

Троица в том же составе уселась на заднее сидение открытого автомобиля, и туристы с “Победы” могли наслаждаться не только пейзажами южной Италии, но и ее воздухом.

Но это имело и свою оборотную сторону. Слева от шоссе тянулись апельсиновые рощи, и там шел сбор апельсинов.

— Вот они где сеньориты, достойные ночных серенад! — темпераментно воскликнул Антонио. — Сюда надо ссылать голубых педиков для излечения.

Прелестные, божественно сложенные итальянки несли наполненные корзины куда-то по шоссе. Антонио, посылая им воздушный поцелуй, что-то крикнул им по-итальянски, вызвав взрыв хохота и град направленных в Антонио и его спутников апельсинов.

Оказывается, наш итальянец знал, кроме музыкальных терминов, и несколько фраз для общения с прекрасным полом. Неизвестно, что он вызвал: взрыв кокетства или озорства. Сладкие снаряды никому не причинили вреда, а убедили, что апельсины, только что сорванные с дерева, вкуснее привозных.

Его познания спутника в языке своих предков все же пригодились туристам, крайне заинтересованным одной эффектной особой, которая выделялась среди толпящихся у выхода из порта итальянцев, делая советским туристам многозначительные знаки.

— Не иначе как она хочет нас к себе завлечь, — решил поэт.

Антонио что-то крикнул ей, она обрадовано затараторила.

— Должен разочаровать вас, друзья. Эта римская красивица вовсе не зазывает нас к себе, а, как член Итальянской коммунистической партии передает советским туристам привет здешней партийной организации.

И, когда туристы рассаживались по машинам, чтобы ехать в Помпею, итальянка, протиснувшись сквозь толпу любопытных, передала Тоне, заговорившему с ней, символический букет цветов для всех.

Дальнейший путь до Рима прошел без приключений, и туристы въехали в легендарный город, где руины былого великолепия Римской империи соседствовали с европейскими многоэтажными домами и автомобильными улицами, знавшими античные колесницы.

Знакомиться с городом можно только пешком, а не из окошка автомобиля. И наши туристы, разбившись на мелкие группы, отправились в ознакомительную прогулку по Вечному городу.

Наших героев мало интересовали богатые европейские витрины, притягивающие к себе других туристов. Их привлекали примечательные места Рима и облик прохожих. В гордо идущих синьорах и синьоринах они пытались угадать повелевающих патрициев и величественных матрон. Но встречались больше с суетливыми, жестикулирующими носатыми мужчинами и озабоченными, усталыми женщинами, тщательно модно одетыми и причесанными.

Но древний Рим существовал в соседстве нового и древнего. Так рядом с фешенебельным магазином ютились мраморные колонны Римского форума, где могущественные сенаторы решали судьбы империи.

Глядя на остатки сохранившихся колонн разной высоты, Званцев, пытался представить себе всесильных сенаторов в тогах, приветствующих императора выбрасыванием правой руки вперед, что заимствовано было нацистами.

— Здесь произносили речи Цицерон, к которым нельзя было добавить ни одного слова, и Кай Юлий Цезарь, из лаконичных высказываний которого ни слова нельзя было убрать. Он умел делать одновременно три дела. Работать над рукописью, выслушивать донесения раба и диктовать повеления секретарю.

— Здесь его, победителя, триумфатора, на древнеримском языке “императора”, провозгласили повелителем, после чего слово “император” стало означать — повелитель, завоеватель, а завоеванные страны стали именоваться империями, — сказал Лифшиц.

— А я вижу пресыщенных сенаторов, скупердяев, торгующихся с поставленными ими императорами о расходах на военные походы. — добавил Антонио.

Огромное впечатление произвел на наших туристов Колизей. Громадное по тем временам сооружение, служило удовлетворению низменных потребностей толпы в щекочущих нервы зрелищах.

Каменные ступени трибун вмещающих зрителей, окружали провал, похожий на кратер, там виднелись. разделенные каменными перегородками помещения. Прежде они находились под исчезнувшим ныне перекрытием, служившим ареной.

— Подумать только, — сказал поэт. — В этих закутках под ареной содержались гладиаторы, которым предстояло убивать друг друга на потеху жаждущим крови зрителям.

— Или томились в последние свои дни первые христиане, схваченные за отступничество от древнеримских богов, — продолжил Званцев. — А их римляне заимствовали у порабощенной Греции. И превратился Зевс в Юпитера, Афродита — в Венеру, Геракл — в Геркулеса. Отступников от богов христиан предназначали, опять же для утоления жажды кровавых зрелищ толпы, на растерзания голодными хищниками. Некормленых зверей выпускали из клеток на арену, чтобы те насытились живыми людьми, — и Званцев, невольно передернув плечами. — И глядя на эти трибуны, — продолжал он, — не могу не вспомнить картину Риберы, которую видел в спасенной нашими войсками Дрезденской галерее. На полотне изображена прекрасная молодая женщина. Она обнажена, но прикрыта волной своих чудных волос. Это святая Иннесса, одна из первых христианок, схваченная римлянами и брошенная в одну вот в такую клетку. На следующий день она должна была предстать обнаженной перед десятками тысяч похотливых глаз. А потом выпущенные голодные хищники растерзают ее. Она не страшилась смерти, но не могла вынести мысли, что ее нагую, облизываясь, станут ощупывать взглядами сластолюбцы. И вознесла она горячую мольбу к Богу, за веру, в которого должна была погибнуть. Но не о чудесном спасении просила, а о защите ее девичьей стыдливости. И молитва эта была услышана. За одну ночь у нее выросла такая копна густых чудесных волос, что когда с нее срывали одежды, выгоняя на арену навстречу разъяренным львам, она бесстрашно появилась перед римлянами, закутанная в волшебные волосы, как в плащ.

— Я бы сказал, что с трибун на нее смотрели звери, если бы не боялся обидеть зверей. Они могут растерзать свою жертву, но не наслаждаться ее страданиями, — возмущенно произнес поэт.

И тут с неожиданной страстностью вмешался Антонио Спадавеккиа:

— Нельзя, смотря на Колизей, думать, что это и есть древний Рим. Да, язычники-римляне бросали первых христиан на глазах у римских подонков на растерзание львам. Но нельзя забывать, что Римская империя, первая в Европе, приняла христианство. И оставила всем народам мира наследие своей культуры — латинскую письменность и латинский язык. И будучи мертвым, на котором никто не говорит, он остался до наших дней в медицине, в музыке, не так давно был международным в науке, а латинский алфавит принят во всех западных странах.

— Ты прав, Антонио, — сказал Званцев. — Древнеримская культура лежит в основе западной цивилизации, начиная с западных языков, производных от латинского, кончая глубоко человечным и гуманным учением христианства, к сожалению, не принятом людьми в своей сущности, а взятое скорее лишь по форме, прикрывая такие античеловеческие и антихристианские проявления, как испанская инквизиция или охота на ведьм. Сотни тысяч ни в чем не повинных женщин сжигались на кострах, разделяя участь Яна Гуса и Джордано Бруно.

— Нам и предстоит осмотреть католический оплот христианства, резиденцию Римских Пап, Ватикан. Там собраны чудесные творения Микеланжело, Рафаэля и других гениальных художников, — сказал поэт.

Перед Ватиканом, отделенном от Рима рекой Тибром на площади святого Петра, месте массовых молебствий стоял колоссальный собор св. Петра, привлекший к себе туристов.

— Обратите внимание, — показал спутникам на пол собора Званцев, — здесь отмечены размеры величайших храмов Европы. Вот Кельнский собор, вот наш Исаакиевский, строившийся 40 лет в Петербурге, все они поместились бы в этом огромном центральном притворе храма.

— Католическая церковь своим великолепием храмов и обрядов подавляла верующих, внушала им могущество Всевышнего, — сказал поэт.

— И немалое значение имела музыка. Созданный для нее орган, передающий музыку небесных сфер, — добавил композитор.

Полюбовавшись балконом, с которого Папа обращался на площади к молящимся, наши туристы перешли мост через Тибр и оказались перед воротами окруженного крепостной стеной Ватикана. У входа стояли стражи в двухцветной форме. Правая сторона с рукавом и брючиной была одного цвета, левая — другого. Выглядело это вполне опереточно, но отражало, вековые традиции средневековья.

Такие же традиции ощущались и в великолепных залах Ватикана, украшенных творениями великих мастеров.

— Нет худа без добра. Глушили попы верующих великолепием и породили таких художников, как Микеланжело, Тициан, Рафаэль. Или титана музыки, скромного органиста, Великого Иогана Себастьяна Баха, кто заложил основы музыки будущих столетий, — восторженно вступил Антонио Спадавеккиа. — Его музыкальная династия насчитывает 200 композиторов Бахов. И выхолит, что католическая церковь, о том не помышляя, все же помогла расцвету искусств. Классические произведения живописи, музыки, хоровой и органной появились по поповским заказам, — подвел итог посещению Ватикана Антонио.

— Да, здесь был центр католической монархии, европейские короли и императоры подчинялись Римскому Папе, который, спустя тысячелетия возродил иерархию былой Римской империи, — добавил Званцев.

Обратно из Рима в Неаполь ехали по Аппиевой дороге.

— Эта дорога древнее вечного Рима, — сказал Званцев.

— Почему вы так думаете? — спросил поэт.

— Мы проезжаем мимо остатков особняков этрусских вельмож.

— Этруски! Загадочный народ. Предшественники римлян на Аппенинском полуострове, — задумчиво произнес Лифшиц.

— Чего мудрить да мудить. В самом названии ответ. Этруски — это русские, — решил Антонио. — Ушли отсюда на восток. На простор степей, где гуляй да пей.

— Не знаю, — отозвался Заванцев. — Не так давно ко мне зашел пожилой человек, уверенный, что сделал важное открытие. Он показал мне этрусские надписи и свое толкование их, исходя из старинных русских и славянских слов. Однако, его гипотеза внушает большие сомнения. Этруски, населяли современную Тоскану. Они были покорены римлянами в V веке до нашей эры, имели развитую цивилизацию, оказавшую большое влияние на римскую. Возможно, даже латинский алфавит заимствован у этрусков. А русские и другие славянские племена, скорее, пришли с востока, из Сибири, где находят останки их предков с европейскими, а не с монголоидными чертами лица.

— Тогда эта древняя дорога должна внушить нам иные чувства, — сказал поэт. — Ведь вдоль нее были поставлены тысячи столбов с перекладинами и на них — распятые пленные гладиаторы, соратники Спартака.

— Жутко представить себе такой частокол мучений, тянущийся на километры вдоль дороги, — с горечью произнес Званцев.

— Я напишу музыку к эпитафии об этом, если кто-нибудь сочинит такие стихи, — сказал Спадавеккиа.

— Я напишу вам их, — заверил поэт Лифшиц.

— Я тоже попробую, — вызвался и Званцев.

Долгое время все трое молчали под впечатлением созданной воображением картины с частоколом распятий.

Оживились, лишь проезжая Соренто. Шофер затормозил около ничем не примечательного дома. Гид с другой туристкой машины передал, что в этом доме жил Максим Горький, но владелец этого дома воспротивился установке на его доме памятной доски о его прежнем знаменитом жильце, который был для него лишь арендатором.

И снова Неаполь, возвращение на теплоход и ночевка в своих каютах.