XX. В дни «Начала конца»

На улицах Петрограда кипела жизнь. В его наиболее уязвимых пунктах лихорадочно рылись окопы и ставились проволочные заграждения, в окнах некоторых домов под прикрытием мешков с песком устанавливались пулеметы, и пасхальным звоном звучала для слуха населения все приближавшаяся канонада.

Уличные мальчишки, эти верные показатели общественных настроений в России, пренебрегая опасностью ареста[44], увидав «буржуя», напевали:

Я на бочке сижу,

А под бочкой мышка,

Скоро белые придут —

Коммунистам крышка.

Или:

Коли сыплется зерно

От дыры в твоем мешке,

Ты заплатку наложи —

Дай коммуне по башке.

В один из этих дней, когда возбужденные, опьяненные близким освобождением петроградцы при встречах говорили уже не о пайках, а делились слухами: «Занято Царское»… «Уже в десяти верстах от Петрограда», — ко мне зашел поэт М-ий[45].

Поделившись со мной последними политическими новостями, он сказал:

— Почему вы перестали устраивать у себя литературные вечера? Вот теперь, например, по случаю «начала конца» коммуны, отчего бы вам не порадовать своих сотрудников такой вечеринкой? Все мы находимся в таких ужасных условиях, что собраться сейчас у вас в обстановке, заставляющей забыть действительность, приятнее чем когда-либо. После будем вспоминать, как оборванные и голодные пировали на вулкане.

— Но ведь осадное положение запрещает всякие сборища и выход на улицу после девяти часов вечера; кто же захочет рисковать арестом накануне освобождения? Никто не явится.

— Все пойдут. Ну, может быть, старики побоятся, а за остальных ручаюсь. Если разрешите, я лично уведомлю всех о назначенном дне.

Мы выработали план вечера, и в первых числах октября, когда погруженный во мрак город притих в ожидании события, театры и другие увеселительные места бездействовали, к восьми часам у меня начали собираться приглашенные. Явилось девятнадцать писателей, четыре ученых и три известных художника.

Из предосторожности окна комнат, в которых происходило собрание, были завешаны не пропускающей света тканью, а приходящие гости входили в квартиру по трем ходам поодиночке.

Настроение собравшихся, убежденных, что коммунизм доживает последние часы, было исключительно приподнятым и воодушевленным, а когда последний из пришедших объявил, что якобы «белые разъезды появились у Нарвских ворот» — даже седовласые профессора помолодели и приняли участие в писании коллективного романа и в состязании экспромтами.

Привожу два, наиболее характерные:

Юденич!.. Сердцу это слово

Звучит как гимн освобожденья,

Чудесный символ возвращенья

К тому, что было в нас святого.

Все ближе, ближе канонада,

Уже Юденич у порога…

Гряди, гряди, посланец Бога,

Спасать твердыни Петрограда.

Там, за Нарвскою заставой,

Реют белые знамена,

Там парит орел двуглавый —

Символ права и закона.

Здесь, в партийных высших сферах,

Полны страха и тревоги:

Говорят об «экстра-мерах» —

«Унести б от белых ноги!»

К последней строфе сказанного мною экспромта:

…И если в бою этом «завтра»

И нам суждено будет пасть, —

Да здравствует нынче «сегодня»,

Баранцевич добавил:

Да сгинет советская власть!

«Вечер» закончился в девять часов утра, и за отсутствием средств передвижения многим, в том числе престарелому Вас. Ив. Немировичу-Данченко[46] и одному обитавшему на окраине профессору, пришлось после бессонной ночи идти через весь город пешком.

Спустя сутки разбуженное в четыре часа ночи тревожными гудками путиловского завода население поднялось, подумав, что в город вступают белые.

Но это была последняя радость. Началось отступление Юденича от Петрограда и поражение белых армий на Юге России.

Трудно передать то душевное угнетение, которое пришлось пережить после этого нового разочарования.

Ведь как легко было взять Петроград при большевистской разрухе и всемирном содействии населения, указывает даже стремительность продвижения белых. Прибывшие утром по Балтийской линии служащие уже не могли вернуться обратно, ибо к вечеру Стрельна и прилегающие к ней местности были заняты армией Юденича, а сообщение с ними прервано.

Снова потянулась серая, беспросветная жизнь, весь смысл которой сводился к желудочным интересам, когда честолюбие людей было устремлено лишь на умение изыскивать пути к наибольшему получению законных пайков и безответственной краже казенных продуктов; последним, встречаясь, даже кичились друг перед другом: «отымаем свое у грабителей».

Но и в этой засасывающей душу тине беспросветного бытия можно было наблюдать проявления оставшегося безвестным миру героизма.

Когда армия Юденича покинула Царское Село и его заняли красные, они обвинили местное духовенство в сигнализации белым с местных колоколен деяние, за которое обвиняемым грозил немедленный расстрел.

Тогда, рискуя разделить участь священников, к военным, революционным властям явилась бывшая в те дни сестрой милосердия дочь писателя Зарина-Несвицкого[47] (и сейчас находящегося в Царском Селе) и стала доказывать, что сигнализация, в которой обвиняют арестованных священнослужителей, технически невозможна.

— Если вы сумеете опровергнуть мои слова, — сказала эта отважная девушка, — арестуйте тогда и меня как их сообщницу.

Ей удалось уговорить комиссаров отправиться с ней на колокольни и там доказать, что она права.

Священников освободили, а имя их спасительницы, вскоре после этого умершей от сыпного тифа, с тех пор поминается при богослужениях во всех царскосельских храмах.