Страстная неделя (повесть)

Каждое поколение должно иметь свою войну.

Мао Цзэдун

В такую погоду надо пить Бейлис…

Настя Бабурова

Вторник

Январь. Солнце вязло в медных куполах Храма, под сенью которого в дешевом чугуне застыл либеральновороватый монарх. На этот идеологический дуумвират современного отечества через дорогу надменно-побежденно взирал гаженный голубями научный социалист Энгельс. В непримиримом перекрестке эпох мраморными зубами скалился вестибюль электрической преисподни имени благословлявшего террор Кропоткина. Здесь же иллюстрациями бесконечности классовой борьбы щерились друг в друга олигархическая «Ваниль» и плебейская «Шоколадница». Гудела толпа, моргали светофоры. В лицах спешивших граждан преломлялись брачная суета хорьков и угрюмость анархического князя: «Если ваш «священный» огонь не что иное, как коптящий ночник, то, конечно, продолжайте то, что вы делали раньше».

Она опоздала, но его еще не было. Настя улыбнулась небу и съежилась под бессильной перед морозами синтепоновой куртешкой. Телефон девушки, поймав утраченную в подземке сеть, очередью выплюнул недошедшие сообщения и пропущенные звонки. Пара строк от мамы, которая, с отъездом дочери из родного Севастополя, по нескольку раз на дню атаковала Настю сердечным беспокойством. Два сообщения из редакции с мелкими поручениями. Звонила Ленка, наверное, уточнить по дню рождения. И два раза набирал Стас. Настя перезвонила.

— Здравствуй, Насть, — голос адвоката звучал как голос адвоката, напыщенно, но доверительно. — Я минут на пятнадцать задержусь. Извини, пожалуйста.

Итак, в запасе у нее оставалось четверть часа — холода, одиночества, жизни. Окоченевшие пальцы, обдуваемые морозом, гнулись с трудом. Настя, ласково обматерив чужую непунктуальность, нехотя зашла в «Шоколадницу». Отдав за чашку какао все накопления на сегодняшний ужин, с неприятным осознанием предстоящего вечернего голодания девушка уселась в курящей зоне, погрузившись в телефонную переписку. Настроение было препаршивое, очередная зимняя депрессия. Две недели назад Настя устроилась стажером в «Новую газету». Писала она статьи живо, но поверхностно, словно школьные сочинения. Кропотливой работе мешал характер, резкий и взбалмошный. Журналистику она воспринимала не как профессию, а как борьбу с охватившим Россию национализмом. Антифашистская тусовка, в которую погрузилась Настя по приезду в Москву, превратила ее в непримиримого бойца, по-женски фанатичного и преданного коллективу со своей иерархией, своими героями, своими тайнами. Может быть поэтому вместо статей у Насти выходили пока лишь листки антифашистской пропаганды, по-детски яростные, безапелляционные в суждениях и скромные по фактуре. Но она быстро училась, читала ночами Достоевского и Толстого, пытаясь поймать рецепт их нелегкой прозы, надеясь таким образом до конца познать словесное ремесло, закрепиться в газете, чтобы уже оттуда, с новых высот, тяжелой артиллерией искрометно уничтожать врага.

Настя вспомнила Крым, где родилась, где выросла. Она любила родину заочной любовью, всегда мечтая туда вернуться, но желая остаться в Москве. Когда в крик на севастопольской кухне умоляла родителей отпустить ее в столицу, Настя была готова отдать полжизни за свою журналистскую мечту. Девушка смутно представляла, куда едет и что ее ждет. Вполне хватало ответа на вопрос — зачем. Настины либеральные принципы сложились из горбачевской интеллигентности отца, алкоголической зауми Явлинского, тронувшей разум матушки, и невыносимо душной нищеты родного полуострова. Три вектора соединились в одну воинствующую ненависть, будоражившую молодую душу жаждой протеста и перемен. Гаврош либеральных баррикад — она ненавидела фашистов, которые раскладывали инквизиторские костры под веру ее семьи. Она рвалась на передовую идейного фронта, на котором уже звенела сталь и звучали выстрелы. Но вместо идиллии войны Москва встретила ее сытым, довольным собой и слегка беснующимся междусобойчиком. Вожди «свободы и равенства» вдруг оказались похожими на обитателей крымского серпентария: ленивые лоснящиеся гады, временами шипящие на брезгливых граждан не от голода, а из привычки ритуальной кормежки. Администрация регулярно спускала в теплые аквариумы жирных белых мышей со сломанными зубами, чтобы обреченные зверьки случайно не поцарапали нарядный чешуйчатый перламутр. Порой Настя чувствовала себя той беспомощной мышкой, должной быть съеденной во имя либерального счастья. Но она готова была смириться с кремлевской упитанностью Немцова и Касьянова, с параноидальным садизмом Чубайса и Гозмана, половой нестабильностью Лимонова, крематорным обаянием Новодворской и Алексеевой. Она и в одиночку была готова бороться. Соратников Настя обрела в молодых антифашистах, злых, голодных и одержимых, жестоких рекрутов времени и характеров. Антифашисты — антитеза молодых националистов и скинхедов, яростный андеграунд со своим братством, кассой и жертвенностью, стали для Насти идеологической семьей, новым миром, новым бруствером. Она стремилась стать их пером и рупором, и, как знать, может и знаменем антифашистского подполья. Эксплуатируя формат газеты, журналист-стажер старалась не пропускать ни одного суда над националистами, ни одной акции антифа, с перебором не жалея черно-белой палитры слова.

Со Стасом она познакомилась недавно, на очередном «нюрнбергском процессе», где Маргелов представлял интересы потерпевших гастарбайтеров. Он был безмерно зануден, что принималось девушкой за въедливый профессионализм, и идейно надменен. Последнее одни благосклонно списывали на политическую восторженность, другие — на банальные комплексы. Тем более, что с женщинами у Стаса складывалось плохо, они его не понимали и боялись. Снискать же адвокатскую славу, работая в связке с ментами и прокурорскими против русских офицеров и порешивших кавказцев детей было не просто. К тому же Стас все больше обретал популярность «охотника за головами», преследуя беглых врагов конституционного строя и «разжигателей розни», именно таким и был Никита Громов, разыскиваемый по подозрению в убийстве лидера банды чеченских отморозков «Черные ястребы» и антифашистского комиссара Рюхина. Стас собирал информацию по беглецу, сливал ее в органы и следил за милицейской расторопностью.

То была убежденная ненависть. Стас презирал патриотов и ненавидел националистов. Первых он публично почитал трусами, идиотами и предателями. Вторых фашистами и врагами. Между патриотами и нацистами нет разницы, — признается Стас в одном из интервью. Со стороны казалось, что Маргелов, словно нарочно испытывая свой характер, старался посмачнее плюнуть в душу случайному зрителю, не привыкшему к подобным либеральным откровениям. Стас похабил русскую историю, монархов, православных святых. Александр Невский, Петр I, Николай II по словам адвоката представали кровавой сволочью. Кстати, отсюда и проистекало высокомерное шельмование патриотов трусами. Стас был уверен, что за подобные оскорбления Ислама или чеченцев ему бы уже давно отрезали голову, русские же снесут все!

Одни благодушно списывали политические пошлости молодого человека на желание затмить медийную славу Новодворской. Другие — на продуманный эпатаж — нередкий залог адвокатского успеха. Третьи, поднаторевшие в психологии, отмечали борьбу «героического» нрава с плотской посредственностью. Его забитая еще в школе гордыня питалась новыми врагами, которых Стас должен был непрестанно порождать, выдумывая очередные плохо пахнущие «истины». Этот столь распространенный загиб психики в случае с Маргеловым многие путали со смелостью и фанатизмом, хотя природа последних порой и таится в головном нездоровье. Стас старался стать первым, но только там, где первых еще не было. Обожая вражду, конкуренции он не любил, а соперничества опасался. Это свойство характера лезло отовсюду: в адвокатуре, спорте, женщинах. Везде было очень сыро или никак. Однажды Стас, в поисках своего правозащитного образа, решил попотеть над атрофированным бицепсом, но дальше тщетных попыток отжиматься дюжину раз в день дело не пошло, что было отражено в адвокатской душе презрением к физкультуре и ко всем «тупоголовым качкам». То же самое вышло и со спонтанным желанием защитить диссертацию, и с безответной влюбленностью в однокурсницу по аспирантуре — Лизу. И как патриотизм был приравнен к нацизму, также решительно женская красота была объявлена Стасом достойной презрения проституцией, а гомосексуалисты вошли в ареал его правозащитной деятельности.

В Насте не было проклятой им красоты, а детское обаяние и суровая искренность хотя и попугивали адвоката, однако рождали в нем чувство глубже и пикантнее дружеской симпатии. Стас старался отгонять распухавшую привязанность к девушке своим статусом, еще больше раздражая в себе половые азарты. Однако Настю мало заботила суета мужских инстинктов нового знакомого. Адвокат ей нравился просто и честно, но серьезные отношения со скандальным правозащитником пока были вне ее понимания, другие же варианты не допускались воспитанием.

Она зачем-то снова вышла на улицу. Припорашивало белой крупой, редкой и рыхлой. Настя подняла голову. Снежинки жидким пухом застревали в ресницах, мокрым бисером проскальзывая в большие серые глаза. Девушка зажмурилась, стало вдруг уютно и тепло, но очень одиноко и немного страшно.

— Настя! — надменно буркнуло сзади.

— Добрый день, Станислав, — отчего-то стыдливо улыбнулась девушка.

— Как у вас дела? — дежурно бросил адвокат.

— Нормально. Только из комнаты выгоняют. Хозяева хотят ремонт делать и сдавать нашу коммуналку иностранцам. Так что придется скоро справлять очередное новоселье.

— Плохо, — Стас попытался спрятать равнодушие в прищур и неожиданное перешел на «ты». — Какие у тебя вопросы?

— Несколько по фашикам и парочка общеполитических. Короче, как обычно, — улыбнулась девушка.

— Надо бы куда-нибудь присесть, — заерзал адвокат, разглядывая окрестности и стараясь не пересекаться взглядом с Настей.

— Станислав, а давайте в кино сходим, — девушка сама опешила от собственной смелости.

— Сейчас? — растерялся адвокат.

— Ну, а почему бы и нет? Или после интервью, — зарумянилась Настя.

— Я сегодня, к сожалению, очень ограничен во времени, — дежурно выпалил Стас, тут же пожалев об этом.

— Как хотите, — журналистка пожала плечами.

— А что ты хочешь посмотреть? — Маргелов смягчился в лице и пошел на попятную.

— Да какая разница, — адвокатская чопорность все-таки успела поцарапать женское самолюбие. — Пойдемте уж куда-нибудь. Я замерзла.

Она повернулась спиной и двинулась к кофейне, но Стас остановил ее, слегка прихватив за локоть.

— Настя, ты меня неправильно поняла. Я с удовольствием схожу с тобой… приглашу тебя в кино завтра или даже сегодня вечером. Идет?

— Не знаю, — потянула, насупившись, девушка, стараясь не переиграть. — Не уверена на счет вечера… — лукавые огоньки бесиками прыгали в ее странных глазах, подразнивая адвоката.

В метрах десяти за спиной Стаса она увидела парня: высокий, крепкий, мужественные черты лица, точнее, выдававший таковые волевой подбородок — рассмотреть выше мешала надвинутая на глаза кепка. Руки он держал в карманах просторной куртки. Насте показалось, что парень испуган, словно от кого-то бежит. Она с гордостью посмотрела на Стаса: «Каков адвокат! Хорош! Зачем ему мышцы, он всех уничтожит своим презрением. Никого не боится, а передо мной, похоже, робеет. А этот…». Настя уставилась в надвигающуюся на них кепку, наконец вырвав из-под нее взгляд незнакомца. Она рассмотрела страх или обреченность, которая, как известно, бывает двух сортов. Первый — это смирение духа перед насилием трусливого разума. Второй — это задушенные волей человеческие инстинкты, в том числе и самосохранения. Отчаяние — это всегда пропасть, в которую предстоит нырнуть. Пропасть между человеком и животным, или пропасть между человеком и Богом.

Они встретились глазами, что-то трагическое и светлое метнулось между ними, но тут же было погребено под угрюмым серым козырьком. Парень сбавил шаг, остановился. Насте показалось, что он разворачивается, но парень лишь метнул из-под плеча взгляд в сторону храма и перекрестился, не снимая кепки. На мгновение он замер, словно о чем-то передумав, однако резко, засунув правую руку в карман, продолжил свой путь.

Словно завороженная, Настя не могла оторваться от парня, отвлекавшего ее от чопорного бормотания адвоката.

Рука незнакомца взметнулась к голове Стаса. Раздался сухой хлопок — лицо адвоката скукожилось уродливой гримасой. Колючие глаза, моргнув, оцепенели, бледные губы возбужденно жевали пустоту. Качнув головой, словно крылом сбитого истребителя, Стас непреодолимо стал проваливаться в асфальт. Убийца выстрелил еще раз, уже в упор, контрольным для надежности. Стас носом плюхнулся в дорожную жижу, забрызгав грязью новые Настины джинсы. Голова скатилась на правую щеку. Веки сломанными шторками застыли посередине багряного зрачка. Рот и скулы пронзила судорога, обезобразившая блестящую надменность. Кровь, сочащаяся из-под серых краешков мозга, навернувшихся на отверстиях в черепе, медленно поедала темно-русые волосы адвоката.

У Насти заложило уши, она ничего не слышала кроме собственного дыхания и сердечного боя. Все стало кружиться медленно и плавно, распадаясь на тусклые кадры. Обмякший Стас, похожий на выброшенную куклу, медная гильза, покатившаяся от его разбитой челки, задранные брюки, торчащие из-под них разные носки, баба в стриженной норке с нарисованным на лице визгом. А еще пистолет, бледный, сальный, от которого струйкой венозной крови била дрожь. Разглядеть это было сложно, и вряд ли это удалось Насте. Но одержимая адреналиновым приступом, она сумела почувствовать эту оторопь. Многие животные по запаху распознают страх, тут же нападая на противника. В экстремальных ситуациях это бывает свойственно людям. Уловив испуг, Настя со слезным рыком бросилась на убийцу. Ее волосы споткнулись о ствол, жизнь споткнулась о веру, любовь споткнулась о смерть. Ни боли, ни страха, только глаза матери, счастливые, другие она забыла. И снова снег и долгий взгляд, заметающий серое небо.

Они лежали рядом, странные и непохожие. Говорят, что посмертная маска — это лицо души, с которым ты предстаешь перед Богом.

Настя умерла в реанимации, так и не придя в сознание. Карета «скорой помощи» опоздала — перекрыли дорогу, на дачу везли какого-то замминистра.

Понедельник

Никита медленно поднялся по гранитным ступеням родного университета. Благородный камень альма-матер казался ватным. Чтобы не завязнуть и не остановиться, приходилось напрягать икры, нервно-трепетавшие, как и все тело. То был не страх и даже не испуг, просто организм усиленно справлялся с излишками адреналина. Что отличает ужас и паническую обреченность от риска, восторженного бесстрашия и куража? Направление движения. Если ты идешь вперед по твердости своего духа, ведомый опасностью, словно маяками, то упиваешься адреналином как волшебным будоражащим радость вином. Если твой путь — бегство, адреналин начинает глушить тебя тупым, тяжелым денатуратом, погружая тело и разум в мутно-липкое забытье, отравляя в сердце страсть, без остатка забирая силу, распиная сдавшуюся надежду.

Никита не знал, что такое эндорфин. Нет, он, конечно, слышал, что это «гормон счастья», вырабатываемый влюбленностью, шоколадом и контрастным душем, но не более. Само слово «эндорфин» образуется от греческих «внутри» и «морфин». Эндорфины — это химические элементы, по структуре сходные с опиатами. Эндорфины вырабатываются в нервных клетках головного мозга. Они могут уменьшать боль и, подобно наркотикам, влиять на эмоциональное состояние человека. Выделение эндорфинов, как правило, связано с выбросом адреналина. Таким образом, физические нагрузки, а также ощущения риска и опасности дарят человеку чувство самого настоящего счастья. К слову сказать, для торчков этот божественный наркотик недоступен. Концентрация опиатов в искусственной дури в сотни раз выше, чем в эндорфинах, поэтому последние становятся нечувствительными для человеческих нервов, избалованных героином.

Если бы Громов знал химический состав своей радости, он бы легко смог объяснить природу дурманившей его эйфории. Но он просто шел вперед, наслаждаясь приливами опасности.

Стараясь глядеть себе под ноги, чтобы случайно не встретиться взглядом со знакомыми, Никита проскочил через дерганные встречными людскими потоками двери, махнул узбекам-охранникам старым студенческим и выскочил на боковую лестницу. Благополучно, не встретив бывших товарищей, Громов поднялся на нужный этаж. С надвинутой на глаза бейсболкой преодолев полкоридора, парень отступался в кабинет с тертым черно-золотым номером.

— Заходите, открыто, — отозвалось добродушно, но с вялым гостеприимством.

Никита аккуратно опустил ручку, толкнул и также тихо закрыл за собой дверь.

— Добрый день, Виктор Николаевич, — он размеренно поприветствовал хозяина кабинета.

— Да, да, — недовольно закряхтел мужчина в неброском костюме, узрев гостя. — Я вас слушаю.

Виктор Николаевич Худяков возраста был почти пожилого. Немного изогнутый в спине, он словно запечатлял вечное согласие и покорство вышестоящим. Профессор был похож на старого дворецкого, сдержанно-подобострастного к хозяевам и деспотичного к дворне. Он всегда улыбался, и порой было нелегко понять истинное настроение профессора. Выдавали глаза и скулы. Когда Виктор Николаевич располагался к благодушию, его вполне-таки европеоидные глаза вытягивались монгольским прищуром, заплывая елейной слизью. Голова при этом начинала дергаться, как у пружинного истуканчика. Когда профессор раздражался, уголки незатухающей улыбки разбегались напряженными трещинами, а на скулах собирались излишки жухлой физиономии. В целом он производил благообразное впечатление на студентов и коллег, женская сторона которых считала его добрым и милым. И это несмотря на то, что он очень тянул гласные и мог запросто оскорбить высокомерием, которое моментально искупалось фальшивым подхалимством.

— Я по поводу аспирантуры, — начал Громов, так и не сумев разглядеть в профессоре информированного страха.

— Слушаю вас, — улыбнулся Худяков.

— Я бы хотел защищаться у себя на истфаке МГУ. И…

— Мы в курсе ваших чаяний, — перебил профессор. — Но, к сожалению, как я вам уже объяснял, это будет весьма затруднительно.

— Но…

— Я понимаю, что у вас красный диплом и почти написана работа. Причем отмечу, что местами вполне себе толковая. Но в этой жизни каждый должен определиться, чем ему заниматься. Я выбрал историческую науку и не лезу в политику, вас вот учу. Вы тоже сделали свой выбор.

— В смысле, Виктор Николаевич? — мрачно потянул Никита.

— Вы сами прекрасно понимаете, в какое непростое время мы живем. Ваши статьи, я бы даже назвал их памфлетами, за подписью аспиранта МГУ позорят факультет и дискредитируют руководство.

— А как же наше право на выражение собственного мнения? — возразил было Никита.

— Ах, выражайте, сколько вам угодно. К счастью или нет, у нас на то свобода слова. Но будучи нашим аспирантом, вы, вольно или нет, действуете от имени организации и коллектива, частью которого вы являетесь, — профессор замельтешил пальцами по разбросанным на столе бумагам.

Руки «милого» Виктора Николаевича производили угрюмое зрелище. Сухие морщины конечностей были густо исполосованы кошачьими когтями. Легкие царапины разливались в глубокие борозды.

«Что ж ты, сука старая, творил эдакое с бедным котом? — в трауре о животном размышлял Никита. — Душил, поди, или за усы дергал? Вот ты какая, наша интеллигенция: в крике клеймит сталинские репрессии, молча благословляет путинские, а вечерами втихушку умучивает родных зверушек».

— Но профессор Вдовин рекомендовал работу, — Громов отвлекся от созерцания коцаных рук собеседника.

— Я знаю, — кивнул Виктор Николаевич. — Ему терять нечего, он же гениальный. Поэтому, молодой человек, я рад, что вы выбрали свой путь. У вас хороший слог, яркий и образный. Я принципиально не согласен с вашей желчной злобой, но мне нравится ваш стиль. А история не терпит эмоций. Это наука сухого факта, она должна воспитывать патриотов, а не революционеров.

— Вы считаете, что патриотизм — это обслуживание власти?

— Это основа государственной стабильности и гражданского спокойствия. Извините, молодой человек, предлагаю завершить дискуссию и на том распрощаться. Уверен, что мы друг друга поняли.

— За что вы так его? — ухмыльнулся парень и вышел прочь.

Громов спустился в метро. Скрывая глаза от камер, ментов и дерзких горцев, Никита, облизывая плечами ломовую толпу встречных сограждан, загрузился в вагон, содержимое которого больше напоминало массовку к фильму о сталинских депортациях. Громов толерантно протиснулся в другой конец вагона, обтирая куртку о грязный черный ворс соседей. На полпути грудью ударился о нарочито выставленное плечо какого-то ваххабита. Заткнутый за пояс «беретта» соблазнительно чиркнул о спину. Не поднимая глаз, Никита проглотил обиду и двинулся дальше. Самый аккуратный водитель — забывший дома документы. А самые законопослушные граждане находятся в федеральном розыске. Плющить желтолицего туриста для Никиты было безрассудной роскошью, а пристрелить в подворотне — не позволял дефицит времени и патронов.

Они ждали Никиту, досадуя про себя, что пришли раньше. Двое разных. Один угрюмый, другой инфантильно-нервный. Оба молчали. Инфантильный глупо улыбался, что резко опошляло в целом интеллигентную внешность. Очки, умный взгляд, приглушенный цинизмом, застенчивая смазливость физиономии рисовали образ прилежного пионера, немного растленного «капиталистической» пропагандой. Он был внимательно послушным там, где уже имел свое мнение, и даже в душе считая собеседника дураком. Собственные убеждения он не навязывал, он ими обольщал. Часто это походило на маниакальную навязчивость, что порождало не самые лучшие эпитеты в ответ интеллигентику. Но парень был непоколебим в высоте оценок своего идеологического образа. И это упрямство, как ни странно, находило своих приверженцев. Однако в молчаливом собеседнике он уверенно не видел политической перспективы, что объяснялось неприкрытым презрением, которым дышал на него угрюмый. Интеллигент курил, пытаясь скрашивать гнетущее безмолвие, хотя раньше в столь пагубной привычке замечен не был. Он размеренно затягивался, скупо выдыхал мятный дым, каждый раз пристально рассматривая фильтр. Угрюмый, по имени Алексей, ковырялся в телефоне, ехидно, не по-доброму поглядывая на интеллигентика.

На вид Алексей не добирал в годах и тридцати. Среднего роста, сухощавый, о таких говорят «гончей породы», большой нос, острый подбородок и слегка оттопыренные уши, что разбавляло грубое лицо природным обаянием. Голову угрюмого украшала путинская залысина, с которой он боролся, бреясь почти наголо.

Скуки в нем было больше, чем сомнений. Свой путь он выбрал давно, пункт назначения был определен и недостижим. Придорожными пейзажами он не вдохновлялся, отмечал лишь верстовые столбы — маленькие победы духа над системой, твердо зная, что будет распят на одном из них. По его расчетам, это должно было произойти еще пару лет назад. Алексей сам себе не мог объяснить, почему он жив и на свободе. Это столь противоестественное обстоятельство он приписывал Высшей Воле, его ведущей.

Он часто видел сон, один и тот же, цветной и невероятно реалистичный. Алексей шел по дороге, прямой и твердой, то ли мраморной, то ли красно-кирпичной. По дороге, похожей на опрокинутую стену. Он шел один, изредка обгоняя попутчиков, усталых, изможденных. Хотя навстречу ему разливалось людское море с веселыми лицами погасших душ. На придорожных столбах болтались окоченелые мужчины и женщины. Толпа тыкала в них пальцами, заливаясь смехом.

Женщина, молодая, с красотой, похищенной смертью, поруганная, с выпученным окаменелым взглядом и проглоченным языком, раскачивалась в петле со сломанной веревкой шеей. То была Вера, на которой он был женат уже два года. Он шел дальше, перебирая равнодушными глазами мертвые лица родных, близких, друзей, с едкой надменностью смотревших на него с высоты фонарей и деревьев. Потом начался дождь, густой и вонючий, словно гной с привкусом крови и формалина. Толпа визжала и, спасаясь от ливня, рассыпалась с дороги. Но он шел вперед, волосы набухали бурой жижей, в ботинках склизко хлюпало. Рубашка липла к телу, клеем стягивая кожу. Алексей ничего не видел, взгляд упирался в жидкую стену, а зрачки стелились гноем. Он не выдержал и спрыгнул в обочину. Ноги, а затем все тело ощутили нежную прохладу чистой воды. Алексей счастливо выдохнул. Он хотел было плыть, но понял, что не умеет. Дождь прекратился, над мертвой дорогой вспыхнула радуга. Леша погибал. Легкие набухали прозрачной нежностью, в которой он искал спасения… Сон обрывался.

Сейчас ему казалось, что этого интеллигентика по имени Илья он не раз видел в этом сне, но не убитым, а живым встречным. Алексей злился на Никиту, как тот мог доверять сидящему напротив пассажиру, который любит себя и очень хочет казаться своим. Тем более сегодня, когда Громов в розыске, когда заряжены деньги за его поимку, когда установлен круг общения и контакты. Какая сентиментальная глупость верить людям и не сомневаться в дружбе.

«Какой идиот, — думал Илья, улыбаясь соратнику. — Но Никита ему верит даже сейчас, когда менты, чехи и шафки[1] шерстят Москву в его поисках. Бери этого дурачка брутального, он же сразу до жопы расколется. Всех вломит поименно. Мне-то все равно, а Никита с двух акций вряд ли соскочит. Если, конечно, это он завалил Рюхина и Халилова. А последнего как красиво исполнил! Пять выстрелов в голову! Долетался «черный ястреб», доблатовались, зверята. Он или не он? Никита не признается, а Леша в курсе. Может, этот и валил? В легкую! Почему Громов мне доверяет меньше, чем ему? Опасается? Не верит? Но мы с ним слишком часто видимся. Похоже, снова сучка его интригует. Ладно, поговорим, разберемся».

Илья был ровесник Алексея. Тепличный, немного женственный юноша, похоже, воспитывался в тяжелой материнской ласке, временами мечтая о непознанной широте и дубильности отцовского ремня. Сия психическая потребность вкупе с парочкой комплексов предопределили политические амбиции молодого человека.

Он был бесспорно талантлив, бойко писал и убежденно говорил, но не хватало страсти и уверенности — родных сестер бесстрашия. Он был слишком амбициозен для журналистики и слабоват для политической борьбы. К тому же у него были убеждения, что для одних становятся крыльями, а для других горбами, от которых очень хочется, но нельзя избавиться. Вспоминая свою последнюю сознательно пережитую десятилетку, Илья иногда сомневался в безупречности выбора биографии. Почему он, такой красивый и способный, должен мотаться на метро, пить пиво с небритыми «партизанами», тусоваться в съемных комнатах, когда мог бы блистать в кабинетах на Старой площади, печалиться о судьбах России из окна бронированного «Мерседеса» и с экрана телевизора.

«Илюша, не так все быстро. Не спеши. Все будет, — нашептывало тщеславие. — Чтобы оказаться на кремлевском ужине избранных надо хорошенько промариноваться в темноте, под гнетом и в сырости, потом быть насаженным на острое или для прожарки быть брошенным на решетку. И лишь потом таким загорелым, на золоте, в окружении лучших вин и женщин, быть вкушенным устами правителей».

Илья рад был гнету и сырости, стерпел бы социальный полумрак, и даже, наверное, слабо бы протестовал быть насаженным…, но он не был готов жариться ни на решетке, ни за ней.

Никита уверенно вошел в кафе, не оглядываясь и не запинаясь. Молча раскидал рукопожатия и устроился в кресле. Казалось, он был немного растерян и подавлен. Таким друзья его видели редко.

— Как ты? — улыбнулся Илья.

— Ничего, пойдет, — хмыкнул Никита и отхлебнул из чашки угрюмого.

— Что-то нужно? — Илья снова сделал заход на разговор.

— Деньги нужны, — прищурился Громов.

— С деньгами сложно, — промямлил Илья.

— Зачем тогда спрашиваешь? — одернул его Леха и, обращаясь к Никите, продолжил. — Есть заказ на две тэтэхи и калаш. Сделаешь? Платят нормально, люди проверенные.

— Калаш есть, с «плетками» сложно, надо искать. Им одноразовые?

— Ну, кто ж тебе скажет, — оскалился Леха. — Но, думаю, явно не для парадов.

— Слушай, Никит, — снова влез Илья. — А шафка и чечен — это ваша работа?

— Не старайся постигнуть тайны, не будут почитать тебя предателем, — вместо Громова изрек угрюмый.

В ту же секунду у Никиты зазвонил телефон, один из трех одинаковых. Лицо парня расплылось радостью, он ответил: «Привет, Зай. Все хорошо. Да, мы тут кушаем. Отмечаем то, что предстоит отмечать… Студент тоже с нами… Прекращай, это мой близкий… Закончу — перезвоню. Целую».

— Привет от Женьки, — подмигнул Никита товарищам. — Илюха, не любит она тебя. Взаимностью тебе отвечает.

— Не спи и не общайся с женщинами, у которых проблем больше, чем у тебя, — процедил Горячев.

— А ты, если посмотреть, из всех баб на планете самый беспроблемный. Я не прав? Ха-ха! — вновь за Никиту парировал угрюмый.

— Женька — друг, — буркнул Громов.

— Дружба между мужчиной и женщиной существует, но после нее появляются дети, — Илья достал сигарету, про себя отметив: «Что он в ней нашел? Может, пахнут одинаково».

— Не перегибай… — напрягся Никита.

— Парни, вы слишком глубоко влезли, — назидательно изрек Горячев.

— Вы?! — Никита повел бровью. — Мне казалось, что мы одно целое. Одна мечта. Одна жизнь. Или почувствовал себя цивильным политиком? Даешь интервью, разгуливаешь по фуршетам, свиту себе завел: певца, юриста и домашнего гоблина. Где они, кстати? В конторе оставил, чтобы явки не спалили?

— А ребята тебя уважают, — насупился Илья.

— Хочешь я им за это РГД подарю с автографом, пусть мразь какую-нибудь взорвут. Польза хоть какая-то. Ствол не дам — поранятся или потеряют. Гадов в России больше, чем оружия — не поразбрасываешься. А ты себе новых дурачков найдешь.

— Ты знаешь, я всегда выступал против террора. «Русский образ» — это легальная политика, я не осуждаю тебя, но и поддержать не могу.

— Ты хочешь расшевелить это болото своими заумными прокламациями про «братьев сербов», «белое движение» и прочую хрень нафталиновую? Ты думаешь, что пять раз в году, кучкуясь с черными флагами и вегетарианскими плакатами на площади Грибоедова, можно добиться, чтобы система не уничтожала нацию, чтобы повыкидывали отсюда Кавказ, чтобы менты перестали пытать и насиловать, а судьи отправлять на пожизненный эшафот русских парней и девчонок?

— Мы — православные! Должны, по возможности, обходиться без крови.

— В том-то и дело, что у нас нет такой возможности! Мы на войне, на подлой и почти проигранной. Пистолетный выстрел — это лишь наша ответка на десятки ковровых бомбардировок. Мы закапываем по миллиону наших в год, а они — от силы дюжину заколбашенных гадов. Слишком много пролито русской крови, чтобы требовать от нас травоядности.

— И что в оконцовке? Тебя убьют или посадят.

— Лешка останется, — Никита кивнул на соседа. — Да и мало ли русских парней, у которых некрасиво метет язык, но зато не дрожат руки. Вот бы еще пару судей заделать и фэбосов не ниже полканов из отдела «Э». Если они боятся голосовать совестью, мы заставим их голосовать страхом. И мы всегда будем на шаг впереди: инициатива всегда принадлежит смертникам.

— Да вы с этого тупо кайфуете. В «Зарницу» не наигрались? Риск, адреналин… Террор — это тупик. Вам, что водку пить, что на пулемет бросаться, лишь бы с ног сшибало. А мы живем и боремся ради революции. Да, мы кучкуемся и митингуем, но это только начал. И я горжусь, что на мне нет крови!

— Не испачкаешься чужой, замарают собственной, — вяло констатировал Алексей.

Но интеллигентик продолжал, словно не слышал последней реплики:

— Террор — это как секс: грязный кайф на короткой дистанции. А революция — это любовь, чистая, страстная, далекая и подчас безответная!

— А ты в курсе, что воздержание в юном возрасте заканчивается или патологиями или, как в твоем случае, рукоблудством? — зашипел Алексей. — Все твои шашни с клерками из Администрации Президента, хороводы с «Нашими» и прочей сырной плесенью — это лифт от политического онанизма до проституции, однополой и малоромантичной.

— Жили бы мы на хуторе, хрен бы нас попутали, — Никита миролюбиво похлопал по спине Горячева. — Не обижайся, братуха. У каждого свой путь. Главное, что мы друзья и следуем одному компасу. Кипим, нервы… Ты прости Лешу. Он не прав. Без тебя и твоей команды мы не справимся. Для России наши шаги звучат слишком страшно и одиноко, — Громов махнул рукой на угрюмого, требуя от него молчания.

— Ладно, проехали. Никита, мы в Ростове хотим под «Русским образом» бои без правил провести, подтянуть своих спортсменов, журналистов. Поехали с нами.

— С тобой посадят, со мной не отпустят. Невозвращенец я в официальную политику, да и не тянет особо.

— И что думаешь делать дальше? Ведь «Русский образ» — это во многом твой проект.

— «Образ» должен стать легальным крылом русского возмездия, как у Ирландской республиканской армии.

— Разгонят и всех пересажают, — поморщился интеллигент.

— Здесь все будет зависеть только от твоих талантов. Соглашаться — не значит участвовать, поддерживать — не значит убивать. Ты должен стать увеличительным стеклом наших акций в назидание оступившимся и в устрашение врагам.

— Ты не боишься?

— Страшно уже бояться. Пойми, Илюш, у нас не может быть союзников, только друзья. Никаких оппонентов — только враги. Это война не нами объявленная. Здесь нельзя болтаться посередине. Нейтральная полоса слишком узкая даже для женщин и детей.

— Нельзя отказываться ни от какой помощи. Определенный путь, возможно, придется пройти с либералами.

— Бери на себя по силам. Если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется; если коллектив плюнет в тебя, ты утонешь. Либеральная идеология — это как сабля. Нечто тонкое, сверкающее, изящное, притягательное, украшенное алмазами, но оно убивает. Либеральная шваль хочет использовать нас как танки. Кинуть в прорыв на систему, а уцелевшие остатки пустить под пресс и бросить в печи. Если вам тупо нужны бабки, так и скажи. Экспроприируем у инкассаторов, подломим пару валютников. Что мы хуже большевиков? Неужели весь вопрос в деньгах?

— Лучше потерять связь с Родиной, чем связь с пищеблоком, — оскалился Алексей.

— Деньги лучше отнятые, чем взятые. Они не заразны рабством, и за них не потребуют совесть, — продолжил Громов. — Белая раса, черная касса… Старо, как мир. Потерпи еще пару месяцев, и мы наладим финансирование «Образа». И пусть природа этих купюр тебя не заботит. Пиши, организуй, никого не бойся и ни о чем не переживай. Только будь верен мне, как я тебе.

Пятница

Кафе на «Молодежной» со странным названием «Кусты». Здесь отвратительная кухня, но всегда играет живая музыка, под которую хочется пить водку. Илья сидел напротив, он пил чай. Скромный интеллигентный парень с ироничной улыбкой, выдававшей интеллект, расчетливость и аккуратность в амбициях. Его уже допрашивал в прокуратуре следователь Красин. Об этом разговоре дальше кислых приветов от моего бывшего преследователя Илья не распространялся. Схватили, привезли, долго стращали, под утро отпустили. На этом все… Мне было интересно разобраться в человеке, имя которого было связано с интеллектуальным молодежным центром русского национализма, после ареста Громова в одночасье превратившимся в «фашистский рассадник злобы и терроризма». Илья согласился на это интервью, совершенно не смущаясь неожиданными вопросами. Я включил диктофон, началась беседа. Стилистику собеседника я сохранил полностью.

— Илья, что такое для тебя счастье?

— Счастье… ты знаешь, хороший вопрос, особенно в свете того, что все интервью, которые я давал, были жестко мировоззренческие, политические и философские. Счастье — это жизнь в согласии с собой, это некий душевный комфорт, когда ты не идешь против себя. В последнее время приходилось выбирать между черным и белым, и черное выбрать было гораздо легче. Можно было легко сломаться. Знаешь, я раньше не понимал, что значит сломаться. Я же не Буратино, чтобы ломаться! Теперь я понимаю, что это такое. Сделать что-то абсолютно перпендикулярное твоим принципам, то есть перешагнуть через себя. Счастье — это жить по правде, как сказано в Писании, и чтобы тебя понимали близкие. Все остальное придет само.

— И часто приходилось перешагивать через себя?

— Получается, что по-серьезному не приходилось, не перешагивал. Не считая того, что рано утром приходится вставать. Перестать чем-то заниматься советовали многократно. Но нельзя отступаться и включать заднюю.

— А самый серьезный выбор в жизни какой у тебя был?

— Это не для печати… Ну, если витиевато… Это выбор между личным комфортом и общественными, дружескими обязательствами. Либо ты отказываешься от близких и получаешь комфорт, либо остаешься верен им, что чревато для тебя суровыми последствиями. Я выбрал близких людей.

— Что это тебе стоило?

— Сложно сказать. Карьеры, материального благополучия и перспектив. Зато я остался верен себе. Иначе я бы не поступил. Я везде поступал правильно, и это ощущение для меня дороже всех социальных перспектив.

— Чего больше всего боишься?

— Есть хороший сериал, который многие не оценивают, считая что он для простолюдинов. «Бригада» называется. И в первых сериях Саша Белый входит в противоречия с мелкими районными бандитами, и у него происходит такой диалог: «Если тебе скажут, что Александр Белов фуфло, то зачем тогда жить?» Мне кажется, что надо оставаться честным человеком… Если скажут, что Горячев фуфло, то зачем тогда жить? Жить по правде, а не по кривде. Быть честным человеком в своих глазах и глазах своих близких. Любая самоидентификация имеет две стороны. Одна — как ты сам себя идентифицируешь, а вторая — как окружающие.

— Цель какая у тебя?

— Знаешь, я, как любой нормальный человек, хочу большую семью, много детей. Настоящий клан. Меня впечатляют итальянские семьи — такие большие, многоколенные с патриархом во главе. Потом личные цели и научные цели. Есть несколько начатых проектов, но из-за некоторых обстоятельств плюс по собственной лени, которой я очень стыжусь, они продвигаются медленно. Моей общественной целью является становление «Русского образа». Я хочу, чтобы «Образ» через пятьдесят лет стал миллионным движением. Наша организация держится на многолетней дружбе, поэтому с нами трудно бороться. Мы рассматриваем «Образ» как нашу диаспору, большую соседскую общину. Помогаем друг другу, держимся вместе. Это наш Орден.

— И кто основал этот Орден?

— Ну, во-первых, это Дмитрий Тараторин, который помог мне… нам сформулировать, оформить все наши общие мысли-чаяния. Это наш идеолог, у него, кстати, сейчас вторая книга выходит. Еще бы я назвал одного узника, но не думаю, что это целесообразно.

— Громова?

— Безусловно. Его неделю назад в Лефортово перевели. Мы общались, когда он на «Матросске» сидел. Высказывал свои некие мировоззренческие, религиозные заключения. Рассказывал о своих впечатлениях. Никита уверен, что только Христианство может быть стержнем русских националистов. Никакой белой масти нет. Все скины живут под шконкой и очень быстро ломаются. А Женя так и сидит в Лефортово. На Никите много эпизодов. Ну, а третий отец-основатель — Дима Стешин. Он оказал огромное влияние на становление нашей медиа-группы. Мы с ним практически родственники — я крестный его сына Егорки. Все трое мои друзья.

— А что такое для тебя дружба?

— Вместе пить пиво после работы в офисе — это не дружба. Дружба — это взаимопонимание. Дружба — это вместе и навсегда.

— Самое главное человеческое качество, которое больше всего ценишь в людях?

— Наверное, верность. Хотя люди столь многогранны, что важных качеств может быть очень много, но все-таки верность — это краеугольный камень. Верность идеалам, верность однажды избранному пути, верность дружбе. События этого года выявили небольшое количество бывших соратников, которые передумали, струсили, начали строить карьеры, разбрелись по офисам и ларькам.

— И как ты оцениваешь этих людей?

— Я не хочу давать характеристики. Каждый человек делает свой выбор, расставляет свои приоритеты. Значит, мы были не правы, когда делегировали им наше доверие. Не доглядели, так сказать. У каждого человека есть предел возможностей. Нельзя требовать от человека больше того, что он сможет сделать.

— С Громовым у вас были расхождения?

— С ним никаких и никогда. Мы не расходились даже в вопросах истории. Он занимался Чечней, а я — Гражданской войной, эмиграцией и Второй мировой. Мы друг друга дополняли. Если и были расхождения, то исключительно стилистические.

— Можешь назвать пофамильно своих врагов-оппонентов?

— Скорее надо подходить не пофамильно, а структурно. Губительна для развития гражданского общества структура политического сыска, которая нам досталась в наследство от пятого управления КГБ СССР — Служба по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом ФСБ. Это люди с пещерным мировоззрением: кругом враги, страна в кольце врагов. Они являются противниками любых проявлений самостоятельной от государства общественной жизни. Это анахронизм. Сначала они придумывают заговор, а потом его геройски раскрывают.

— Какое, по-твоему, самое подлое человеческое качество?

— Предательство… предательство, которое сопряжено с обманом и переходом на сторону врага.

— Что ты имеешь в виду?

— У любого человека есть свой предел прочности. Можно любого человека принудить что-то сделать. Вопрос в том, как он ведет себя после этого — переходит ли он на сторону врага или находит в себе силы раскаяться и признается: да, была сложная ситуация и я поступил вот так.

— Какое твое самое серьезное достижение?

— Мои друзья и «Русский образ».

— Какой твой девиз?

— Моя честь зовется верностью.

— Твое самая серьезная ошибка?

— Я считаю, что все делал правильно. Самокопанием не занимаюсь. Я мог бы выбрать другой путь — пойти учиться в другой ВУЗ, на другой факультет. Мог бы выбрать другое образование и быть сейчас каким-нибудь топ-менеджером. Можно ведь и этим себя заедать… А я выбрал историческое образование и нисколько об этом не жалею.

— А что в женщине больше всего ценишь?

— Сложный вопрос. Сразу начинают всплывать личные истории. Наверное, понимание, веру и верность.

— Ты моногамен?

— Да.

— Почему?

— Особенности характера. Я консерватор по натуре. Люблю постоянство. Викторианская Англия, День сурка!

— Вас крышевала Администрация Президента?

— Это ложь. Я езжу на метро, хотя и с удовольствием ездил бы на машине.

— Тебя часто предавали?

— Нет. Мне всегда везло с людьми порядочными и если на пути попадались негодяи, то появлялись знакомые, которые помогали преодолевать препятствия.

— Тебе снятся цветные сны?

— Только они и снятся.

— Почему ты не женат?

— Сложный вопрос. Я конкретно знаю, на ком хочу жениться, но в силу личных сложностей пока мы не вместе. Но это главная цель моей жизни.

— Какая самая гнусная ложь про тебя?

— Мне дико в кайф телега, когда сербские спецслужбы утверждают, что я агент ФСБ, который привез мешок денег на разгром местного гей-парада. А здешнее ФСБ рассматривает мои сербские контакты как связь с разведками НАТО.

— Твой любимый писатель?

— Если брать современных российских, то Пелевин. Его цинизм — это верх откровенности. А еще Сорокин мне очень нравится. Из европейских — Бук Драшкович, роман «Нож», это балканская психология, круто замешанная на истории. Бегбедер и Форсайт.

— Идеал политического лидера?

— Это будет не русский человек. Рамзан Ахматович Кадыров. Человек, сумевший для своих создать национал-социализм.

— От чего больше всего испытываешь удовольствие?

— От завершенного дела. Удачное мероприятие, написанная статья. Люблю путешествовать, знакомиться с людьми. Недавно односолодовый виски попробовал — понравилось. Мясо очень люблю.

— Твои слабости?

— Лень и отсутствие с детства системного подхода. У меня есть несколько начатых книг, но не хватает терпения их закончить

— Любимый поэт?

— Всеволод Емелин. Злоба дня и глубоко. А несовременниками никогда не увлекался.

— Любимый афоризм?

— Демократия — это пространство договоренности вооруженных мужчин. Бенджамин Франклин.

— Почему у тебя везде в социальных сетях вместо фотографии злой заяц?

— Это автономный заяц. Мне этот рисунок прислала Евгения Хастова.

Суббота

111020, Москва, Лефортовский вал, д. 5, ФБУ СИЗО-2 ФСИН РФ (Письмо возвращено отправителю в связи со смертью получателя):

Здравствуй, моя родная!

Очень сыро в душе и в камере. Когда совсем прижимают стены, начинают душить слезы. Но вспоминая тебя, как ты стойко, с улыбкой борешься со своей болезнью, я начинаю презирать в себе слабачку. Мы часто ссорились, всегда была виновата я. Прости. Здесь негде ходить, можно лишь стоять, сидеть и не всегда лежать. Как страшно не ходить, а ты ведь несколько лет не встаешь с постели. Но знаешь, родная, за последние месяцы ты стала для меня ближе, как никогда. Все это ерунда. Мы справимся. Будем держаться вместе, всем назло. Мне даже сложно представить, как тебе тяжело. Но за меня не волнуйся, ничего плохого не случится, меня охраняют. Друзья делают передачи, я давно не ела так вкусно. А ведь как мы с тобой давно не виделись.

Взяли меня рано утром, весь день как в тумане. Я держалась хорошо. Не плакала. Меня не обижали сильно. Да и зачем? Я ведь человек маленький, хоть и гордый. Не знаю ничего. На квартире всё изъяли, теперь забрать можно будет только после суда. Даже все книжки забрали.

А я здесь даже спортом занимаюсь, выйду офигенно красивая, так что пусть злословные людишки не рассчитывают, что я тут стану страшной, слабой и испорчусь. Я стану сильней! Всем врагам назло! Русская женщина — как русская березка. Гнуться может — сломать нельзя.

Кроме тебя и Никиты больше у меня никого. Вчера меня возили в суд на продление сроков содержания под стражей. Я до последнего надеялась, что меня отпустят. Вот дурочка. Переживала, сердце дрожало, а когда оставили под стражей, словно отлегло. Стало тупо пусто и спокойно. Лишь мысль, что наша встреча немного отсрочится, нудно свербит в душе. Не верь всему, что про меня говорят. Твоя дочь не убийца, она просто живет по совести и любит Родину. Если Бог любит чистосердечных, то мы скоро будем вместе. Очень волнуюсь за Никиту, нисколечко не сомневаясь в его духе.

Когда после суда повезли обратно, то я при погрузке начала всматриваться в лица попутчиков. Но что я могла разглядеть в темноте отсека для заключённых? Да и конвой поторапливал, запихивая нас в «стаканы» воронка. И в тот момент, когда я уже собиралась скрыться за глухой дверью этой железной будки, меня окликнули:

— Женя!!!

Я обернулась, возможно, излишне резко. Аж отскочил конвоир. Передо мной стоял, подпирая потолок, светловолосый парень. Всю дорогу до «Матросской тишины» мы общались. Конвоир оказался понятливым и даже на остановках отпирал меня, чтобы мы могли видеть друг друга. Как оказалось, он сидели какое-то время с Никитой, поэтому о нем только и говорили.

— Он очень сильный духом!

— Я знаю!

— Он очень мужественный!

— Я знаю!

— Он один из лучших, кого мне довелось повстречать!

— Он лучший из тех, кого довелось встретить мне!

Он рассказал мне, как жил с Никитой. Чем тот занимался. О чём думал. Он не считал мои вопросы глупыми или пустыми, и с радостью, во всех подробностях поведал мне о быте самого дорогого и близкого мне человека. Я очень благодарна ему за это. Пусть эта «таблетка» лишь на мгновение заглушила ту тоску и боль разлуки, которая живёт во мне уже полгода, но в это мгновение я была счастлива. Как же относительно это чувство. Иногда на нас сыплются все блага мира, и мы грустим. А порою какая-то ерунда, казалось бы, мелочь, а мы счастливы. На воле, когда мы были рядом и я могла в любой момент обнять его, над счастьем нам приходилось трудиться. Сейчас 15 минут рассказа о нём, без возможности даже получить от него письмо, посмотреть ему в глаза, а я счастлива…

Уже в камере, когда я засыпала, у меня перед глазами всё стоял и стоял этот парень. Который, смеясь и радуясь нашей случайной встрече, рассказывал мне о муже. Он, так же смеясь, говорил о том, что, возможно, совсем скоро услышит свой приговор — от 20-ти лет и выше. Он сказал: «Мне, в общем-то, всё равно, пожизненный срок или нет». А я кричала, перекрикивая мотор автозака: «Мне не всё равно!». И очень хотелось плакать, но слёзы текли куда-то вовнутрь…

Целую тебя, мамочка!

Твоя Женя.

Четверг

Илья пришел на Чистые пруды. Это малое, но единственное, что он мог сделать для друга. Денег хватало только на метро и «Макдональдс», писать статьи в поддержку убийцы и террориста было бы слишком недальновидно в свете карьеры будущего федерального политика. Никита прекрасно знал и, наверно, желал бы сейчас сохранить свое детище «Русский образ», за которое теперь Горячев был в ответе. В молчании Илья видел свою ответственность перед пленным товарищем. Никита был для него чуть больше брата и чуть меньше учителя. Но, следуя чувству долга, он не мог не прийти на площадь возле памятника Грибоедова, где собралась тысячная толпа в поддержку русских политзаключенных. Никита и Женя торжественно и трагично смотрели с пластиковых портретов, раздуваемых ветром. Публика была благодарная, сознательная и в теме. Перед такой массовкой ораторствовать Илюше доводилось крайне редко. Обычно все бывало гораздо жиже. Царапнула зависть к чужой славе: кто молча убивал, теперь собирал целую площадь. А Илья не мог даже заставить себя залезть на грузовик, бывший импровизированной трибуной для выступавших. Он считал это благоразумием, подозревая себя в трусости. Закутавшись в шарф, Илья стоял за милицейским оцеплением, не решаясь слиться с толпой, валившей через «подковы» и шмонщиков. Рядом стояли его близкие, с повязанными шарфами и накинутыми капюшонами. С ними Илья расставался редко. Два родных брата — Миша и Женя, в каком порядке мальчики произвелись на свет, знали только очень посвящённые. В кровности уз молодых людей примерно двадцатипятилетнего возраста можно было заподозрить только по лысым черепам и одинаково и равно оттопыренным ушам, в остальном они являли собой полную противоположность друг другу. Миша пребывал в образе фашиствующего гопника, спал со штангой; для устрашения соседей по кабакам, куда его пускали, и метрополитену, куда он заходил сам, носил скиновскую форму, сопливую бородку и страшно таращил глаза, озираясь по сторонам. Лет десять назад Мишаня, наверное, преуспел бы на ниве национального рэкета, если бы не страх, которым от него пахло вместо парфюма. Илюша видел в этом недоразвитом викинге крепкое плечо, что было бесспорно, широкую спину и пару крепких рук, таскавших за ним ноутбук и необходимую канцелярию. Брат Женя был юристом организации. В два раза меньше родственника, во внешности и речи наружу лезла приторная колобковость, которую Женя подчеркивал модными розовыми рубашками, дешевыми, но вычурно блестящими часами и шелковыми шейными платками. Женя, бесспорно, был не гей, по крайней мере, он так утверждал. В обоз главы «Русского образа» входил штатный певец Сережа со сценической кликухой Ой-Ёй. Он неплохо рифмовал и грозно рычал правильные песни, благодарно встречаемые честной молодежью. И пусть это были марши и речитативы, но таково было время.

«Идти вперед, покуда будут силы. Идти вперед, пусть рвутся наши жилы! Идти вперед, хоть Цель ещё не видно. Прожить жизнь так, чтоб не было нам стыдно!» — было вершиной творчества Ой-Ёйя и стало официальным гимном организации. Сережа был похож на культуриста, в одночасье бросившего железо как ненавистную работу, или просто был слаб на кишку. Впрочем, ни первое, ни второе не противоречило уставу «Русского образа», хотя и было причиной чрезмерной губастости, словно тяжелого последствия отцелованных на морозе санок. Чтобы не подставлять организацию под охранительный гнев, было принято официальное решение воздерживаться от участия в антиправительственных мероприятиях и сосредоточиться на культурном и спортивном просвещении, морально про себя оказывая поддержку заключенному соратнику. Через полтора часа митинг закончился, народ потянулся в метро. Чтобы избежать ненужных встреч со знакомыми, ребята ретировались в ближайшую пивную. Жидким хмелем был помянут Никита с досадой на его неосторожность и неуместное геройство. За соседним столиком пристроилась молодая пара. Девушка с тусклой косметикой и бледными нарядами, мужчина в застиранном черном. Они улыбались и смотрели друг другу в глаза, словно нехотя, лениво, бесстрастно репетируя сцену на читинских драм-подмостках. Блеклые, как промокашки, с пленочными глазами и анестезийными лицами. Дама, естественно, была не на каблуках, а у кавалера обувь была разбита, как у военнопленного. Даже любительский взгляд мог высчитать в этой парочке наружное наблюдение — «топтунов» на милицейском сленге. Как только ребята попросили счет, девушка взяла трубку, нажала вызов, однословно изъяснившись кому-то. Расплатились, дождались сдачи, поднялись. В кабак ворвались штатские, размахивая стволами и «корками», раскидали в стороны ошарашенных посетителей. Еще они орали, что «работает ФСБ», хотя никто не отстреливался и даже не возражал по поводу полежать на заплеванном кафеле. Мише, обладателю самых опасных пропорций, дали немножко в голову, дабы тот слился с полом. Остальным показали пистолет, а закованного Илюшу трофеем забрали с собой.

— Ну, ты все понял, Горячев Илья Витальевич, кто и по какому поводу тебя побеспокоил? — хмыкнул фээсбэшник с размытым возрастом и отекшим лицом. — Считай, что уехал ты лет на двадцать.

— В каком собственно смысле? — робко прожевал Илья.

— В смысле привет тебе от адвоката с журналисткой, которых вы со своим другом отправили на тот свет.

— Если вы про Маргелова и Батурову, то у меня алиби есть, я был за границей, — сломлено протестовал Горячев.

— Значит, вся подготовка была на тебе, организатором пойдешь. Тебе сейчас по месту люди все объяснят. Хотя жалко тебя, молодой и красивый. Видишь, как ласково приняли тебя, красоту не хотели портить. Даже друг твой банкообразный под раздачу попал, а тебя пожалели. Увы, подобные эстеты и гуманисты в нашей профессии встречаются крайне редко. И ты это скоро поймешь.

— На Лубянку едем? — Илюша пытался держаться.

— Ха! На Лубянке профилактикой занимаются. Поздно тебя профилактировать. Таких матерых террористов, как ты, или валят при задержании, или в намордник и в будку каменную.

— То, что вы говорите, это бред полный! — лепетал Илья. — Я журналист, политик я. Вы меня похитили! Куда едем?

— Сам узнаешь, здесь не далеко, — зевнул фэбос и прибавил музыку.

Колонки зажурчали Расторгуевым про баб, водяру и среднерусскую древесину.

Горячева привезли в Следственный комитет Генеральной прокуратуры в Техническом переулке. Илюшу ждали, в кабинете, куда его завели, слонялось несколько человек с расписанными ролями.

Следом за Ильей и сопровождавшими его лицами в кабинет вошел импозантный мужчина в фиолетовом свитере тонкой вязки. Темные волосы были аккуратно уложены какой-то косметической слизью. Его глаза мерцали галогеновой рябью, в них не было жизни, был лишь мертвый свет. Илюша разглядел его руки, ухоженные до эстетического неприличия. Артистические пальцы дергались слегка, словно отбивая на невидимом рояле синкопу. Правое запястье было стянуто золотым браслетом швейцарского хронографа. Обувь, брюки, ремень — все было безупречно. Даже задрапированный светским лоском немолодой возраст этого господина внушал окружающим зависть своим недостижимым аристократизмом. Ни деньги, ни визажисты не способны воссоздать этот образ. Нельзя стать дворянином в первом поколении лишь аляповатой пародией на родовой герб какого-нибудь замшелого князька. Игорь Викторович Красин, так звали этого государственного мужа, пародией никогда не был, он был тонкой подделкой, и лишь внимательный взгляд мог усомниться в его человеческой и аристократической подлинности. Однако для основного кадрового состава, кишащего в баклажанной утробе мрачного здания в Техническом переулке, господин Красин был подобен матке в осином улье. Ему хотели подражать, ему хотели нравиться, хотели познать секрет этих красивых рук. И скажи Игорь Викторович, что принимает по утрам кровавые ванны, то мелкозвездные плебеи перерезали бы всех своих подследственных. Из этой пресмыкающейся кровожадной швали, — Красин был всегда категоричен в молчаливых оценках, — могла бы получиться дружная секта свидетелей Ницше или очередное племя кремлевских людоедов. Ибо, не случайно, как было утверждено нашими правителями, прокуроры, полицейские и судьи — являются следующим после человека звеном в пищевой цепочке. Они бы убедительным большинством выбрали Красина вождем, без сожаления сожрав воздержавшихся. Они бы целовали ему руки, мыли его ноги, отдавали на утеху собственных детей. Конечно, рано или поздно они бы и его схавали, но уважительно урча, с подобострастным аппетитом и почтительной отрыжкой. Как это случилось с еще одним патрицием законности и порядка г-ном Довгием, экстравагантным любителем мальчиков и лысых кошек. Сия трагическая судьба бывшего шефа, тянувшего в петухах свой девятилетней срок на строгом режиме, отпугивала Игоря Викторовича от руководящих вожделений, которым он предпочитал службу без упреков, без вопросов, без сомнений и без раздумий. В нем давно что-то стухло. Душа и долг смердели задохнувшейся селедкой. А совесть он сдал еще вместе со вступительными экзаменами в Высшую школу милиции. Он считал себя патриотом, покрывая шантаж, фальсификации и пытки трепетным служением государевым интересам. Он даже ходил в церковь, но с чисто прикладным интересом, рассчитывая соскоблить с души проклятия раздавленных им жертв. Он вывел собственную теорию, что Господь компенсирует человеку безволие силой проклятия. Твердые не проклинают. Проклинают слабые и малодушные! Дрожащие твари, за глоток свободы готовые предавать и оговаривать самых родных и близких, рождают в своих ничтожных душонках смерчи ненависти, взрывающие изнутри плоть и разум своих палачей. Поэтому Красин боялся слез своих пленных больше, чем их матерной ярости и волчьего оскала. Женщины и подростки, слабые, но искренние, для него были страшнее матерых бандитов. Его мучила жгучая паранойя. Псориаз, неудачи с женщинами, наркологические забавы дочери он списывал на эти страстные слезы, на эту подлую дрожь, на порок измены, который он сатанински сеял в духовную немощь своими ухоженными руками. Окормлялся следователь в модном столичном приходе, в квартале лучших бутиков и ресторанов. Отец Викентий, молодой рафинированный священник, с заплывше-розовыми глазками, называл Красина «воином Игорем», каждый раз благословляя его на борьбу с врагами отечества. Следователь, будучи психологом тонким, разбиравшимся в людях по запаху и вкусу, Викентию не верил. Более того этот «сладкий» поп раздражал Красина, которому достаточно было с верной точностью представить, как этот менеджер РПЦ тухло вел бы себя у него на допросе. Его раздражала дежурная здравица Путину, Медведеву и всем россиянским властям, которая превращала в глазах следователя воскресную молитву в едкое лизоблюдство, предписанное Патриархией. Но только здесь готовы были отпускать его грехи. Он ходил сюда, как в аптеку, будучи почти уверенным, что вместо лекарства ему, скорее всего, впарят мел. Но другого выхода не было. Надежда на плацебо вернее, чем верно умирать от недуга, в том числе и морального. Как-то раз Игорь Викторович оказался во Владимирской области, по рекомендациям друзей он заглянул в Боголюбский монастырь, о настоятеле которого ходила смиренная слава прозорливца и праведника. Монахини провели следователя в келью, просили подождать. Через три часа ожидания молодая монашка смущенно сказала Красину, что настоятель отказался его принять, велев передать, что люди не спички — ломать их нельзя. Игорь Викторович вернулся в лоно Викентия, напустив на строптивый монастырь две прокурорских проверки.

Красин представился Горячеву руководителем следственной группы по убийству адвоката и журналистки, хотя это было лишним. Илья сразу понял, кто здесь главный. Немножко отлегло. На фоне зачуханных оперов и шнырей-следаков с командоприемником вместо хотя бы зачаточного интеллекта Красин действительно выглядел хранителем сокровенных знаний. Илюша про себя даже отметил некую классовую близость со своим новым знакомым, однако сдаваться он не собирался. Стоять на своем! Идти в отказ! Не сдать и не оговорить! Пусть пытают, пусть бьют, пусть попробуют сломать… Что же еще крутилось у него в голове? Взгляд молодого историка не мог не пройти мимо специфики отечественного следствия. Украдкой разглядывая Красина, Илюша отметил, что тот походил не на киношных энкэвэдэшников, крепких, с красными потными шеями, лютыми багровыми лицами, а скорее на следователей Гестапо, лощеных, изящных, манерно-аристократичных. Они не орали, не материли, они лишь иногда покидали кабинет, уступая место штатным садистам с пытливой выдумкой и звериным азартом.

Илюшу не били, даже не стращали ни пытками, ни жуткими сокамерниками. Ему хватило этих «намоленных» стен, отбойных рож, собственной фантазии и суровой влюбленности, вспыхнувшей в сердце юноши. Увы, мы любим только тех, кого боимся потерять. Илюша влюбился в Игоря Викторовича. Казалось, он в жизни ничего не боялся больше того, что Красин его покинет, оставив один на один с этими ублюдками.

Игорь Викторович предложил сотрудничать, времени на подумать не дал. Илья сломался. Детали допроса обсуждали часа четыре. Это был тяжелый мозговой штурм. Что-то предлагал Горячев, на чем-то настаивал Красин. Для будущих присяжных «признания» Илюши должны были выглядеть безупречно. Перед началом официального допроса свидетеля накормили. Он вежливо попросил граммов сто чего-нибудь крепкого, но просьба с хохотом была отклонена. Сытый Горячев уже смотрел на ментов без страха, но с подобострастной симпатией. Свободно шутил, свободно смеялся. На свободу он выменял страх и совесть. Увы, но даже самые идейные трусы неотвратимо мутируют в подонков.

Ближе к полуночи репетиции закончились. Игорь Викторович поправил волосы, спрятал в рукав часы и приказал включить камеру. Включили камеру.

— Старший следователь по особо важным делам Главного следственного управления Следственного комитета при прокуратуре Российской Федерации, — затарабанил следователь. — Старший советник юстиции Красин Игорь Викторович в помещении Главного следственного управления Следственного комитета при прокуратуре Российской Федерации по адресу: Москва, Технический пер., д. 2, кабинет 727, в соответствии со статьями 189 и 190 УПК РФ допросил по уголовному делу № 201/360007-09 в качестве свидетеля Горячева Илью Витальевича. Дата рождения: 30 мая 1982 года. Место рождения: город Москва. Образование: высшее. Семейное положение, состав семьи: холост. Место работы или учебы: аспирант института Славяноведения РАН. Иные участвующие лица: прокурор-криминалист Главного управления криминалистики Морозов Павел Сергеевич, — после перечисления всех формальностей Красин наконец перешел к основной части допроса, обратившись к созревшему свидетелю. — Необходим ли Вам адвокат при настоящем допросе?

— Нет, такой необходимости нет, — твердо отчеканил Илья.

— Знаете ли Вы Громова Никиту Александровича, если да, то где, когда и при каких обстоятельствах с ним познакомились? — продолжил советник юстиции. — Какие у Вас с ним взаимоотношения?

— Да, я знаю Громова, — поморщился Горячев, загнанно улыбнувшись в камеру. — Мы с ним познакомились в июне 2002 года. Мы оба учились на исторических факультетах. Следовательно, общая сфера деятельности и один круг общения. Стали плотно общаться на различные исторические, общественно-политические темы. Потом работали вместе. В 2003 году трудились в избирательном штабе кандидата в депутаты по одномандатному округу Бориса Фёдорова. Затем вместе работали в газетах «Реакция» и «Аргументы недели». Осенью 2006 года моя связь с Никитой Громовым прервалась. Где-то через год мы снова встретились по его инициативе. Громов позвонил мне с таксофона. Стали встречаться, но достаточно редко — раз в два-три месяца. Как правило, обсуждали общественно-политические и исторические темы. Впоследствии начали издавать журнал «Русский Образ».

— Как Вы можете охарактеризовать Громова? — почти перебил Горячева Красин.

— Никита — волевой, целеустремлённый человек, хорошо разбирающийся в истории и политической жизни. Всегда такой спортивный. Стремился к лидерству, — тяжело вздохнул Горячев. — Писал неплохо, слог у него был яркий. Диплом Громов посвятил истокам чеченского сепаратизма и первой чеченской войне.

— Скажите, какие темы в своих статьях, публикациях или разговорах с Вами затрагивал Громов? — следователь посмотрел в заготовку.

— Как правило, он отрабатывал задание редакции. Хотя больше всего его интересовали судьбы русского народа, его история, его будущее. Интересовался современными конфликтами, кавказским вопросом, балканским кризисом.

— Поясните, что такое «Русский образ»?

— Сначала это был журнал. Этот бренд я привёз из Сербии, где в 1995 году группа православных интеллектуалов во главе с доктором философии Неборсты Корсничем основала печатное издание. К концу 90-х годов редакция журнала выросла в большое православное патриотическое движение, которое ратовало за восстановление большой Сербии, за традиционное общество, православные ценности и против западного либерализма. Первый номер нашего журнала появился в марте 2004 года и был издан совсем небольшим тиражом в 500 экземпляров. Всего вышло восемь номеров. Когда мы с Никитой вырабатывали концепцию издания, то стремились делать нормальный глянцевый журнал, привлекательный для читателя. Старались избегать традиционных патриотических клише, маргинальности, выступали за объективный анализ событий. С Громовым мы сделали шесть номеров, дальше я уже продолжил один. В 2007 году появилась одноименная организация — «Русский образ», которая выступает за легальный путь развития правого движения. Свои жизненные приоритеты я вижу в политике и хочу реализовываться в легальном политическом поле. Надо обязательно отметить, что наше движение не выступает за свержение конституционного строя. Мы выступаем за демографию, пропаганду здорового образа жизни, славянский мир, развитие отношений с сербами, чехами, поляками. «Русский образ» участвовал в нескольких акциях на территории Сербии, в пикетах возле украинского посольства против газовой политики Ющенко, в митингах, посвященных началу бомбардировок Югославии. Наше движение является молодежным. Выступаем за позитив: спорт, здоровье, против террора и насилия. Вообще любой террор — это тупиковый метод, он не может привести политическую организацию к успеху.

— Знаете ли Вы Хастову Евгению Данииловну? Если да, то где, когда и при каких обстоятельствах с ней познакомились? — менторским тоном продолжал Красин.

— Да, я знаком с Женей. При нашем первом знакомстве я не знал ни её фамилии, ни её отчества. Узнал уже только по телевизору, — Илья склонил голову. — Познакомились мы в начале июля 2009 года. Первая встреча у нас была в районе станции метро «Китай-город» в кафе в дневное время. Мы были просто хорошими знакомыми. Общались в интернете, обсуждали какие-то разные вопросы. Кроме того, Женя консультировала меня в моих отношениях с подругой.

— Можете ли Вы сказать, как в разговоре с Вами она представлялась?

— Как Женя.

— Какого характера общение с ней у Вас было в Интернете? Можете ли Вы сообщить какие-либо её «ники», номер телефона, каким образом осуществлялось ваше общение?

— Номер телефона мне известен, он записан в моём смартфоне, который был изъят при обыске 5 ноября. Женя записана у меня в телефонной книге как Шейни.

— Почему она таким образом записана? С чем это связано?

— Таков у неё «ник» в ЖЖ.

— Что Вы понимаете под словом ЖЖ?

— «Живой журнал».

— То есть она там зарегистрирована под этим «ником» «Шейни»? На латыни?

— На латинице, — аккуратно поправил Горячев.

— Скажите, — кашлянув, продолжил следователь, — что Вам известно об убийстве адвоката Маргелова и корреспондента «Новой газеты» Батуровой, которое было совершено 19 января 2009 года в городе Москве?

— Про это убийство я узнал из СМИ. В тот день я прилетел в Белград, где должна была пройти акция протеста возле украинского посольства. Я выступал там как менеджер, организовывал это мероприятие силами наших сербских товарищей и партнёров. По прилёте об этом преступлении сообщил мой товарищ, который живёт в Белграде. Сказал: «Вот, мол, что у вас в Москве творится». Вечером я прочитал это сообщение на разнообразных новостных интернет-сайтах. Потом фамилия Маргелова всплыла в нашем общении с Никитой Громовым, когда мы встретились с ним в одном из кафе на Таганке в дневное время. Встреча проходила по его инициативе. Как всегда, он позвонил мне с таксофона и вызвал на встречу. Я приехал, мы встретились, и у нас произошел вербальный конфликт по поводу мероприятия, которое мы готовили на 4 ноября — большой открытый концерт музыкальных групп «Коловрат» и «Хук справа». Спор заключался в том, что Никита считал этот путь неправильным, называя его легальным. Мол, легальная политика — это компромисс, который отвлекает людей от борьбы с системой. Отстаивая свою позицию, Громов заявил, что это он убил Маргелова и Батурову, потом стал мне угрожать, сказал, что, если я не откажусь от легальной борьбы, то меня постигнет та же участь. Я был шокирован и очень испугался. Никаких контактов и знакомств у меня в милиции не было, поэтому я не знал, к кому обратиться. Примерно через две недели в дневное время в районе станции метро «Китай-город» мы встретились с Шейни.

— Перебью Вас, а Шейни — это кто? — вежливо поинтересовался Красин.

— Евгения Хастова. Тогда я не знал ее фамилии. Мы встретились с Женей, и опять же у нас произошёл подобный спор о легальном и нелегальном пути развития организации и русского национального движения. Женя отстаивала точку зрения Никиты, приводила очень похожие аргументы, а потом упомянула о своём участии в этом убийстве. Это было для меня ещё большим потрясением, поскольку до последнего момента я не знал, что они были знакомы. Я понял, что они как-то связаны, но окончательно все стало на свои места лишь когда я узнал из СМИ, что Громов и Хастова задержаны.

— Можете ли Вы поподробнее рассказать, каким образом, при каких обстоятельствах и что именно Вам говорил Громов? Что в ходе вашего разговора он рассказал об обстоятельствах совершения этого убийства? Принимал ли участие кто-либо из посторонних лиц в этом разговоре?

— Нет, мы всегда с ним общались наедине, не считая посетителей кафе.

— С чем это было связано?

— После того, как он пропал в конце лета 2006 года, возник ряд вопросов к нему на работе в газете «Аргументы недели». Причина его пропажи обнаружилась спустя три месяца, когда в СМИ всплыла информация о его причастности к убийству антифашиста Рюхина.

— Можете ли Вы рассказать, возникала ли в ходе Вашего разговора с Громовым тема, связанная с адвокатом Маргеловым?

— Никита считал, что только благодаря Маргелову дело Рюхина стало таким громким. Это и объясняло серьезную личную неприязнь Громова к адвокату.

— Можете ли Вы сказать что-то конкретное об обстоятельствах совершения убийства Маргелова и Батуровой, известных Вам из рассказа Громова?

— На этой встрече в начале октября, которая проходила в районе Таганки в одном из кафе, Никита рассказал, что он сделал это в одиночку. Сначала застрелил Маргелова, потом Батурову, которая пыталась ему помешать. После этого ушёл в метро, — четко, ясно и очень спокойно выдал Илья.

— Рассказывал ли он, сколько именно раз стрелял?

— Нет, этого не было.

— Из какого вида оружия он стрелял?

— Сказал, что из пистолета, система не упоминалась.

— Скажите, пожалуйста, что именно в разговоре с Вами сообщила Хастова Евгения Данииловна? Каким образом она рассказала об обстоятельствах, в том числе, какова была её роль?

— Она чётко не определяла свою роль. Упомянула, что она была там и выполняла некоторые функции, по всей видимости, функции разведки. Я это воспринял как открытую угрозу, — Горячев слегка кивнул следователю, подсознательно ожидая поддержки или одобрения, но Красин лишь монотонно продолжил:

— Где конкретно она была?

— На Пречистенке.

— В какое время?

— На Пречистенке. В тот день, когда был убит Маргелов. Время не упоминалось.

— Почему Вы, зная, что Громов разыскивается по уголовному делу по факту убийства Рюхина, не сообщили о месте его нахождения в правоохранительные органы?

— Во-первых, знал я об этом из СМИ. Никаких документов, подтверждающих это, я не видел. Никто из сотрудников правоохранительных органов ко мне не обращался. К тому же Громов никогда вслух не говорил, почему он скрывается. Лишних вопросов я не задавал. Я никогда не располагал точной информацией о его месте нахождении. К тому же я всегда опасался за собственную репутацию.

— Скажите, известно ли Вам, каким образом передвигался Громов?

— Он передвигался на метро.

— Видели ли Вы когда-либо у Громова огнестрельное оружие? Если да, то какое именно, когда именно и при каких обстоятельствах?

— Оружия я с ним никогда не видел. На встречу он приезжал обычно с книжкой.

— С какой книжкой?

— С разными. Всякие там исторические и общественно-политические. Или про оружие, в котором он очень разбирался.

— Есть ли у Вас ещё какие-либо замечания, дополнения к сказанному?

— Нет.

— Время 20 часов 40 минут, — зевнув, Красин посмотрел на часы, хотя была уже ночь следующего дня. — Видеозапись приостанавливается для составления протокола и просмотра видеозаписи.

— Нормально? — буркнул Илья, убедившись, что камера выключена.

— Для двенадцати депрессивных граждан вполне. Больше ничего не хочешь сказать?

— Мне кажется, что надо усилить момент про наш легальный путь, — робко предложил Горячев.

— Хорошо. Сейчас усилишь, а еще сделаешь акцент на участии Хастовой. Девку эту надо сильнее крепить. И скажи, что пришел добровольно и… короче, сам знаешь, ну, чтобы самому под раздачу не попасть. И давайте быстрей, а то уже четвертый час ночи. Включай камеру, — Красин кивнул оператору.

И снова «мотор». Следак, сопротивляясь одолевавшей дремоте, монотонно продолжил:

— Видеозапись возобновляется. Время 21 час 30 минут. Сейчас видеозапись была просмотрена участниками следственного действия… Свидетель Горячев И.В., Вы прослушали и просмотрели видеозапись, правильно ли она отражает ход и содержание следственного действия, имеются ли у Вас замечания, исправления, уточнения?

— Да, имеются дополнения, — бодро подхватил Илюша. — После того, как мы просмотрели видеозапись, я бы хотел уточнить один момент. Фамилию Хастовой я слышал и до того, как увидел её в СМИ. Просто однажды посмотрел у Жени паспорт. Ее фамилия отложилась где-то в голове. Сразу и не вспомнил. Вспомнил в тот момент, когда увидел новости об участии Хастовой в убийстве Маргелова и Батуровой. О том, что она участвовала в преступлении, я понял из её рассказов, когда у нас возник спор по поводу легального и нелегального пути развития движения. Женя осуществляла слежку за Маргеловым.

— Уточните, каким Маргеловым? — дотошно приставал следак.

— За адвокатом Станиславом Маргеловым, который был убит на Пречистенке.

— Всё у Вас?

— Еще хочу добавить, — словно испугавшись опоздать, затараторил Илюша. — Что сегодня я пришёл для дачи показаний к следователю добровольно. Претензий не имею, давление на меня не оказывалось.

— Высказывались ли в Ваш адрес когда-либо угрозы со стороны Хастовой и Громова?

— Они мне угрожали. И в ходе этих угроз я понял, что именно они убили адвоката и журналистку.

— Рассказывали ли Вы ранее кому-либо об этом?

— Нет, никому не рассказывал.

— По какой причине и в связи с чем Хастова показывала Вам свой паспорт?

— В Интернете часто встречаются неадекватные люди. Просто захотелось удостовериться в том, что её действительно зовут Евгения.

— В ЖЖ какой у Вас «ник» или прозвище?

— Джеймс Конноли.

— В остальном всё верно записано?

— В остальном всё верно.

— Есть ли у Вас исправления, замечания, уточнения?

— Нет, замечаний и исправлений не имею, запись велась правильно.

Горячев с пафосом начинающего дипломата в окружении зрителей и софитов расписался под протоколом: «Мною лично прочитано, с моих слов записано верно» (подпись Горячев).

Минут через двадцать Илюша стоял на улице, ночной, уже почти утренней. Манящая радость свободы, звеневшая в душе тридцатью серебряниками, оказалась рекламным блефом покинутых стен. Он вспомнил Писание и возненавидел Бога. Ему хотелось удавиться, но Илья очень любил маму и шибко страшился боли.

Среда

— Розы? Ты никогда мне их не дарил! — девушка задумчиво втянула синтетический аромат осеннего букета. — Цветы от тебя я надеялась получить только на похороны. Красивые, правда, слегка мертвые. Можно я выкину их прямо сейчас, не хочу видеть их тлен? Ты ведь не обидишься? Правда?

— Как скажешь, — насупившись, Никита полез за мусорным ведром.

— Котик, я же пошутила. Они будут жить еще дней пять, а, может, вытянут и целую неделю. Если, конечно, от сердца подарены.

— Сегодня год, как мы познакомились, — парень снова растаял.

— Ты не забыл. Умница! А я забыла. Помню только снежное небо и грязную голую землю. Я вся продрогла на этом митинге, но уйти не могла. А ты подошел и спросил: «Какое стихотворение этого бронзового товарища, под которым мы собрались, вам больше всего нравится?» Я тогда растерялась, как дура, и ничего не смогла вспомнить.

— Потом ты набралась глинтвейном в соседней кофейне и пыталась мне впарить Блока за Маяковского, — улыбнулся Громов. — Зашла в душу в тапочках, там разулась и назад вышла.

— Зато согрелась и даже не заболела, — не слушая Никиту, вспоминала девушка. — Знаешь, а я люблю розы, хотя, наверное, это пошло.

— Вы любите розы, а я на них ср…! Стране нужны паровозы, нам нужен металл!

— Фу, Котик! Зачем ты так?

— Это и есть Маяковский Владимир Владимирович.

— Поэтому он мне и никогда не нравился. А если тебе не нравятся стихи, то зачем их учить?

— А еще у меня для тебя есть подарок.

Никита достал из ящика кухонной тумбы аккуратную коробку, завернутую в бордовую фольгу, перевязанную золотистой лентой. Хлопнув в ладоши от счастья, девушка бережно развернула упаковку, внутри которой лежал словарь Ожегова, неестественнотяжелый со странно-смещенным центром тяжести. Женя понимающе-одобрительно свернула губы в трубочку, хитро прищурив правый глаз. Она открыла книгу и пролистала первые страниц двадцать. Ожидания ее не обманули. Это был всего лишь тайник. Внутри словаря в прорезанной бумаге лежал вороненый наган 28-го года выпуска, а рядом с ним в отдельной секции был спрятан глушитель. Женя вытащила ствол, набитой рукой накрутив на него глушак.

— Я тебя обожаю! — она страстно поцеловала парня. — Я бы прямо сейчас с радостью кого-нибудь грохнула.

— А сможешь из него двоих завалить? — лицо Громова вдруг стало холодным и немного злым.

— Конечно, — Женя поняла всю серьезность вопроса. — Надо только немного к нему привыкнуть.

— Зай, как минимум одному надо попасть сразу в голову, — продолжал наставлять Никита.

— Это я смогу, одному-то точно попаду.

— А второго все равно добивать придется. Наган, он…

— Котик, я все смогу…

— В общем, по одному из планов, которые Леха сейчас готовит, один человек валит двух борзых дагов. Это будут бандосы, они на «Хаммере» два раза в неделю приезжают тренироваться в районе Академической. Адрес и время отработаны. Один из них чемпион мира по тайскому боксу, другой вольник. Дикая тварь из дикого леса. Поэтому там может быть все, что угодно. Я думаю, может быть, ты их исполнишь, а тебя громким стволом подстрахуют.

— Кайф! — в блаженстве вытянула девушка.

— Во-первых, тебя не заподозрят, — рассуждал Никита. — Во-вторых, мы же хотим, чтоб ты кого-то завалила… и лучше рисковать за понтовых зверей, чем за сраного дворника… Лучшими страховщиками в этом деле могут быть я и Леха… В-третьих, если ты это сделаешь, парни на тебя перестанут косяка давить. Справишься?

— Я уничтожу… Я с радостью кого-нибудь сейчас вальну.

— Там не кого-нибудь. Зверь-то очень серьезный.

— Тем более за радость! — Женя прицелилась в телевизор. — Бах!

— Возможно, они будут сами заряженные…

— Не переживай, родной. Они же всяко расслабленные, а я девочка такая симпотная. Думаю, за «плетки» они схватятся в самую последнюю очередь.

— Нельзя так легко к этому относиться. Ты меня пугаешь!

— Наоборот все. Нельзя убивать сердцем. Солью их в лучшем виде. Ты мне главное основного покажи, а то попутаю рожи обезьяньи.

— Надеюсь, что нам с Лехой не придется их дорабатывать. Во-первых, шума будет много. Тихий ствол будет только у тебя. Во-вторых, на двух дагах спалить больше одного ствола слишком роскошно.

— Никакого уважения к чемпиону мира, — хихикнула девушка, доставая из холодильника пачку пельменей. — И ты хочешь сказать, что мне потом придется выкинуть мой наганчик? Это ж 28-й год! Наверное, им еще энкэвэдэшники орудовали. Прикинь, сколько он мог видеть дрожащих затылков всяких уродов. А тут две дырки и на помойку. Давай оставим, Никит. Пожалуйста! Ну, хотя бы еще на пару раз.

— Зай, как пойдет, — парень явно не был расположен к дискуссии.

— Знаешь, сегодня было какое-то дурацкое предчувствие. Шла домой и рисовала мультики всякие. Прихожу, а ты убит. И все… Давай через пару месяцев на Украину уедем, хотя бы на полгода.

— Я уже попросил ребят, чтобы с жильем порешали. Хоть нервы немножко поправить. Третью ночь не сплю. Квартиру надо менять.

— Мне обещали через неделю сдать квартиру в Орехово. И от метро близко, и просят двадцать тысяч.

— Чем скорее, тем лучше.

Жене Хастовой было двадцать пять. Красивая, статная брюнетка. С узкой талией, балетной осанкой и высокой грудью. Черные, словно уголь, волосы, надменный взгляд со сверлящей иронией, налитые кровью восточные губы. Ее вырастила мать-инвалид, которая не сможет пережить ареста дочери. Их рано бросил отец, поэтому особым пиететом к собственной породе и фамилии она не отличалась. Трудно сказать, что стало смыслом ее жизни — русский национализм или любовь русского националиста. Она уже отдала ему свою жизнь, фанатично и без остатка.

— Мы должны убедить всю честную молодежь, что убийство гастеров — это ни хрена не национальная идея, — распалялся Громов. — Нельзя искать там, где светлее, нельзя убивать тех, кто под рукой. Нас слишком мало, чтобы разменивать наши силы на желтомордых рабов, которых здесь миллионы. А на смену одному трупу приезжают десять его дальних родственников. Удар надо направлять только по коррумпированным чиновникам, судьям, мусорам и фэбосам. Резать и взрывать только беспредельных зверей, еврейских олигархов и русских предателей!

— Ты сам-то в это веришь? — она заглянула в глаза другу. — Они же все контролируют.

— Да. Все. Кроме собственного страха. А достать можно любого.

— Мы ничего не сможем сделать. Нас слишком мало.

— Да, нас мало. Но мы опасны и непредсказуемы. Нас невозможно просчитать. Кого ты больше боишься — армии НАТО или пьяного гопника с «розочкой»?

— Ха! Наверное, гопника.

— Медведей и крокодилов или пары червей у себя под кожей?

— Ладно, убедил. А давай Храм Христа Спасителя заминируем.

— Не кощунствуй, Жень, — суеверно оборвал девушку Громов.

— А чего? Это же православная бутафория. Церетелиевская пародия на храм. Туда же Господь никогда и не заглядывал. А ты знаешь, что этот храм РПЦ даже не принадлежит. Там же под ним — сервис, мойки, гаражи. Снимем пару машиномест, загоним туда два микроавтобуса с гексогеном и рванем в пасхальную ночь, когда завскладом с айфончиком будут свечки мусолить — верующих отрабатывать. Там же кроме них соберется вся шерсть кремлевская, которую по одиночке мы за всю жизнь не переловим.

— Идея правильная. Надо думать. Будет много случайных жертв. А если главные цели выживут, а под раздачу попадут дети и женщины, то мы окажемся прокляты собственным народом, от нас все отвернутся. Мы всегда должны делать поправку на общественное мнение. Это земля, на которой мы стоим. Каждая акция должна иметь информационную подсветку, без которой мы быстро превратимся в голимых маньяков.

— А так ты думаешь, мы — герои? — девушка недоверчиво качнула головой.

— Герои как рыбы, на поверхность всплывают только мертвыми. Мне плевать на жизнь, мне плевать на героизм.

— Делай, что должен, и будь, что будет? — перебила Женя.

— Ты меня не понимаешь. Каждая акция должна сотрясать общество, страхом сковывая врагов, а удачей вдохновляя сочувствующих. Кстати, это прекрасно понимали народовольцы. Знаешь, что говорила Соня Перовская?

— А кто это? — Женя лениво поморщилась.

— Какая ты темная!

— Ну это же ты у нас историк. Вот, давай и рассказывай.

— Софья Перовская была дочкой губернатора Петербурга, отбилась от отцовских рук, ушла в революционный террор и в 27 лет организовала убийство Александра II. И даже махнула платком Гриневицкому, когда тому нужно было кидать бомбу в императора. За этот подвиг Соня вместе со своими подельниками и была повешена на плацу Семеновского полка. Самое примечательное, что сдал ее друг детства Коля Муравьев. Кстати, случайно там поубивало и женщин, и детей. Зато по всему бывшему Союзу в честь нее улицы, памятники, колхозы и совхозы.

— Она была замужем?

— Ее гражданский муж Андрей Желябов был повешен рядышком.

— Замечательно, — поджав губы, Женя отвинчивала у нагана глушитель. — И что же говорила эта милая особа?

— Кидая бомбы в аппарат насилия, мы врываемся в сознание масс!

— Точно, но как-то по-марксистски кондово.

— Между прочим, Маркс одобрял политический террор, который называл «критикой оружием». Хотя был еще той сволочью.

— У тебя могло бы получиться неплохое историческое исследование, апробированное на практике!

— Если не убьют, то будет чем заняться в тюрьме.

— Дурак! Типун тебе на язык.

— По-моему, Канту принадлежат очень правильные слова: «Всего долее живут в том случае, если менее всего заботятся о продлении жизни». Поэтому считай, что мы просто стараемся продлить себе жизнь. Я сегодня с Илюшей по скайпу разговаривал. Он вроде как заболел, поэтому по девятому все придется отложить.

— Он забыл, что у нас нет больных, есть только живые и мертвые.

— Прекращай. Крест свой каждый несет по силам. Не придирайся к Илье. Он делает все что может, по крайней мере, он так уверен.

— Главное, чтоб не сдал…

— Он слишком амбициозен, спит и видит себя вождем нации. Илюша сможет продать нас, но только не эту волшебную мечту.

Ребята сели обедать. Угощались пельменями с майонезом. Женя готовить не любила, да и не умела. А Никита к кулинарии был равнодушен. Их убежище являло собой унылую однокомнатную коморку с неубиваемым никакой уборкой духом затхлости и хозяйской четы алкоголиков. По пузырящемуся коричневому линолеуму шныряли рыжие тараканы, неуютно прислушиваясь к хлорке, которой Женя уперто боролась с маслянистыми разводами, покрывавшими пол. На полкухни раскорячился холодильник, подтекающий и рычащий, словно тракторный дизель. Внутри него стояли какие-то склянки с химическими реактивами для производства взрывчатых веществ, открытое ведерко с майонезом, бутылка «Смирновской» водки, пять яиц и запасы пельменей. На подоконнике пылились банки с налетами разного и непонятного происхождения. В серой тюли чахло бледно-зеленое растение с отвыкшими от воды сухими жилистыми корнями. Банки и «дерево» скрывали от постороннего глаза железный короб, приваренный с уличной стороны окна. То был своеобразный тайник, в котором хранился укороченный Калашников, два ТТ и три гранаты. Это было «НЗ» на случай штурма. Сдаваться они не собирались.

Воскресенье

Знобило радостью. Три недели кропотливой работы, привитая изжога от кофе и всякой пластмассовой гадости. Он не спал по двое суток, ловил, терял, досадуя, что не хватило терпения, начинал все сначала. В успехе он был уверен, сомнения таились лишь в сроках. Планы могли разрушить лишь отпуск, болезнь или скоропостижная кончина, о последней Леша боялся даже думать. Порой, казалось, что они немного родственники. Леша стал жить его распорядком, пробками, ресторанами, магазинами. Пару раз был с ним в клубе, точнее рядом. Войти внутрь Леша так и не решился — подвело отсутствие респектабельности, брезгливость и кричащая гетеросексуальность. Он мог бы стать его секретарем или водителем. Леша знал даже как зовут его двухлетнюю дочь, которая как-то гуляла вместе с папой. Однако в истинном отцовстве своего потенциального начальника парень очень сомневался. Господин Чушков, так звали этого товарища, проживал по двум адресам. В шикарном жилом комплексе в Сокольниках вместе с семьей по соседству с коллегами, и в съемной «двушке» облупленной пятиэтажки. За время этого дистанционного знакомства Леху уже начинало укачивать от привычек своего подопечного. Он знал о его страсти к золотым часам и черным галстукам, о том, что Чушков в момент волнения облизывает губы, растягивая их улыбкой. Знал о манере речи, гнусавой, но резкой. Знал, что он любит морепродукты и не верит в Бога. Знал даже, с кем тот спит, хотя молодые молдаване и таджики были для Лехи на одно лицо.

Денису Эдуардовичу Чушкову было сорок семь лет, свою карьеру следователя он закончил десять лет назад начальником криминальной милиции Пресни. Работа мента оказалась слишком пыльной для ухоженной натуры Дениса Эдуардовича, да и высшее начальство не смогло достойно оценить деликатную самобытность майора. Отвязавшись от милицейского стойла, Чушков по натоптанным блудным тропам подался в судьи.

Судейский корпус России строго следовал половому прогрессу, поэтому Денис Эдуардович быстро обзавелся новыми покровителями среди верховных жрецов Фемиды. Новая работа пришлась Чушкову по вкусу. Он специализировался по детям, рассматривая дела юных скинхедов, обрекая русских «волчат» на суровые каторги. Чушков старался смотреть в глаза своим жертвам, зачитывая приговоры. Они, тщедушные, жались за толстыми стеклами «аквариума», разрываясь взглядом между материнскими слезами и «Вашей честью», натыкаясь на звериное наслаждение липких глазок с хищным испугом, спрятанном в узком прищуре. Сложно сказать, что преобладало в профессионализме судьи Чушкова — претворение путинских заветов по борьбе с экстремизмом или латентный садизм. Хотя, бесспорно, они дополняли друг друга, определяя страшную формулу правосудия современного Отечества.

В смелости Чушкову нельзя было отказать. Он улыбался косым взглядам друзьям подсудимых, смотрел сквозь седеющие головы их отцов, до посинения сжимающих кулаки… Денис Эдуардович вздрогнул лишь однажды, случилось это пару месяцев назад. Одной из подсудимых в очередной бригаде «молодогвардейцев» оказалась пятнадцатилетняя девочка. Она дружила с главным злодеем банды — с юношей на два года старше ее — и даже как-то присутствовала, когда злые дети оформляли очередного нелегала в труппу анатомического театра. Следователи держали ее на подписке о невыезде, а прокурор просил за раскаянье, признание и сотрудничество дать ей три года условно. Чушков дал девять лет колоний. Приставы не знали, как подступиться к ребенку, одеть браслеты и спустить в подвал. А девочка гордо давилась плачем, протягивая растерянным ментам тоненькие ручки с плетеными фенечками.

— Будь ты проклят, сволочь! Дети твои и все ваше сучье племя! — неистовый вопль незримым мечом родительского горя разрубил торжественно-погребальную тишину.

Несчастную мать за оскорбление суда потом осудят на те самые три года, которые требовал прокурор для девочки. А еще выпишут крупный штраф, для нее неподъемный. Судебные исполнители опишут имущество, заберут самое ценное — корейский телевизор и магнитофон, подаренный дочке на четырнадцатилетние.

Проклятие обдало Чушкова холодом. Он убежденно не верил во все эти суеверия и списал ударивший в физиономию мороз на кокаиновую абстинентность и хроническое недосыпание. Секретарь, свежая выпускница юрфака МГУ, поразилась цементной бледности, залившей впалые щеки и кривые губы судьи. Тощие мышцы, растянутые жгутом, обнажили лицевые кости эволюционно-завершенного черепа Чушкова.

Минута, и он окончательно оправился от впечатления, приказал приставам разобраться с «хулиганкой» и покинул зал суда.

Найти Дениса Эдуардовича для Лехи труда не составило. Чушков числился в черных списках радикальных националистов, что было предметом гордости Дениса Эдуардовича. Опубликованного в интернете адреса вполне хватило, чтобы начать работать, наматывая на «сухую» прописку десятки мест, телодвижений и слабостей Чушкова. Леха, понимая, что имеет дело с бывшим ментом, отказался от плотной слежки. Это было к тому же и невозможным. Его серой «девятки» хватало в лучшем случае на два светофора, затем триста немецких лошадей федерального судьи безвозвратно терялись в потоке. Но через две недели удалось вывести закономерности судейского быта. По четвергам ровно в 8.30 Чушков покидал свою квартиру для утех в обшарпанной пятиэтажке, чтобы на своих колесах без лишних глаз водителя отправиться на работу.

Накануне вечером Леха стоял в узком дворе советской трущобы. Чушков припозднился. Запарковав модный внедорожник в сугробе газона, он вытащил два тяжелых пакета «Азбуки вкуса». Ему помогал смуглый юноша, одетый в синтетическую дубленку и огромные не по ноге ботинки. Счастливый Леха поехал домой. Километров через десять он включил сотовую связь, позвонил семье — сказал, что скоро будет. Дочка давно уже спала, жена готовилась к сессии. На радостях Леша набросился на холодильник. Пир отменился, внутри скучало только детское питание и пара банок атлантических сардин, которые, впрочем, недурно ушли в одни уста. Потом он заперся в ванной, включил душ, достал спрятанный в груде белья «Макаров», разобрал, смазал, снова собрал, обтер фланелью, вставил обойму. Умылся, запинаясь, прочел «Отче наш», перекрестился перед иконой Александра Невского, которую подарил ему Громов. Поставил будильник на шесть и отрубился, как только голова коснулась подушки. Звонок прервал короткий сон. Вера, недовольно засопев, перевернулась на другой бок. Леха залез под холодную воду, на ходу полируя щеткой зубы, побрился. Поцеловал дочь, прикрутил глушитель к «Макарову», передернул затвор и спрятал ствол в сумку. Телефон оставил дома.

Пожилой азербайджанец высадил парня за два квартала до нужного дома, получив за услуги пятьсот рублей.

Машина Чушкова стояла на том же месте. Дождавшись, когда кодовая дверь откроется, чтобы выпустить на волю грузную тетку, Леха, не поднимая взгляда, проскочил в подъезд. Торчать на лестничных пролетах больше десяти минут было опасно, но выбирать не приходилось. Улица кишела спешащими на работу гражданами с обостренным чувством долга помощи родной милиции. Денис Эдуардович обитал в квартире «49» на третьем этаже. Леша ждал на полэтажа выше. Ему повезло: через пять минут щелкнул замок заветной двери.

Парадоксально, но убийца всегда боится больше своей жертвы. Чтобы испугаться, надо успеть испугаться. Надо выкроить у судьбы отсрочку быть казненным, что случается редко, особенно если убивают исподтишка. К тому же страх — это порождение воображения, пугающее сознание картинками мрачного исхода. Леша боялся и боялся крепко, до оцепенения пальцев, до жара в висках, до рези в селезенке. Он не боялся убивать и не боялся быть убитым, он лишь страшился отступиться, промахнуться, не успеть исполнить задуманного.

Первым на площадке третьего этажа появился вчерашний таджик, тащивший в руке фирменный пакет с остатками вчерашнего фуршета. За ним показался Чушков в длинном пальто, отороченном меховым воротником. Денис Эдуардович лениво посмотрел на парня, спускавшегося к нему. Про себя он лишь сумел отметить, что тот вполне себе такой симпатичный и очень похож на киллера, что показалось ему даже забавным. Тут же грудь взорвалась раскаленной болью. Рот обдало пресной горечью, наполнив изнутри киселем из крови и желчи. Таджик в ужасе вжался в стену, инстинктивно не желая получить пулю в затылок.

Леша не раз себе представлял эти кадры: растерянный испуг, кровавый хрип, потухший взгляд, бесконечно молящий и беспомощно ненавидящий. Он хотел сказать Чушкову: «именем нации…» или «сдохни, тварь». Но стоящему над качающимся телом судьи, ему все это начинало казаться пафосной глупостью.

— И своим передай, чтобы наших больше не трогали, — лишь отчеканил Леха и выстрелил ему в голову.

P.S.

…. Если отойти в самый дальний угол нашей камеры и приподняться на мысочки, изо всех сил вытянув шею вверх, то можно разглядеть сквозь щель тюремного окна кусочек вольного неба.

Проснувшись уже окончательно часа через два после подъема, я пошла поздороваться с новым днем и бегущими по небу облаками. И тут в эту маленькую щелочку на фоне голубого неба я разглядела стаю перелетных птиц. Над тюремным двором, перекрывая шум автомобилей за стеной, гул ног в коридорах и скрип тюремных засовов, пронеслось озорное «га-а, га-а…».

— Птицы летят домой, — задумчиво протянула соседка, улыбаясь каким-то своим мыслям и кутаясь в казенный халат.

Приговорив моего мужа к высшей мере наказания и фактически к максимально возможной меня, ныне действующий режим расписался в своей слабости. Ведь если государство назначает своими главными врагами не криминальных авторитетов и глав мафиозных кланов, не коррумпированных чиновников и воров-олигархов, не маньяков, педофилов и насильников, не наркоторговцев и не террористов-ваххабитов, а Женю с Никитой, то такому режиму осталось не долго.

В этих обстоятельствах, если бы нас приговорили к расстрелу (а они бы обязательно приговорили, если бы могли), то каждый кусок свинца, впивающийся в нашу грудь, был бы для нас словно орден, почетная награда за заслуги перед Отечеством. Ведь быть врагом государства №i при таком государстве — это в высшей степени почетно. И вынесенный нам с Никитой от лица действующей власти приговор — для нас награда. Для нас и наших близких — это символ нашей честности, несгибаемости, мужества, преданности нашим идеалам…

Птицы летят домой… Все мы тут как эти птицы, летящие домой, с той лишь разницей, что почти никто из нас не знает, как долог будет наш полет. Хватит ли крепости наших крыльев долететь до заветного гнезда…

Уже совсем скоро и мы с Никитой двинемся в путь. В путь домой. И с каждым взмахом крыла мы будем все дальше и дальше от дня сегодняшнего. Мы уже никогда не будем прежними, мы даже уже не будем теперешними, мы будем завтрашними.

И если сегодня наш путь простирается в застенках, значит так и должно быть. И мы обязаны пройти этот путь с честью и достоинством. Не щадя и не жалея себя, ставя общие задачи и цели выше личного и частного. С улыбкой и радостью встречать все испытания, выпавшие на нашу долю. И даже если наша история закончится грохотом падающих замертво наших же тел, мы будем горды этой участью. Ибо нет ничего почетнее, чем погибнуть, выстилая своими телами путь к Святой и Светлой Руси для тех, кто пойдет после нас.

Я смотрела на Никитиного отца в день приговора. Никита сказал, глядя на него: «Тарас Бульба, наблюдающий за казнью своего сына Остапа». Это так и было. Лучше не описать. Я видела боль в глазах наших друзей. Мужайтесь, родные! Дорогу осилит идущий. А у нас хватит сил не останавливаться. Ибо каждому дается крест по силам его.

Я хочу поблагодарить всех тех, кто был все это время с нами. Тех, кто помог подойти нам к нашему Рубикону сильными, не сломленными и не утратившими веру. Всех тех, чьи имена либо мне неизвестны, либо которые излишне называть. Тем, кто несмотря ни на что не предал, остался в строю. Кто поддерживал нас и нашу борьбу. Кто не свернул, не струсил — спасибо!

Из тех, кто по эту сторону колючки благодарности Дмитрию Барановскому — за утро, которое ты в случае нашей встречи всегда делаешь добрым. За теплое местечко в автозаке, мудрые советы, стойкость, мужество и уверенность в том, что «этому режиму осталось недолго»; соратникам — в чьих глазах я вижу отблеск грядущих побед, несломленный дух и преданность, верность и честь; моему мужу — за то, что я по-прежнему люблю эту жизнь и за нее саму.

Вернусь ли я домой завтра или никогда, вы всегда будете в моем сердце и в моей памяти. Просто потому, что в нашей жизни есть такие события, люди и поступки, которые невозможно забыть. Отдельное спасибо всем, кто предал. Вы сделали меня сильнее.

Никогда не сомневайтесь в нас, так же как и мы никогда не усомнимся в вас и друг в друге. Не жалейте нас, ибо мы благодарим Бога за свою судьбу. И единственно, что просим у Него — это научить терпению. Не печальтесь нашим поражением, ибо оно сделало нас мудрее, но гордитесь нашими победами, ибо за них мы отдали свои жизни.

Верьте в нас. Мы еще не сказали своего последнего слова на этой земле.

Евгения Хастова. СИЗО Лефортово.

Примечание

Коллегия присяжных с перевесом в один голос посчитала Громова и Хастову виновными в убийстве Маргелова и Батуровой. Суд приговорил Никиту к пожизненному лишению свободы. Женя получила двадцать лет строгого режима…