Глава двадцать вторая В ЧЕМ НАСТОЯЩАЯ ПРАВДА?
Когда Василий Дорофеевич вернулся домой, жены не было. Она ушла к Некрасовым еще до возвращения Михайлы. Как только он вошел в дом и зажег огонь, ему сразу бросилось в глаза, что на том месте, где всегда висела, нет Михайлиной шубы. Василий Дорофеевич стал просматривать вещи Михайлы – и через минуту кинулся вниз, в конюшню.
Возвратившись домой от Некрасовых, Ирина Семеновна затопила печь и села подле нее за прялку.
Перед иконами в лампадах горели теплые огни. По темным образам пробегали от колеблющихся лампадных огней летучие блики.
За окном над землей в темноте летели поднявшиеся снега. Ветер бурунами поднимал высоко вверх снежные столбы. На высоте вихрь изнемогал; вращающийся, с круглой воронкой столб на вершине рассыпался и валился вниз густой снежной лавиной. Еще она не успевала упасть на землю, как ее поднимал новый порыв. Снежное мелкое крошево кипело над землей.
Порыв ветра загудел в печных переходах и с пламенем выбился из печи.
«Крута непогода! Впервой такая в этом году, – подумала Ирина Семеновна, прислушиваясь к метели. – Беды бы в поле не случилось». Она подошла к окну и прислонилась к нему лицом. За окном кружила метель.
– Об такое время в поле не ходят, – сказала вполголоса Ирина Семеновна и вновь села за работу.
В сенях изо всей силы ударилась о стену распахнувшаяся под порывом ветра дверь. Со стуком открылась и вторая дверь – из сеней в комнаты. Снаружи ввернулся белый дымящийся клуб метели. Тонкий, истертый ветром снежный прах ударился в углы и лег серебряным блеском на стены.
Ветер задул стоявшую на столе свечу и тревожно метнувшиеся вверх лампадные огни. Ирина Семеновна быстро обернулась.
В красном свете, падавшем в сени от жарко пылавшей русской печи, шел к распахнутой двери занесенный снегом человек. Не закрыв дверей, он шел через сени прямо в комнату. Воротник тулупа высоко поднят.
Ирина Семеновна встала и пошла навстречу вошедшему. Когда он уже переступил порог, она узнала Василия Дорофеевича, прошла через сени к наружной двери, закрыла ее на щеколду и заложила засовом.
Василий Дорофеевич вошел медленно, молча. Он протер руками ослепшие от снежной пыли глаза. Не глядя, сбросил шапку и, не обив веником обросшие снегом сапоги, сел у стола, облокотился и сжал руками голову.
Ирина Семеновна запалила в печи лучину, зажгла свечу и лампады. Василий Дорофеевич поднял голову и заметил зажженные лампады.
– А-а… – сказал он равнодушно и снял шапку.
– Василий, ты почему вернулся? Случилось что? Беда?
– Беда по свету рыщет да дела и случая ищет.
– Знать бы мне. Авось не испужаюсь.
И вдруг Василий Дорофеевич встал, уставился тупым, злобным взглядом на жену и закричал:
– Не испужаешься! Уж больно не пуглива! Может, своими бесстрашными глазами не все увидишь! Может, на что со страхом смотреть надо?
Ирина Семеновна вздохнула:
– Тебе виднее… – Она спокойно глядела на мужа. – Ты не злобись, Василий Дорофеевич. Чтобы злоба в силе была, другому понятна должна быть. А ты сам утешаешься…
– Растолкую. – Он махнул рукой в сторону окна: – Видишь? Ежели в такую погоду человек в поле – что? Хорошо ли?
– Нехорошо.
– То-то и оно. Михайло ушел.
Ирина Семеновна взглянула в окно. Там во мраке летели высокие белые снежные столбы. В окно скреблась тонкими обледеневшими ветвями рябина. И ей живо представилось, как, закрывая глаза от бьющего снега, идет через поле, пригибаясь к земле, Михайло.
– Правду, значит, говорил.
Василий Дорофеевич не слушал.
– Пробовал догнать. Нельзя. Конь становится. Нет пути. В такую-то метель! Ночью! Руки? своей в темноте не увидишь. Как можно?
– А можно, значит.
– Тебе бы, а? Каково бы справилась?
– А я не хвалюсь. Ты как – на санях? Михайло-то, видно, пеший…
Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Затем глубоко вздохнул:
– Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семеновна, вести станем.
– Об чем бы?
– А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.
– A-а… Догадлив.
– Как умру я – тебе добро.
– Чтой-то такая охота тебе, Василий Дорофеевич, себя хоронить? Не рано ли о смерти задумался?
Ветер изо всей силы ударил в бревенчатую стену.
– Не просто так-то сейчас в поле идти, – сказала, прислушавшись, Ирина Семеновна.
За прожитые годы Василий Ломоносов хорошо узнал нрав своей жены. Потому-то он удивлялся все больше. Неладно как-то.
– Ты что?
– А ничего. Думаю просто.
Ирина Семеновна поправила белый шерстяной платок, длинные концы которого, спускаясь с головы, были крестом перетянуты на груди и завязаны узлом за спиной. Села на скамью к печи.
Василий Дорофеевич еще попробовал начать разговор:
– Теперь прямая дорога – всему тебе в руки.
– Не погодишь ли потому со смертью?
– Было бы в моей воле!.. – Он усмехнулся. – Слушай, Ирина Семеновна, ежели вдруг я распоряжусь – после смерти моей все церкви, а?
– Все может быть. Умом ведь Бог тебя не обидел.
– Будто нет. Что у тебя к Михаиле, давно, к примеру, вижу.
– Да, тут не ошибся.
– Так вот, Ирина, церкви – на вечное поминовение души? Все добро?
– А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твое-то? – И Ирина Семеновна показала кивком на окно, за которым шумела метель.
– То Михайло. Не всякому дано…
– Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.
– Ага… Не завидно ли – на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?
– Судей много. Тебе ли о том судить?
Тут Василий Дорофеевич не выдержал. Он бешено закричал:
– Жена!..
Ирина Семеновна засверкала глазами.
– Жена. Ну! – И встала выжидающе.
Ломоносов пошел против стоявшей во весь рост Ирины Семеновны. Она не сморгнула глазом.
Василий Дорофеевич заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, сказал:
– Не велика победа и честь.
– Да и в самом деле…
Василий Дорофеевич отошел в сторону.
– Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто – чтобы верх. Гордыня.
– В чужой душе словно в потемках читаешь. Мне-то и невдомек!
– Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живем. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве* – там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру – по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?
– Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеевич. Скучный ты.
Ирина Семеновна задула лампады и пошла в спальню.
– Погоди!.. – крикнул ей вдогонку муж.
Она не повернулась и не остановилась. Василий Ломоносов остался один.
«Та-ак. Со всех сторон обстало. В Михайле – молодость, молодая кровь кипит. С мое бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я-то видел, а посмотреть самому – лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать – и почет от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаёшь. У Михайлы – от молодости. А Ирина что? Женское дело – давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьется. А все к одному – всамделишного дела не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».
Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь – она должна все шире идти, все больше захватывать. Одно к другому прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда государство идет? К разору и погублению. А ежели богатства в нем не прибывают, то тоже все под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как государство, ежели в нем не идет по-настоящему вширь жизнь, от соседа-ворога неизбежно разрушится, так и роду, ежели в нем настоящая линия не ведется, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда – моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
– Иль ошибся? – Он встал и стоял неподвижно. Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?