Аллюр два креста

На том месте, где, петляя, река извивается змейкой, расположился сторожевой пост пехотного батальона, охранявший небольшой участок левого берега Дона, который значился в оперсводках дальним подступом к Царицыну. А на правом обрывистом берегу — белоказаки. Их атаман генерал Мамонтов, действуя крестом и маузером, бросал на волжский город казачьи полки, артиллерию, пехоту, листовки о божьем возмездии.

— Сашко, а Сашко, какой теперь месяц? — спросил пожилой солдат, нашедший в траве пожелтевшую листовку.

— Сентябрь, а что?

— Он божится, что пятнадцатого августа будет в Царицыне.

— Это ты про мамонтовскую писанину? — уточнил Сороковой.

— Да, про нее. — И боец протянул Сороковому воззвание Мамонтова к защитникам Царицына.

«Граждане города Царицына и вы, заблудшие сыны российской армии. К вам обращаюсь я с последним предложением мирной и спокойной жизни в единой и великой России, России прославленной, России, в бога верующей. Близок ваш час и близко возмездие божие за все ваши преступления…

Именем бога живого заклинаю вас: вспомните, что вы русские люди, и перестаньте проливать братскую кровь, Я предлагаю вам не позже пятнадцатого августа сдаться и сдать ваш город нашим донским войскам. Если вы сдадитесь без кровопролития и выдадите мне ваше оружие и военные припасы, я обещаю сохранить вам жизнь. В противном случае — смерть вам позорная. Жду до пятнадцатого августа. После — пощады не будет».

— Не дождется, собака! — заключил Сашко, пуская листовку на курево. — И бог не помог, и хваленая кавалерия. У белых в десять раз больше коней, чем у нас. А было бы у нас столько конницы, не унес бы Мамонт своих копыт из-под Царицына, не зверствовал бы на Дону.

Сашко крепко затянулся и задумался.

Он слыхал, что в начале того же восемнадцатого года Царицынский красногвардейский отряд прибыл на станцию Чир. Это было в конце января, в полдень. А вечером к командиру отряда явились парламентеры из Нижне-Чирской. Они заявили, что хотят избежать кровопролития и потому готовы передать окружного атамана в руки советского правосудия.

Командир отряда поверил им на слово. Парламентеры обещали доставить Мамонтова.

Вернувшись в станицу, они предложили Мамонтову покинуть Нижне-Чирскую и уйти в степь с верными ему казаками. Их было немного — несколько десятков.

Проводить атамана явились музыканты. На прощание станичный оркестр сыграл похоронный марш. Такого финала полковник не ожидал: «Прекратите! — кричал он. — Зачем похоронную играете? Живым Мамонтов в гроб не ляжет! Я ухожу, но еще вернусь».

Музыканты на минуту умолкли, потом снова грянул оркестр, и снова из медных труб полились жалобные звуки.

Мамонтов уехал в степь. Он носился по станицам и хуторам, зверствовал, грабил. Его отряд смело «атаковал» кассу Цимлянского казначейства, захватил мешки со слитками золота и несколько миллионов рублей в ассигнациях.

Из Цимлянской он телеграфировал генералу Каледину о своей готовности выполнить любое его поручение. Однако телеграмма пришла в Новочеркасск уже после того, как Каледин, утратив веру в тех, кто его окружает, пустил себе пулю в лоб.

Примерно через месяц Мамонтов вернулся в Нижне-Чирскую, поднял контрреволюционно настроенных казаков из окрестных станиц и повел их на Царицын. Первое наступление для него закончилось неудачей. Царицын выстоял.

— Погоди, — продолжал Сороковой, показывая кулаком в сторону Нижне-Чирской. — Скоро большевики пролетариев на коней посадят, тогда и с Дона тебя прогонят. Не зря комбат хочет нас на коней посадить…

В своем новом комбате старые, видавшие виды пехотинцы сразу распознали бывалого кавалериста. И не только по походке, выправке, а и по тому, каким тоном он отдавал команду. В пехоте она обычно произносится отрывисто. В кавалерии — нараспев.

А еще в первое время нет-нет да и вырвется у него кавалерийская команда. Доставили как-то в штаб батальона срочный пакет. Комбат прочел и тут же команду подал: «По коням!» Пехотинцы поняли, улыбнулись, стали строиться.

— На той неделе, — продолжал Сороковой, — мы с Дундичем к белякам в гости ходили. Взяли новенький пулемет с лентами, взяли «языка». А когда обратно через Дон переходили, комбат скомандовал: «Аллюр два креста». Не все ребята в аллюрах разбираются, а я знаю: на шахте в одном забое с бывшим драгуном довелось уголек рубать. Перевел я с кавалерийского языка на пехотный: аллюр два креста — это значит бегом.

В пехоте Дундичу трудно было развернуться. Никак он не мог примириться со своим новым положением пехотного командира. Бои, в которых он прежде участвовал, обычно решались быстро и стремительно. В пехоте все по-другому.

Тяготясь своим положением, Олеко искал удобного случая, чтобы вернуться обратно в кавалерию. Вскоре такой случай представился. В батальон приехал начальник штаба Северного боевого участка Царицынского фронта Иван Сергеевич Стройло.

Вечером, за самоваром, Дундич, волнуясь, рассказал ему о своих переживаниях. Стройло внимательно выслушал и с удивлением заметил:

— А мы, честно говоря, считали, что ты уже привык к царице полей.

Дундич пожал плечами.

Стройло снял очки, протер стекла платком и, снова надев их, пристально посмотрел на комбата.

С. М. Буденный.

— А я думал, что ты уже прижился в пехоте.

— Не прижился и не приживусь. Мое постоянное жительство — конь, моя сестра — шашка, мой брат — маузер. В пехоте я чувствую себя как на вокзале. Жду, когда поезд подадут и в кавалерию отправят. Сплю — и вижу себя на резвом коне, слышу лязг и свист клинков. А здесь что? Пешему за конным не угнаться. Говорят, кавалерия Булаткина от самого Ленина за оборону Царицына благодарность получила.

— Не только кавалерия, — поправил Дундича Стройло. — Получили все коммунистические и революционные полки, броневые поезда, моряки военно-волжской флотилии. Владимир Ильич просил передать, что Советская Россия с восхищением отмечает их геройские подвиги. Выходит, и тебя Ленин благодарит. Ведь начальник нашего боевого участка Григорий Колпаков тоже телеграмму получил.

— Поговори с ним, Иван Сергеевич, пусть меня в кавалерию направит. Эх, дал бы я тогда жизни белякам!

— Верю, верю… Сам в кавалерии служил и потому понимаю.

Стройло поговорил с Колпаковым, и Дундича перевели в кавалерию Булаткина. А когда в начале нового года она влилась в конницу Буденного, Дундич был назначен помощником командира 19-го кавполка.

Вскоре о нем заговорил весь Дон.

И. С. Стройло.

Буденный стоял на пригорке, наблюдая за тем, что происходило на придонской равнине.

Бой утихал. Горнист сыграл аппель[11]. Отбив атаку белых, 19-й кавалерийский полк, входивший в бригаду Буденного, возвращался на исходные позиции.

— Гляди, Стрепушок, что Дундич выкомаривает, — бросил командиру полка Петру Стрепухову Семен Михайлович.

— Ох и чертяка! — с удовольствием заметил Стрепухов, вытирая платком тронутое оспой лицо.

В это время из лощины выскочили пять всадников и стали брать Дундича в кольцо.

Олеко не растерялся. У одного он выбил шашку и, когда тот наклонился, саблей срубил ему голову. Второй казак пытался проколоть Олеко пикой, но он пригнулся к гриве коня, и пика угодила в грудь другому беляку, оказавшемуся рядом с Дундичем. Третьего он полоснул шашкой.

— Ого! Вот молодец! — воскликнул Буденный. — Из одного беляка двух сделал. Пошли, Стрепушок, ему ребят на подмогу.

Стрепухов приказал поднять взвод.

— Послал, — доложил он Буденному. — Но думаю, что он и сам с ними управится.

Дундич действительно не собирался уклоняться от боя. Он притворился, что готовится нанести сабельный удар правой рукой, ловко перебросил шашку в левую руку и, опоясав дугу, чуть ли не с земли опустил ее на плечо врага.

— Ну и ловок! — продолжал восторгаться Буденный.

Четвертого беляка Дундич ударил саблей, по пятому — выстрелил. Казак отвернулся, пуля угодила в голову лошади. Конь упал, придавив всадника.

…Густой пар валил от коня, когда Дундич подъехал к командному пункту. Спрыгнув с лошади, он направился к Буденному.

— Товарищ Буденный! Пятерых беляков отправил на тот свет. — Отрапортовав, Дундич снял фуражку и провел рукой по мокрым волосам.

— Видел, — подтвердил Буденный. — Классно рубил, сынок.

Буденный по праву называл Дундича сынком. Семен Михайлович был старше его годами. Когда первый раз Олеко вызвался, как он сказал, сбегать к белякам, Буденный не сразу согласился. Он лучше, чем кто-либо другой, знал сильные и слабые стороны Дундича. Семену Михайловичу нравились не только отличные приемы рубки, меткая стрельба, но и большая сердечность Дундича, готового поделиться с товарищем последним ломтем хлеба. Олеко выносил раненых товарищей с поля боя, а когда поблизости не было ни медсестры, ни фельдшера, перевязывал им раны. Конники отвечали тем же: когда Дундич рубил, друзья грудью своей прикрывали любимого командира. Но в азарте боя Дундич часто вырывался вперед и, видя перед собой врага, забывал обо всем на свете. А когда однажды во время разбора боя Дундичу крепко за это досталось, он попытался по-своему объяснить причину подобного поведения.

— Если думать о собственной безопасности, — сказал он, — тогда о смелости надо забыть.

Его старались переубедить: надо думать и о том, и о другом, особенно, когда ты находишься на территории, занятой врагом. Здесь надо глядеть в оба, ухо держать востро, действовать решительно, смело, но и помнить о собственной безопасности. В логове врага прикрывать некому.

Правда, с Дундичем действовала небольшая горстка храбрецов. Как-то в самом начале своей службы в красной коннице Дундич обратился к Буденному с просьбой выделить ему в помощь несколько хороших конников.

— Зачем выделять? — Буденный разгладил свои усы. — Сам добровольцев набирай. Я так поступал, когда с турками дрался.

— С турками? — повторил Дундич. — Не на Косовом ли поле? Когда мы в тысяча девятьсот двенадцатом году их лупили, русские ребята нам помогали.

— На Косовом поле я не был, — пояснил Буденный, — но о нем слыхал. Косово поле для сербов так же дорого, как для русских — Бородинское. Выходит, что ты на четыре года раньше меня с турками рубился. Тех, что ты на Косовом поле не добил, пришлось мне под Керманшахом добивать.

Кавказская кавалерийская дивизия, в которой служил старший унтер-офицер Семен Буденный, занимала оборону под Керманшахом.

— Три месяца стояли, — продолжал Буденный, — а что у противника делалось — толком не знали. Как-то под вечер вахмистр собрал всех взводных унтер-офицеров и говорит: «Командир полка приказал каждому эскадрону любой ценой по „языку“ достать». И вахмистр тут же предложил: «Тяните, хлопцы, жребий, кому к туркам идти». Потянули. Жребий пал на меня. Вахмистр велит: «Бери четырех солдат — и к туркам».

Выстроил я эскадрон и спрашиваю: «Есть ли охотники за „языком“ сходить?» Вызвалось десять человек, взял четырех. Пошли. Впереди — проволочные заграждения. Проползли одну линию окопов — ни одной турецкой души, вторую — тоже пусто, доползли до третьей — там народу тьма-тьмущая. Сидят, чай попивают, о чем-то между собой гуторят.

— Гранату бы в них! — перебил Дундич.

— Не торопись, сынок. Не забегай поперед батька в пекло. Вижу, впятером нам с ними не сладить. Даю шепотом команду обратно ползти. Ползем и прислушиваемся. Вдруг слышу человеческий гомон. Хлопцам рукой показываю — двигаться в сторону, откуда турецкая речь слышится. Проползли на животах чуть ли не до того места, где винтовки составлены в «козлы». Слышим, разговаривают двое: часовой и подчасок. Остальные спят. Без выстрела хватаем обоих, берем оружие. Потом я на чистом турецком языке кричу: «Эллер юкарi!»[12]. Услышав команду, турки подняли руки и последовали за нами. Нужен был один «язык», а захватили семь. Был среди них и мой коллега — старший унтер-офицер султанской армии.

После рассказанного стало понятно, почему Буденный не хочет приказывать, а советует набрать добровольцев. Набрать их было нетрудно. К Дундичу являлись бойцы из разных частей. Каждому он устраивал проверку.

Смотрел, как парень садится на коня, как рубит, как стреляет, потом спрашивал:

— Смерти боишься?

— Хай вона Шпитального боится, — ответил ему молодой казак, поправляя сдвинувшуюся набок фуражку.

— Пулям не кланяешься?

— Воны мэнэ нэ чипають: то через голову пэрэлитають, то нэ долитають.

Одних Дундич брал, другим отказывал. Отказывал тем, кто не был уверен в себе, кто в трудную минуту мог струсить. Брал обстрелянных, волевых, таких, как Шпитальный, Сороковой. Вместе с ними ходил в разведку, брал «языков», приносил ценные сведения о расположении войск противника, о его огневой мощи. Однажды Дундич вызвался доставить пушку. Только вчера ему удалось засечь в балке недавно переброшенную вражескую батарею.

— С орудийной прислугой мои ребята в два счета справятся, — уговаривал Дундич Стрепухова.

— А взвод прикрытия в расчет не берешь?

— Мы его с пулемета накроем. А чтобы пушку доставить, разреши, Петр Яковлевич, мне еще человек десять с собой взять.

Дундич умолчал еще об одной силе, которую он собирался привести в действие, — о большом стаде коров, пасшемся неподалеку от батареи. Сделал он это сознательно, потому что хотел удивить не только врага, но и своих товарищей.

Ранним утром, когда над степью стоял густой туман, Дундич подъехал к пастухам и велел им немедля гнать коров в сторону балки.

Услышав топот сотен копыт, белоказаки приняли стадо за колонну пехоты и тотчас открыли бешеный оружейный огонь.

Обезумевший скот с ревом понесся вдоль балки, сея панику во вражеском стане. В это время с другой стороны конники открыли пулеметный огонь по батарее. Перепуганная орудийная прислуга разбежалась, бросив пушки, передки, зарядные ящики и лошадей.

Не прошло и нескольких минут, как лошади уже тащили новую трехдюймовую пушку. Вторую оставили на месте, но обезвредили, сняв с нее панораму и замок.

К вечеру захваченная пушка вела огонь по белым. Красноармейцы назвали ее «трехдюймовка Дундича».

Позже, когда в руки красных конников вместе с другими документами попало донесение командира разгромленной батареи, бойцы с удивлением прочли:

«Наша батарея, будучи атакована вражеской кавалерией и пехотой, под давлением превосходящих сил противника вынуждена была отойти на новые позиции. Потеряна трехдюймовая пушка».

— Превосходящие силы противника, — повторяли красные конники, от смеха хватаясь за животы. — Ну и смельчаки кадеты[13]. Коров испугались…