Тётя Анна

Когда я вошла к сестре Монике Джоан, она уставилась на меня и заявила:

– Я его когда-нибудь убью! Вот увидишь. Старый козёл!

Довольно сильные выражения для монахини.

Я была заинтригована, но по опыту знала, что прямые вопросы редко получают ответы. Однако если попытаться заглянуть в мир сестры Моники Джоан и поддержать эту тему, она может восстановить в памяти целые сцены далёкого прошлого. Поэтому я ответила:

– Да он всегда такой. Что на этот раз?

– Так ты видела?

Я кивнула.

– Вечно он там отирается в своих шёлковых рубашках, бабочках и с золотыми часами. Я ему покажу рубашки, я б его удушила такой рубашкой, старого мерзавца!

История обещала быть пикантной. Дальнейших манипуляций уже не требовалось.

– Бедные девочки на швейных фабриках. Им меньше всего платят, а работают они больше всех! Помнишь лужайку у ворот фабрики? Так вот, он там стоит в конце смены, весь разряженный, крутит ус, а когда девочки выходят, он швыряет в стену монеты – в основном мелочь всякую, редко серебро – и орёт, мол, давайте, ловите. И бедняжки роются в траве, толкаются, кричат, хохочут, иногда даже дерутся за серебряный шестипенсовик. Редкий ублюдок.

Я задумалась, почему такая щедрость пробудила в ней подобную злобу.

– Это унизительно, – горячо продолжала сестра Моника Джоан. – Ты же знаешь, что они не носят трусики? Просто не могут себе позволить. А ему только это и надо, старому сатиру. А когда у них месячные, то кровь просто течёт по ногам. Вроде как запах должен привлекать мужчин. Не знаю. Но это просто ужасно! Девочки дерутся за пенни, чтобы купить себе хлеба или молока. Невыносимо видеть, как женщин эксплуатируют подобным образом.

Наконец я поняла, о чём речь.

– Но ведь женщин всегда эксплуатировали из-за их сексуальности.

– Да, так было и будет всегда, я боюсь. И кому-то наверняка это нравится. Уверена, что по крайней мере половина девушек, ползавших по траве с задранными юбками, прекрасно понимали, что делают. Но мне больно видеть подобную деградацию.

Не став продолжать свою мысль, она попросила передать миссис Би, чтобы та принесла ей чай. Когда я вернулась, сестры Моники Джоан уже не было. Я целыми днями только и думала, что о найденных драгоценностях, поэтому тут же заглянула в тумбочку. Ящик был пуст.

Поскольку за несколько дней она ни разу не упомянула о нашем секрете, я решила, что всё в прошлом. Возможно, мне нравилось думать, что и она забыла о драгоценностях. Но теперь я поняла: она всё помнила и даже перепрятала куда-то украденное. Но куда? Может быть, в матрас? Она вполне могла бы вырезать небольшую дырочку, сунуть туда украшения и всё аккуратно зашить. Никто бы ничего не узнал.

Мне вспомнилось, как Трикси назвала сестру Монику Джоан лисицей. Возможно, она была права. Возможно, сестра копила средства для какой-то тайной цели. Хотя – в девяносто лет? Маловероятно.

Она вернулась, довольная и радостная, – никаких сожалений, угрызений совести за содеянное и никакого страха перед будущем. Возможно, она спрятала драгоценности в сливном бачке или за ванной.

Первая же её фраза, как обычно, меня ошеломила:

– Двадцать семь сервизов, дорогая, каждый на девяносто шесть предметов. Кому в здравом уме может понадобиться двадцать семь сервизов!

Поневоле задумаешься над подобным вопросом. Пока я медлила с ответом, она продолжила:

– И четырнадцать серебряных комплектов приборов! Только подумай, перед тем как всё убрать, надо было пересчитать все вилки для рыбы, все щипцы для сахара. Слыхала ли ты о подобном? А они думали, что я соглашусь всю жизнь считать эти приборы.

Я начала понимать, о чём речь. К образу мышления сестры Моники Джоан надо было ещё привыкнуть. Возможно, сервизы и столовое серебро были вещами из её детства и юности, которые пришлись на 70–80-е годы XIX века.

Её следующее заявление подтвердило мои догадки.

– Бедная моя мать была рабыней вещей. Несмотря на всё её достоинство и бесконечные «Ваша светлость», она была служанкой куда больше, чем её слуги. Вряд ли у неё имелся в жизни хоть один свободный день. Бедная женщина. Я любила и жалела её, но мы никогда не понимали друг друга.

Есть в жизни что-то неизменное. Мне вспомнилось наше с матерью взаимное непонимание – единственное, что у нас было общего.

– Её жизнью правил мой отец. Каждым её шагом. Ты знала, например, что он заставил её отре?зать волосы и вырвать все зубы, когда ей не было ещё и тридцати пяти?

– Как? – ахнула я. – Почему?

– Она была очень слабой, вечно болела. Не знаю, что с ней было, – может, дело в слишком тугих корсетах.

Корсеты. Узаконенная женская пытка.

– Прекрасно всё помню. Я тогда была совсем маленькой, но явственно представляю: мама лежит в постели, а вокруг неё толпятся врачи. Один из них говорит отцу, что вся её сила уходит в волосы и зубы, и от них надо избавиться. Много лет спустя она рассказала мне, что её даже никто не спросил. Ей обрили голову и вырвали все зубы. Я слышала из детской её крики. Это было проявление варварства и невежества. Я испугалась, когда увидела её: лицо опухло, на простынях кровь, голова лысая. Она плакала, бедняжка. Мне тогда было лет двенадцать, и со мной что-то произошло: я вдруг поняла, что женщины страдают от невежества мужчин. У её постели я превратилась из беззаботной девчонки в думающую женщину. Я поклялась, что не буду такой, как мать, тётки и их подруги.

Я не стану женщиной, которой по приказанию мужа вырвут все зубы или которую упрячут под замок, как бедную тётю Анну. Я не стану тратить жизнь на вилки для рыбы. Я не подчинюсь ни одному мужчине.

На её лице читался вызов. Молодость может быть прелестной, но пожилые люди тоже бывают по-настоящему красивы. Каждая морщина, каждая складка, каждая тень на лице сестры Моники Джоан говорили о её характере, силе, храбрости, величии и весёлости.

– Вы несколько раз упомянули, что тётю Анну заперли, – сказала я. – Что произошло?

– Это чудовищная история, дорогая моя. Тётю Анну, сестру моей матери, упекли в сумасшедший дом, потому что она надоела мужу.

– Не может быть! – воскликнула я.

– Не смей обвинять меня во лжи! Если вздумала грубить, лучше сразу же уходи.

Брови её приподнялись, ноздри раздулись – просто воплощение оскорблённого достоинства, хотя мне казалось, что она скорее играет.

– Ну бросьте, сестра, вы же понимаете, что это такое выражение! Что случилось с тётей Анной?

Она хихикнула, словно девчонка, которую застали за шалостями. Но лицо её тут же стало серьёзным.

– Тётя Анна, милая тётя Анна. Любимая моя тётушка. Такая красивая, мягкая, она так нежно смеялась. Когда она приходила, то непременно шла в детскую, чтобы побыть и поиграть с нами. Мы все её обожали. И вдруг она пропала.

Сестра Моника Джоан сидела совершенно неподвижно, глядя в окно. На улице было солнечно.

– Слишком ярко, дитя моё, – простонала она. – Задёрни занавеску.

Я повиновалась, а когда вернулась на своё место, увидела, что она прикладывает к глазам платок.

– Мы больше никогда её не видели. Когда мы спросили мать, она только сказала: «Тише, дети, мы об этом не говорим». Мы все ждали, что тётя вернётся и поиграет с нами, но этого так и не произошло.

Она глубоко вздохнула и оперлась подбородком о руку, глубоко задумавшись.

– Бедная, бедная женщина. Она была совершенно беспомощна.

– А потом вы узнали, что произошло?

– Да, много лет спустя. Муж разлюбил её и возжелал другую, поэтому пустил слух, что она сходит с ума. Возможно, он дурно с ней обращался, возможно, постоянные обвинения действительно повлияли на её психику и она начала сомневаться в собственном душевном здоровье. Мы не знаем. Свести кого-то с ума не так уж и сложно. Со временем ему удалось убедить двух врачей подписать бумаги, подтверждающие, что она неизлечимо больна. В те дни это было просто. Возможно, это были его дружки. Наверное, им заплатили. Не думаю, что её когда-нибудь нормально обследовал хоть один беспристрастный психиатр. Её муж сам выбрал медиков, и документ вступил в силу. Её заперли в сумасшедший дом, где она и прожила до самой смерти. Она умерла в 1907-м.

– Это одна из самых жутких историй, что мне доводилось слышать, – сказала я.

– Она не уникальна. Для богатых мужей это был верный способ избавиться от нежеланных жён. За пребывание в сумасшедшем доме приходилось платить, конечно, но для состоятельного человека это не проблема. По прошествии некоторого количества лет он мог спокойно развестись. Всё просто!

– Неужели женщине было не к кому обратиться?

– За неё мог вступиться отец или брат, и так иногда и происходило. В этом плане имелись и свои сложности. Но к тому моменту мой дед, отец Анны, уже умер, а в семье не было сыновей, только дочери. Так что бедняжку некому было защитить.

– А мать или сестра не могли вступиться?

– У женщин не было права голоса. Так продолжалось веками. За это мы и сражались! – Глаза её сверкнули, и она ударила кулаком по столу. – Женская независимость. Свобода от мужской тирании.

– Вы были суфражисткой? – спросила я.

– Ха! У меня на подобное не было времени. Суфражистки совершили величайшую ошибку в истории. Они стремились к равенству. Им надо было сражаться за власть!

Драматическим жестом она смела со стола карандаши, бумаги и блокноты.

– Когда я заявила, что стану медсестрой, всю семью охватила паника. Слышала бы ты этот скандал. Было бы смешно, если б не было так серьёзно. Отец запер меня в комнате и угрожал продержать там всю жизнь. Потом он попытался объявить меня сумасшедшей и запереть в дурдоме, как бедную тётю Анну. Но времена были уже не те. Женщины начали разрывать свои цепи. Многие пошли по стопам Флоренс Найтингейл. Я писала мисс Найтингейл, когда сидела в заточении в отцовском доме. Тогда она была уже старушкой, но очень могущественной. Она обратилась к королеве Виктории. Не знаю уж, что произошло, но меня выпустили. Бедная моя кроткая мать так никогда и не оправилась от этого шока. Мне было тридцать два, когда я наконец вырвалась из плена и начала работать. Тогда началась моя жизнь.

Прозвенел колокол ко всенощной.

Сестра Моника Джоан прикрепила чёрный покров к белому чепцу и хитро мне подмигнула:

– Отца хватил бы удар, если бы он увидел меня монашкой. По счастью, он умер в один год со старой королевой. Передайте молитвенник, дитя моё.

Сборник лежал на полу вместе с остальными предметами сброшенными со стола. Я всё собрала и протянула ей книжечку.

– Ну что ж, – сказала она, насмешливо улыбаясь. Голова её была высоко поднята, брови высокомерно изогнуты. – Ну что ж!

Сестра Моника Джоан совершенно не вызывала жалости. Очевидно, что она будет сражаться до конца. Если ей не хочется смотреть на сестёр, она сядет к ним спиной, а если они недовольны, это их проблемы.

После вечернего обхода мы принялись за ужин. Еду мы готовили себе сами, поскольку возвращались в разное время. Выглядели мы неважно, особенно Чамми, которая совершенно не умела пить, но весь день утверждала, что её подкосил грипп. Кроме того, её терзало чувство вины, поскольку она должна была дежурить первой, а вместо неё на вызов в три часа ночи отправилась Синтия. Мы расселись вокруг кухонного стола, поедая сэндвичи с ореховым маслом.

– Всё пропало, – прошептала я, опасаясь, что нас услышит кто-то из сестёр.

– Что?

– Украшения пропали! Все. В ящике пусто.

Трикси посмотрела на меня с сомнением:

– Ты вообще уверена, что они там были? Мы-то сами их не видели. Может, тебе всё приснилось? Сестра Евангелина не зря зовёт тебя Мечтательной Мушкой.

– Ничего мне не приснилось! Говорю же, они там были, а потом исчезли.

– Видимо, она их перепрятала. Вот ведь старая…

– Так, не начинайте, – прервала её Синтия. – Мне уже надоели ваши детские ссоры. Хватит.

– Присоединяюсь к вышесказанному, – простонала Чамми. – Бедная моя головушка сейчас напоминает остывший пудинг на сале, который снова разогрели для слуг. Я не ослышалась, ты сказала, что украшения исчезли?

– Да.

– Ничего себе!

Трикси не удержалась от ремарки:

– Сестра Моника Джоан их спрятала, это ясно. Она понимает, что её раскрыли, и всё переложила. И не говорите мне, будто она не знает, что делает. Прекрасно знает.

Трикси отрезала ещё один ломоть хлеба и зачерпнула арахисового масла.

Синтия держалась спокойнее:

– Теперь ситуация определённо предстаёт в новом свете. Я по-прежнему не уверена, что она отдаёт себе отчёт в происходящем…

– Ну разумеется! Она здесь всем пускает пыль в глаза, но меня-то не проведёшь, – скептически заметила Трикси.

Чамми слизнула масло с ножа.

– Преступный замысел. Вот чем заинтересуются полицейские. Были её действия предумышленными или нет? Если мы собираемся защищать сестру Монику Джоан, именно это нам и придется доказать. Но сейчас моя бедная головушка болит так, что я с трудом соображаю. Пойду спать. Кто дежурит первый?

– Ты и дежуришь.

– Кошмар, кошмар и снова кошмар. Ну ладно. Пойду-ка залягу в уютную берлогу, пока этот жуткий колокол не загремит. Спокойной ночи, сладких снов.

– Я тоже пойду спать, – встала Синтия. – И не смейте ссориться тут без нас.

Когда все вышли, Трикси повернулась ко мне:

– Что тут ещё скажешь? Чамми права. Были ли её действия предумышленными? Давай мыть посуду.