Борьба за власть в кремлевском руководстве. Провокационная фабрикация дела о заговоре в руководстве МГБ с притягиванием к нему сионистов-заговорщиков-врачей

Внутренняя борьба за власть в период с 1948 по 1952 год вызвала новую волну антисемитизма — возникло «дело врачей». Хотя оно и было частью антисемитской кампании, одними евреями не ограничились. Скорее можно сказать, что «дело врачей» явилось продолжением борьбы, в которой сводились старые счеты в руководстве страны. Сталин при помощи Маленкова и Хрущева хотел провести чистку в рядах старой гвардии и отстранить Берию. Главными фигурами в пресловутом «деле врачей» должны были стать Молотов, Ворошилов и Микоян, эти «последние из могикан» в сталинском Политбюро. Однако вся правда в отношении «дела врачей» так никогда и не была обнародована, даже в период горбачевской гласности. Причина в том, что речь шла о грязной борьбе за власть, развернувшейся в Кремле перед смертью Сталина и захватившей, по существу, все руководство.

Принято считать, что «дело врачей» началось с истерического письма Сталину, в котором врачи-евреи обвинялись в вынашивании планов умерщвления руководителей страны с помощью неправильных методов лечения и ядов. Автором письма была приобретшая скандальную известность Лидия Тимашук, врач кремлевской поликлиники. Письмо Тимашук, однако, было послано Сталину не в 1952 году, накануне арестов врачей, а в августе 1948 года. В нем утверждалось, что академик Виноградов неправильно лечил Жданова и других руководителей, в результате чего Жданов умер. Тогда реакция Сталина выразилась в презрительном «чепуха», и письмо пошло в архив. Там оно и оставалось без всякого движения в течение трех лет, пока его не извлекли в конце 1951 года. Письмо понадобилось как орудие в борьбе за власть. О письме знали все члены Политбюро — знали они и о сталинской реакции. Однако самое важное заключается в том, что Тимашук никого не обвиняла в заговоре. В письме она лишь сигнализировала об имевших место недостатках и упущениях в обеспечении лечением руководителей партии и государства. По этой причине текст письма так до сих пор и не опубликован, в нем излагаются, по существу, взаимные претензии лечебного персонала друг другу, как правило, склочного характера. Об этом мне уже во Владимирской тюрьме рассказывал полковник Людвигов, помощник Берии по делам Политбюро и Совета Министров.

Я всегда считал, что «дело врачей» затеял Абакумов как продолжение кампании против космополитов. Однако в 1990 году, попав в военную прокуратуру, куда меня вызвали как свидетеля в связи с новым расследованием дела Абакумова в послевоенные годы, я узнал нечто иное. Оказалось, что инициатором «дела врачей» он не был, напротив, Абакумов, арестованный в 1951 году, обвинялся в том, что скрывал данные о заговоре, целью которого было убийство Сталина. Делал он это якобы для того, чтобы захватить власть. При этом Абакумов, по словам его обвинителей, опирался на врачей-евреев и евреев— сотрудников в аппарате министра госбезопасности, в частности на Эйтингона.

Маленков и Берия, несомненно, стремились устранить Абакумова, и оба были готовы для достижения своей цели использовать любые средства. Суханов, помощник Маленкова, весной 1951 года принял в приемной ЦК следователя Следственной части по особо важным делам МГБ подполковника Рюмина, известного своим антисемитизмом. Результат этой встречи стал роковым для судьбы советской еврейской интеллигенции. В то время Рюмин опасался увольнения из органов госбезопасности из-за выговора, полученного за то, что забыл папку с материалами следствия в служебном автобусе. Кроме того, он скрыл от партии и управления кадров госбезопасности, что отец его был кулаком, что его родные брат и сестра обвинялись в воровстве, а тесть служил в армии Колчака.

Надо отдать должное Абакумову: он прекрасно понимал, что предпринимавшиеся ранее Рюминым попытки представить арестованных врачей террористами были всего лишь прелюдией к «делу врачей». В течение нескольких месяцев 1950 года ему как-то удавалось держать Рюмина в узде. Чтобы спасти карьеру и дать выход своим антисемитским настроениям, Рюмин охотно пошел навстречу требованию Суханова написать Сталину письмо с разоблачением Абакумова.

Через тридцать лет после описываемых событий моя родственница, работавшая машинисткой в секретариате Маленкова (ее непосредственным начальником был Суханов), рассказала мне, что Рюмин был настолько необразован и безграмотен, что одиннадцать раз переписывал свое письмо с обвинениями в адрес Абакумова. Суханов держал его в приемной около шести часов, а сам вел переговоры с Маленковым по поводу содержания письма Сталину. Лишь Суханов знает, почему выбрали Рюмина, чтобы обвинить Абакумова в заговоре. Однако он ничего не сказал об этой стороне дела, когда выступал по российскому телевидению в июле 1992 года в передаче об истории «заговора врачей».

В своем письме, обвинявшем Абакумова (с подачи Маленкова), Рюмин заявлял, что тот приказал Следственной части не давать хода материалам по сионистскому заговору, направленному против руководителей советского государства.

К этому времени уже арестовали за антисоветскую сионистскую пропаганду целый ряд хорошо известных врачей-евреев. Самый, пожалуй, знаменитый из них, специалист с мировым именем Этингер трагически погиб в тюрьме во время допроса. Это случилось еще до ареста Абакумова. Рюмин обвинил Абакумова в том, что именно он несет ответственность за смерть Этингера, так как специально поместил его в холодную камеру в Лефортовской тюрьме с целью убрать одного из участников «заговора врачей» и тем самым помешать ему выдать других заговорщиков-сионистов. Для придания этим обвинениям большей убедительности на свет было извлечено из архива письмо Тимашук.

Абакумов, более опытный в подобных интригах, чем Рюмин, опасался чрезмерно раздувать «сионистский заговор», прибегая к слишком явным фальсификациям. Он предвидел, что Сталин может потребовать реальных улик в этой весьма рискованной провокационной игре. Кроме того, Абакумов прекрасно знал, что в делах, где инициатива принадлежала высшему руководству, не полагалось проявлять своей собственной. Некоторые из арестованных медиков были лечащими врачами Сталина. Многих из них с членами Политбюро связывали подчас не только профессиональные, но и доверительные отношения.

Учитывая все обстоятельства, Абакумов не горел желанием расширять рамки дела Еврейского антифашистского комитета до уровня мирового заговора. Он знал, что такие обвинения наверняка вызовут напряженность в верхах, особенно недовольство Ворошилова и Молотова, женатых на еврейках, и Кагановича, который сам был евреем. Осторожность, проявленная Абакумовым, сыграла в его судьбе роковую роль.

Энергичный Рюмин между тем был назначен начальником Следственной части по особо важным делам, а потом заместителем министра госбезопасности по следственной работе. Это развязало ему руки для подтасовки материалов против Абакумова с тем, чтобы, устранив его, свободно раскручивать дело о «заговоре врачей» и участвующих в нем руководящих работников МГБ — евреев по национальности.

Рюминские следователи потребовали от Абакумова назвать членов своего кабинета министров, который он якобы предполагал создать после свержения Сталина. Его также обвинили в сокрытии предательских замыслов жены Молотова Полины Жемчужиной, в частности ее контактов с израильским политическим деятелем Голдой Мейер.

Абакумов яростно отрицал свою вину, доказывая, что не скрывал никаких материалов о «заговоре врачей» и тем более не являлся его руководителем или вдохновителем и не привлекал к «заговору» подчиненных сотруд-ников-евреев из Министерства госбезопасности. Он продолжал полностью отрицать предъявлявшиеся ему обвинения даже под пытками, «признания» от него так и не добились. Тахим образом, дело о «заговоре» в Министерстве госбезопасности зависело от признаний полковника Шварцмана, журналиста по профессии. Работая в Следственной части, он, как правило, сам не занимался допросами, а в основном редактировал фальсифицированные показания, вырванные у заключенных. Когда Сталин распорядился арестовать начальника Следственной части Леонова и его заместителей, одним из арестованных оказался и Шварцман, еврей по национальности. Он показал, что является помощником Абакумова по сионистской террористической организации, куда входили все высшие офицеры МГБ. На допросе он «признался», что якобы получил от Абакумова задание создать в Министерстве госбезопасности группу евреев-заговор-щиков для разработки террористических акций против членов правительства.

Шварцман также «признался», что, будучи гомосексуалистом, находился в интимных отношениях с Абакумовым, его сыном и послом Великобритании в Москве. Свои гомосексуальные контакты с американскими агентами-двойниками Гавриловым и Лаврентьевым он, по его словам, использовал для того, чтобы через этих внедренных в посольство США людей получать инструкции и приказы для еврейских заговорщиков.

Шварцман хорошо знал, как работает машина следствия, и, чтобы доказать свое сотрудничество, выдвигал против должностных лиц еврейской национальности одно обвинение за другим. В то же самое время он выдумывал самые невероятные истории вроде такой: в террористической деятельности ему помогали «родственники», «сионисты». Он также рассказал следователям, что спал с падчерицей и в то же время имел гомосексуальные отношения с сыном. Он добивался, чтобы его направили на психиатрическую экспертизу, — и такое предложение внес заместитель военного прокурора полковник Успенский. Когда о выдвинутых Шварцманом обвинениях против тридцати сотрудников Министерства госбезопасности еврейской национальности, занимавшихся терроризмом, доложили Сталину, он заявил Игнатьеву и Рюмину: «Вы оба дураки. Этот подонок просто тянет время. Никакой экспертизы. Немедленно арестовать всю группу». (Об этом мне рассказывал Людвигов, когда мы оба находились в тюрьме.)

По распоряжению Сталина были арестованы все евреи — ответственные сотрудники центрального аппарата Министерства госбезопасности, а также «ряд руководящих работников нееврейского происхождения». Так оказались за решеткой Эйтингон, Райхман, заместители министра госбезопасности генерал-лейтенанты Питовранов и Селивановский. Арестовали и полковника в отставке Маклярского, ставшего к тому времени весьма известным кинодраматургом, специализировавшимся на сценариях из жизни разведчиков: Шварцман в своих показаниях упомянул и его. Был брошен в тюрьму и сын первого главы советского государства Свердлова полковник Андрей Свердлов.

Вместе с этими людьми также были арестованы и их непосредственные подчиненные, по национальности русские. В МТБ и Следственной части появились новые лица из партийных органов. Они, как правило, отличались полной некомпетентностью. На волне набиравшей силу антисемитской кампании и истерии руководство Следственной части по особо важным делам МГБ было усилено в 1951–1953 годах по специальным решениям ЦК КПСС Коняхиным и Месяцевым. Последний имел большой опыт работы в годы войны в качестве начальника следственного отдела во фронтовых органах военной контрразведки (СМЕРШ). В 60 — 70-х годах он стал председателем Гостелерадио СССР, затем послом в Австралии.

Люди из ЦК руководили Следственной частью, иногда участвуя в допросах, вспоминал бывший начальник группы учета и регистрации Следственной части, полковник, позднее известный писатель Ананьин.

Подследственных зверски избивали, помещали в камеры-карцеры со специальным охлаждением, почти постоянно держали в наручниках и кандалах, а нежелательные протоколы допросов и постановлений уничтожались.

Из всех арестованных «заговорщиков в МГБ» только Абакумов, Эйтингон, Питовранов и Матусов ни в чем не признали себя виновными.

Арестованные Рюминым врачи-евреи, находившиеся под следствием, обвинялись в том, что выполняли задания Абакумова. Приписывавшиеся участникам «заговора врачей» преступления казались мне невероятными. Один из этих «террористов», профессор Александр Фельдман, лечил всю нашу семью, пользовался нашим полным доверием, и я всегда поздравлял его с праздниками и посылал ему цветы.

По сценарию Рюмина в роли связного между врачами и «заговорщиками в МГБ» должна была выступать сестра Эйтингона Соня, которая якобы поддерживала связь между учеными-медиками и братом, планировавшим убийство руководителей страны.

Об арестах публично не сообщалось, и я не сразу осознал, какие масштабы приняла эта чистка в МГБ. Серьезность угрозы я почувствовал, предприняв попытку связаться с полковником Шубняковым, генералом Утехиным, заместителями начальника Главного контрразведывательного управления. Попытка оказалась безуспешной, хотя мне втот момент срочно требовалась справка-проверка на одного важного агента. Сведения, которые были мне нужны, могли дать только они, а Шубняков и Утехин как в воду канули. Между тем никто не хотел внятно объяснить, куда они подевались, хотя по своему служебному положению (начальник Специального бюро по разведке и диверсиям) и званию (генерал-лейтенант) я имел на это право. Возмущенный, я позвонил Питов-ранову, заместителю министра, их непосредственному начальнику, но оказалось, что и с ним нельзя связаться: он таинственно исчез. Тут до меня дошло, что повторяется то же самое, что было в период массовых арестов в послевоенные годы. И Шубняков, и Питовранов, и Уте-хин к тому времени уже находились в Лефортовской тюрьме.

В 1951 году, когда арестовали Абакумова, мне позвонил Рюмин, которого только что назначили начальником Следственной части МТБ. Он заявил, что в его распоряжении имеются серьезные компрометирующие материалы на Эйтингона и его сестру. Эйтингон в тот момент находился в трехмесячной командировке в Литве. Я попросил, чтобы мне принесли эти материалы: я хотел с ними лично ознакомиться. Через час появился Рюмин с тощим досье. Против Эйтингона не было никаких данных, но против Сони были выдержки из агентурных сообщений, будто она отказывала в медицинской помощи русским, а лечила и консультировала только евреев. Я заявил Рюмину, что меня это совершенно не убеждает и Эйтингон в моих глазах по-прежнему остается надежным и заслуживающим доверия ответственным сотрудником органов безопасности. Рюмин возразил:

— А вот Центральный Комитет нашел эти данные вполне убедительными. — И тут же, выхватив папку из моих рук, с гневным видом удалился.

Ситуация, сложившаяся в Министерстве госбезопасности, была запутанной и крайне неопределенной. Министр Абакумов находился под арестом в «Матросской тишине». Однако его место оставалось вакантным — преемника не назначали. Когда я позвонил заместителю министра Огольцову с тем, чтобы обсудить с ним положение с сестрой Эйтингона, он ответил:

— Это дело политическое, и рассматривать его можно лишь в ЦК.

По его словам, пока не будет назначен новый министр, он не будет подписывать никаких бумаг или давать какие-либо приказы.

После разговора с Огольцовым мне осталось только одно: позвонить Игнатьеву, тогдашнему секретарю ЦК партии, курировавшему работу МГБ — МВД. Он был членом созданной Сталиным комиссии ЦК по реорганизации министерства после ареста Абакумова. Меня уже вызывали на одно заседание, и я, признаюсь, критиковал руководство министерства за ошибки в проведении разведывательных и контрразведывательных операций за границей, а также в Западной Украине и Средней Азии. Игнатьев тогда сказал, что готов, если потребуется, обсудить со мной тот или иной неотложный вопрос. Когда я позвонил ему, он, казалось, с радостью согласился принять меня в ЦК на Старой площади.

Встретившись с ним, я сказал, что обеспокоен попытками оклеветать Эйтингона и его сестру, приписав им националистические взгляды. Игнатьев вызвал в кабинет Рюмина с материалами на Эйтингона и его сестру. В моем присутствии Рюмин, открыв папку, начал зачитывать крайне невразумительные показания против Эйтингона и его сестры, в которых утверждалось, что они оба проявляют враждебность по отношению к советскому государству. На сей раз агентурные сведении, что Соня отказывалась лечить русских, даже не были упомянуты.

— Как члены партии мы обязаны, — сказал я, — оценивать людей не по слухам, а по их делам. Вот работа Эйтингона: организатор акции по устранению Троцкого в Мексике, создатель успешно действовавшей агентурной сети за границей, наконец, он является одной из ключевых фигур в обеспечении нашей страны секретной информацией об атомном оружии.

Рюмин молчал. Игнатьев прервал меня:

— Давайте оставим Эйтингона и его семью в покое.

После встречи с Игнатьевым у меня отлегло от сердца: я подумал, что с Эйтингоном и его сестрой ничего плохого не произойдет.

Примерно месяц спустя Игнатьева назначили министром госбезопасности. А в октябре 1951 года именно по его прямому указанию Эйтингон был арестован, когда возвратился в Москву из Литвы, где ему удалось обезвредить руководство антисоветской подпольной организации. Его падчерица Зоя Зарубина сообщила мне, что Эйтингона арестовали на ее глазах в аэропорту Внуково.

Арест Эйтингона положил конец службе Зои Зарубиной в органах нашей разведки. Она успешно работала с материалами по атомному оружию, на Ялтинской и Потсдамской конференциях, но вынуждена была уйти из органов после его ареста. Прекрасное знание английского языка помогло ей стать одним из ведущих преподавателей Института иностранных языков, а позднее она руководила подготовкой переводчиков для Организации Объединенных Наций. 3. Зарубина и сейчас прекрасный лектор, общественный деятель, участник многих международных конференций.

Через несколько дней после ареста Эйтингона мне представилась возможность встретиться с Игнатьевым на совещании руководящего состава министерства. Отведя меня в сторону, он с упреком произнес:

— Вы ошибались насчет Эйтингона. Что вы сейчас о нем думаете?

До сих пор помню свой ответ:

— Моя оценка базируется на конкретных результатах работы людей и на линии партии.

Здесь я должен немного остановиться на своих иллюзиях. Я всегда рассматривал «дело врачей» и «сионистский заговор» как чистейший вымысел, распространявшийся такими преступниками, как Рюмин, которые затем докладывали о «результатах» следствия некомпетентным людям вроде Игнатьева. Всякий раз, встречаясь с Игнатьевым, я поражался, насколько этот человек некомпетентен. Каждое агентурное сообщение воспринималось им как открытие Америки. Его можно было убедить в чем угодно: стоило ему прочесть любой документ, как он тут же подпадал под влияние прочитанного, не стараясь перепроверить факты.

Игнатьев совершенно не подходил для порученной ему работы. Как-то раз, проводя утром совещание по оперативным вопросам у себя в кабинете, на котором присутствовало более десяти человек, он вдруг впал в настоящую истерику из-за телефонного звонка генерала Блохина, начальника комендатуры МГБ. Помню, какой буквально прокричал в телефон:

— Вы обязаны действовать по закону. Никто не давал вам права втягивать меня в ваши дела!

Повесив трубку, он пояснил:

— Не выношу этих звонков Блохина. Вечно просит, чтобы я подписывал приказы о приведении в исполнение смертных приговоров. Говорит, что существует на этот счет инструкция. Почему я должен иметь ко всему этому какое-то отношение и подписывать эти бумаги?! Есть Верховный суд, пусть Блохин действует по закону.

Никто не ответил. В кабинете повисло неловкое молчание.

Игнатьев легко заводил уголовные дела против ни в чем не повинных людей. Позже я понял, что он действовал не по собственной инициативе, а выполнял приказы, полученные свыше от Сталина, Маленкова и других.

Когда ТАСС объявил о том, что широко известные в стране врачи и ученые-медики обвиняются в организации сионистского заговора с целью убийства Сталина и всего Политбюро путем неправильного лечения, я счел это провокацией, продолжением ранее начатой антисемитской кампании. Когда ко мне попали материалы с обвинениями против Эйтингона, я узнал, что он якобы обучал врачей-заговорщиков ведению террористических действий против Сталина и членов советского правительства. В этой связи, говорилось в обвинительном заключении, Эйтингон держал у себя в кабинете мины, взрывные устройства, закамуфлированные под обычные электроприборы. Между тем все прекрасно знали, что это были образцы оперативной техники, постоянно находившейся в нашем распоряжении.

В те дни Москва была буквально наводнена слухами, один страшнее другого: еврейские врачи и фармацевты пытаются травить простых советских людей. Поговаривали и о возможных погромах. Меня охватило беспокойство, когда дети — им тогда было десять и двенадцать лет, — вернувшись из школы, рассказали нам об этих слухах. Жена и я оказались в весьма трудном положении: детям высокопоставленных сотрудников органов госбезопасности было крайне рискованно выступать против наглых антисемитских высказываний, поскольку любой спор просто привлек бы внимание к ним и их родителям. Это наверняка стало бы известно «наверху» — партийным органам, державшим под контролем все сферы общественной жизни. Наши дети ходили в школу вместе с детьми Маленкова и Кагановича — это значило, что школа была под постоянным наблюдением. Наши дети не могли даже позволить себе сказать, что Ленин и Сталин всегда были против проявлений антисемитизма, поскольку такого рода высказывание было бы немедленно истолковано совсем в ином духе и до неузнаваемости искажено.

Жена и я посоветовали сыновьям говорить, что нужно быть особенно бдительными, нельзя распространять слухи, которые являются провокацией. Нам всем приходилось тогда придерживаться официальной версии в изложении событий, которую давала газета «Правда», а в ней не было и намека на погромы. А распространение слухов — это игра с огнем, опасная в особенности потому, что она на руку врагам народа. Другое дело — чувство негодования по отношению к предателям и конкретным террористам, учили мы своих детей. Интересно, думал я, как они скажут это на пионерском сборе? Вскоре после этого разговора позвонил директор школы и поблагодарил за прекрасное воспитание детей. По его словам, он находился в довольно трудном положении: ведь в школе училось немало еврейских детей.

Директор сказал жене: выступление ваших детей на пионерском сборе, что распространение слухов является провокацией, вызвало одобрительный гул и разрядило напряженную обстановку.

Постепенно кампания, раздувавшаяся вокруг «сионистского заговора», стала явно выходить из-под контроля ее организаторов. Рюмин и Игнатьев поддержали обвинения министра государственной безопасности Грузии Рухадзе в адрес Берии, что он скрывал свое еврейское происхождение и тайно готовил заговор против Сталина в Грузии. Было ясно, что Берия первый в сталинском списке на уничтожение. К августу 1952 года кончилось так называемое «крымское дело», тянувшееся с 1948 года, — все арестованные члены Еврейского антифашистского комитета, кроме Лины Штерн, и бывший заместитель министра иностранных дел Лозовский были расстреляны. По моему мнению, Хейфеца оставили в живых лишь для того, чтобы он мог свидетельствовать против Берии и Молотова, когда придет подходящее время предъявить им обвинения в установлении связи с кругами международного сионизма, под диктовку которых было инициировано предложение создать еврейскую республику в Крыму.

Мое мнение основано на чтении материалов дела Абакумова, с которыми я познакомился в военной прокуратуре через сорок лет после описываемых событий, и книги Кирилла Столярова «Голгофа», посвященной обстоятельствам гибели Абакумова. Я всегда считал, что Рюмин занимался расследованием «дела врачей» до самой смерти Сталина. Но Сталин оказался достаточно дальновидным, чтобы понять: заговор, каким рисовал его Рюмин, был слишком примитивен и в него вряд ли можно было поверить. Рюмин дал лишь голую схему «заговора», но не мог наполнить ее убедительными деталями, позволявшими этому вымыслу выглядеть правдоподобным. 12 ноября 1952 года Сталин приказал уволить Рюмина из МГБ как не справившегося с обязанностями и откомандировать в резерв ЦК партии. Рюмин был назначен на скромную должность бухгалтера, которую занимал до начала работы в органах. А до этого Рюмин работал счетоводом в Архангельской потребкооперации.

Таким образом, с января 1953 года, когда опубликовали сообщение ТАСС о «заговоре врачей», ответственность за творившиеся беззакония и преступления в следственном аппарате МТБ несут министр госбезопасности Игнатьев, его первый заместитель Гоглидзе, заместитель по кадрам Епишев, руководители Следственной части по особо важным делам. Те, кто пришел на руководящую работу в органы госбезопасности в этот особенно страшный период по решению ЦК — Игнатьев, Епишев, — не только не были привлечены к ответственности, но, наоборот, получили в 50—70-х годах высокие назначения на ответственную партийную и советскую работу. Козлами отпущения сделали Гоглидзе как сообщника Берии и малограмотного патологического антисемита Рюмина.

В конце февраля 1953 года, за несколько дней до смерти Сталина, я заметил в поведении Игнатьева нарастающую неуверенность. Интуиция подсказала мне, что вся антисемитская кампания вот-вот захлебнется и ее организаторы станут нежелательными свидетелями и будут подвергнуты аресту. И действительно, после смерти Сталина Берия обвинил Игнатьева в обмане партии и добивался привлечения его к уголовной ответственности, но поддержки в Президиуме ЦК не получил.

Еще одна важная деталь этого дела: среди тех, кого допрашивали следователи МГБ по делу о так называемом «сионистском заговоре», был и Майрановский, начальник токсикологической лаборатории Министерства государственной безопасности («Лаборатория-Х»), В 1951 году он был арестован — его тут же сделали ключевой фигурой «сионистского заговора» в МГБ, поскольку он знал всех обвиняемых академиков-врачей и работал с ними в тесном контакте. Позднее его хотели сделать участником «заговора врачей».

По версии Рюмина, Майрановский действовал в соответствии с указаниями Эйтингона — с целью ликвидировать все высшее руководство страны. Рюмин не отдавал себе отчета, на какую зыбкую почву он ступает: ведь в своей сверхсекретной работе Майрановский выполнял приказы самого Сталина. На допросах начальник «Лабо-ратории-Х» признался во всем, чего от него добивались. Правда, Игнатьев вскоре почувствовал, что Рюмин зашел слишком далеко, и решил выделить Майрановского из дела о «заговоре врачей».

Смерть Сталина положила конец «делу врачей», но антисемитизм продолжал оставаться весьма грозной силой.