В МЫЗЕ КАЛЬТЕБРУН Письмо 35-е

В МЫЗЕ КАЛЬТЕБРУН

Письмо 35-е

Любезный приятель! Таким образом, но особливому счастию получив весьма спокойную и едва ли не выгоднейшую квартиру пред всеми прочими ротными командирами, простоял я на ней всю тогдашнюю зиму, не имея ни малейшей ни в чем нужды и недостатка. Житье было светло, тепло и покойно; стол был у меня готовый; лошади ели не мое, а что всего было лучше, то и в приятном обхождении не имел недостатка и скуки никогда не чувствовал. Всем сим обязан я был с одной стороны дружбе г. Розенштрауха, а с другой порядочному своему поведению, а более всего знанию немецкого языка.

Теперь опишу я вам, любезный приятель, подробнее мою жизнь и все мои в сем месте упражнение. Поутру, встав и напившись чаю, отправлял я когда случались, кое-какие ротные дела и раздавал потребные приказания. Исправив все, что касалось до моей должности, садился я за свой столик, принимался за перо и бумагу и начинал свою работу. Она состояла в продолжения того перевода одного немецкого романа, о котором упоминал я уже прежде, и который начал и бытность еще в лагере под Ригою. Книга сия имела собственный титул: "Малослыханная и бедственная жизнь и похождения Якова Пакартуса, бывшего потом милордом в Англи". По неимению лучших, полюбилась она мне более для того, что была веселее прочих, и походила несколько на Жилбаза или Робинзона-Круза. Я и тогда перевел уже ее несколько, а тут продолжая с таким успехом, трудился над переводом и переписыванием оного набело, что получил две нарочитой величины книжки; однако окончить мне ее за потерянием самого оригинала не удалось. Как приходило время обеда, то, накинув кафтан, хаживал я вполовину моего хозяина обедать с ними, ибо г. Розенштраух неотменно того требовал. Равно как и лошади мои на другой же день должны были быть на его же содержании и конюшне, и люди мои только их чистили.

Обедывало нас всегда изрядная семейка, и всегда человек восемь. Поелику г. Розенштраух был не весьма достаточный и богатый дворянин, то хотя стол его и не был наполнен множеством кушаньев, но завсегда господствовала в нем обыкновеннее немецкая умеренность, однако могу сказать, что я никогда голоден не был, но паче всегда был доволен, чему много поспешествовало и хорошее приуготовление кушаньев. Дочери его должны были поденно хозяйничать и над приуготовлением яств смотреть и стараться сами, что и делать им потому было способно, что, по обыкновению лифляндскому, кухня находилась внутри хором и подле их спальни. Одно только обстоятельство мне несколько скачало досаждало, а именно, что у них не только на столе, но и во всем доме не было ни капли квасу, а пили все пиво. Всякий раз пред моею тарелкою поставлялась оного превеликая серебряная стопа, и оное хоть не кушай. Долго не мог я никак к сему напитку привыкнуть. Было оно хотя легкое и хорошее лифляндское пиво, но как я никогда оного не пивал, то не шло оно мне в душу, Однако, чего привычка не может сделать. Мало-помалу привык и я к оному, и оно сделалось мне наконец вкуснее самого квасу, так что я пил его в жажду и без всякого принуждения. Но удивительнее всего то, что было оно ни как не пьяно, также что тогда я его пил охотно, но после опять перестал и так отвык, что и ныне в рот не беру, кроме самого легкого и сладкого полпива.

После обеда редко я у них долго сиживал. Старик имел обыкновение спать, а я спешил упражняться опять в моем читании и писании и от них ухаживал, разве только когда пришивали они, чтоб я подождал кофе, или остался б посидеть с ними хоть полчаса для препровождения им времени. Таким образом все послеобеднешнее время провождал я в обыкновенных своих домашних упражнениях и делах, и всегда чем-нибудь бывал меня. Что ж касается до вечеров, а особливо в глубокую осень и в зимнее время, когда бывали они длинные и скучные, то должен я был делать старику моему удовольствие и, приходя к нему, препровождать оные с ним вместе. Думать бы надобно, что мне все сие не инако как скоро могло прискучить, однако было тому противное, но я охотно к ним хаживал и делил с стариками без скуки свое время. Ибо кроме того, что я всегда любил обходиться с разумными стариками, и самое препровождение времени было у нас переменное. Но в чем же оные состояли? Мы упражнялись с ним отчасти в разговорах; г. Розенштраух рассказывал мне свое житьё бытьё, и что с ним в жизнь его случилось, и что он на веку своем видел. И как он несколько десятков лет служил в королевской шведской службе и находился во всех походах и на многих баталиях, во время войны шведской с императором Петром Великим, и, будучи уже ротмистром, взят был после полтавской баталии нашими войсками в полон, а потом вместе с прочими пленными послан был в нашу Сибирь и там более десяти лет препроводил, да и в прочем многие перемены в счастьи и несчасти, как там, так и в прочую свою жизнь видел: то и было всегда довольно материи ему к рассказыванию, а мне к любопытному слушанию и распрашиванию. В особливости же приятно было слушать, когда он рассказывал о своем пребывании в Сибири, и о том, как они там сперва терпели всякую нужду, как потом стали заводить разные рукоделия и мастерства и ими питаться, как они делывали карты, и прочее тому подобное. Когда же нам наскучивалось говорил, то садились мы за ломбер. Сию игру любил он и старуха чрезвычайно, и мы игрывали в нее каждым вечер, а, наконец, так привыкли, что наилучшее наше в том было упражнение и увеселение. В особливости же была тем чрезвычайно довольна старуха, имевшая особливо приятный и веселый нрав. Выигрыш и проигрыш был у нас взаимный и неубыточный, к тому ж и играли мы не на призы, а становя только по денежке ставку, а кто сдает — по копейке. Итак, во всю зиму не остался у нас никто ни в проигрыше, ни в выигрыше, хотя мы, бывало, всегда часу до двенадцатого сидим, и накричимся и нахохочемся довольно. Дочери их сиживали вместе с нами, но обыкновенно упражнялись в каких-нибудь рукоделиях.

Сим образом жили мы как одна семья и как родные, и мне было довольно весело. Кроме сего имел я часто увеселение, бывая на стеклянных заводах и сматривал, как делают бутылки и другую стеклянную посуду. Они находились от нас версты только две и принадлежали моему хозяину. По сей причинив бывал я, часто на них и, не видавши никогда, не мог довольно надивиться скорости мастеров и всему производству сего дела. Особливо удивляло меня, что из простой золы, да из песку и соли, могла делаться такал жидкая и потом столь твердая и прозрачная материя, каково стекло в бутылках. Иногда выпрашивал и сам у мастеров железную трубку, которою достают они стеклянное тесто из печи, и отведывал сам делать бутылки; и как сделать ее очень немудрено, то и делывал совершенных бутылки, но только не так скоро, как они, и мне для сделания одной надобно было более времени, нежели им для сделания трех. Познакомившиеся со мною мастера не отпускал меня никогда с завода праздным и не снабдив множеством разных стеклянных безделушек, как например, стеклянных родов хлопательных сосулек и других тому подобных вещиц.

Кроме всех сих упражнений, не было также по молодости моей недостатка и в других, кои иначе резвостями, нежели порядочными упражнениями почесть можно. Между прочим, имел я чрезвычайную охоту к пороху и к деланию всяких фейерверочных фигурок. Но одна таковая пирушка потрясла было мне превеликими бедами, а именно: будучи недоволен обыкновенными шлагами или обыкновенными нынешними гренадерскими гранатами, захотелось мне сделать шлагу побольше гораздо обыкновенной и тем удивить девушек, которые любливали смотреть такие вещи. Целую неделю делал я ее сам, и как пороху хотелось мне положить в нее целый фунт, то и была она величиною более головы человеческой. Сделавши и изготовив совсем предложил я девицам, не изволят ли посмотреть, как будут кидать особливого рода шлагу. Они рады были тому, как обыкновенно, и охотно согласились выйти на крыльцо вместе с старухою, своею матерью. Время было тогда уже ночное, ибо я нарочно видывал шлаги ночью, чтоб тем виднее был огонь и искры от трубки. Чтобы далее кинуть, то велел я шлагу мою привязать на веревочку, и как зажгут, чтобы размахать ее хорошенько и как возможно далее кинуть. Я определил к тому двух человек: слугу своего Якова, чтоб кидать, а зажигать велел живущему при мне солдату. В первый раз зажгли и кинули ее порядочно, но как трубка была старая, то не выгорела она вся и не дошед до пороха потухла. Досадно мне сие тогда было чрезвычайно, однако я пошел и, вынувши трубку, ее опять набил мякотью и вслед ее в другой раз бросить. Но удача была и в сей раз не лучше прежнего. Я позабыл хорошенько ее внутри вычистить и оттого, засорившись углем, не могла и в сей раз она вся выгореть и потухла.

Тогда рассердился я еще пуще прежнего и хотел было иттить в третий раз набивать, как пришли сказывать, что ужин уже на столе поставлен. Итак, принужден я был идтить за ужин; однако, досадуя на окаянную трубку, велел я ее людям без себя и покуда мы ужинаем, хорошенько вычистит внутри, набить, зная, что им уже это не в первое, и они как набивать знали. Но что ж сделалось? Си молодцы, набивая оную, не пожалели своей силы, но колотя взапуски друг перед другом, раскололи трубку. Встужились они о том и, не хотя умножить мою досаду, согласились между собою мне о том не сказывать, но вколотили трубку в шлагу, как надобно, ни мало не рассудя, что из того может произойтить опасность. И как я после ужина спросил, готова ли шлага и хорошо ли набита трубка? — "Готова, сударь!" сказали он. — "Ну! ступайте ж бросать", сказал я. Но что ж воспоследовало? Не успел солдат зажечь, и слуга мой шлагу еще из рук не выпустил, как ее с превеликим громом в руках у него разорвало. Фрейлины закричали, испужавшись от нечаянного и жестокого удара, а я также обмер и испужался, но совсем от другой причины. Нечаянное и скоропостижное разорвание предвестило мне тотчас беду, которую я наделал, а при свете осветившего огня, что и слуга и солдат мой повалились на землю. Я не иное что заключил тогда, что убило их обоих до смерти, и для того без памяти бросился к ним, крича: "Ах, убило, убило их бедных!" Совсем тем, опамятовался я, увидев, что они оба живы, Солдат тотчас встал и говорил, что его только опалило и оглушило, а слуга мой заревел, минуту спустя, белугою. Мы бросились смотреть, что с им сделалось, и увидели, что ему руку, в которой он держал шлагу, ужасно повредила оная, отворотив совсем большой палец и что кровь лилась из нее ручьями. Тогда игрушка моя превратилась в трагедию: все тужили и сожалели о сем приключении и не знали, что делать. На его руку страшно было взглянуть: вся она была опалена и окровавлена; платье на нем также горело, и я не помню, чтоб когда-нибудь находился я в таком настроении, как в тогдашнее время. Но, по счастию, это было в полку и недалеко от лазарета. Я отправил его на утро в оный и писал к лекарю, который мне хороший приятель был, чтоб он помог ему, и старанием его был он недель в шесть совсем вылечен и сделан опять с рукою. Совсем тем, память о сем несчастном приключении долго у меня из головы не выходила, и я благодарил Бога, что оно так окончилось, ибо легко могло статься, чтоб убило сим образом солдата совсем до смерти, и я бы оттого мог попасть в несчастье. С того времени бросил я сию утеху и перестал шлаги делать.

В другой раз, в сию же зиму подвержен я был от подобной же сему игрушки, или, паче сказать, от любопытства сам великой опасности. Не знаю чья то случилась у меня быть тогда немецкая книга. Я, читая ее, нашел, что можно сделать такой порошок, который сам к не будучи ни в чем хлопнет, ежели подержать его на конце ножика над зажженною свечкою, и что вся хитрость состоит в том, чтоб взять одну часть соли, называемой салтартари, которая продается в аптеках, да две части серы, да четыре селитры и, все сие смешав, стереть мелко. Как я ко всем таким вещам был охотник, то захотелось мне нетерпеливо сие испытать, и для того при случившейся первой оказии в Ригу, велел я себе купить помянутых материалов, и когда их привезли, то того ж часа оный белый порошок я и сделал. Изготовивши совсем, захотелось мне действие его попробовать; я велел подать свечу и, насыпав на конец ножа, как было написано, стал жечь оный на огне. Но порошок мой не хотел хлопать, а только шипел, загоревшись. Я его жечь так, я его инак, но не мог ничего добиться. Досадно мне неведомо как сие было, и я заключал, что либо в книге соврано, либо я не так его сделал, либо упомянуто было не все об оном. В сих размышлениях вздумалось мне, что, конечно, его надобно наперед стопить вместе, а потом уже истолочь и жечь. Не успел я сего вздумать, как велел малому разложить огонек в кухне, которая у нас в сенях была особливая, и, насыпавши порошку в чайную ложку в небольшую медную чашечку, поставил оную на таган и стал смотреть, что с ним будет. Долго чашечка моя стояла, но порошок мой и не помышлял топиться. Наконец наскучил уже я и говорил малому: "Пропади он совсем! Брось его тут! Пускай себе стоит на огне, а мы пойдём в горницу". Но нетерпеливость и любопытство мое скоро меня назад из оной выгнало. Побыв немного, пошел я с малым опять смотреть свой порошок, и увидел, что он совсем почти растопился, и что ему уже немного дотапливаться осталось. Но как огонь почти погас, то велел я малому поддуть, а сам, наклонившись, смотрел в чашечку. Но что ж воспоследовало? Не успел малый мой раза два дунуть в огонь, как сделался вдруг какой удар, как бы разорвало железную гранату или по крайней мере шлагу, и мимо самой головы моей не знаю что свистнуло и зацепило за верх колпака моего. Легко можно заключить, что мы оба не только дрогнули, но от такого нечаянного громкого и жестокого удара испужались крайне. У обоих у нас звенело только в ушах: однако, как обоим нам никакого вреда не учинилось, то обрадовался я чрезвычайно хорошему действию моего порошка и дивился, как могло от толь малого количества оного так сильно хлопнуть.

Между тем взглянул малый мой на чашечку и, не увидев ее, закричал: "Ба! Да где ж, сударь, чашечка-то?" — "Как где? отвечал я ему удивившись: — она там, я ее не брал". — "Да нет, сударь, ее здесь", повторил он. — "Ну, сказал я тогда: так это, конечно, она у меня по голове свистнула!" Сие, в самом деле, так было, но мы в торопях того и не приметили. Тогда начали мы ее искать по кухне, но как я удивился, нашед ее не только проломленною, но и исковерканною всю об стену каменную, в которую она попала! Удар, произведенный ею, был столь силен, что она сделала в стене даже изрядную ямку. Тогда, увидев сие, подумал я сам в себе: "Ну, хороша бы была игрушка, когда бы она мне в лоб свиснула, мне в голову попала!" Сердце во мне даже содрогнулось, как я подумал, сколь я близок был к смерти и благодарил внутренно Бога, что избавил он меня очевидно от сей нечаянной и великое опасности.

Мы находились еще в удивлении рассматривая изломанную чашечку, как весь дом встревожился и к нам бежали люди спрашивать, что такое сделалось. Удар наш слышен был во всем доме, и я перепугал всех живущих. Но никого мне так не жаль было, как любезного моего старика, ибо как случилось сие вскоре после обеда, то он в самое сие время спал и насмерть перепугался. И просил его о извинении и лгал ему, что я не зная того, что он спал, выстрелил по вороне из ружья, ибо самой правды мне ему для того сказать тогда не хотелось, что получил бы от него за то опять дружеские тазанья, какие я от него уже слышал за прежнюю мою игрушку. Но после он узнал и дивился сам действию порошка моего, ибо я, узнав короче его свойства и как лучше с ним обходиться, не преминул несколько раз хлопать им при моих хозяевах к тем удивлять и веселить оных.

Сим образом кончилось сие приключение, которое едва было не лишило меня жизни, ибо чашечка не более как на вершок от головы моей пролетела. Со всем тем узнал чрез то я, как надобно обходиться с помянутым порошком и открыл, каким образом надобно его жечь, чтоб он хлопал, а вреда никакого причинить бы не мог, а именно: его надобно на широкий конец ножа или, того лучше, на укрепленный в палочку клочок листового железа или жести так положить, чтоб он до краев никак не касался, а лежал бы в средине оного. Ибо вся важность состоит, в том, чтоб пламя свечи до него никак не достигло и он не мог бы от него загореться, ибо в сем случае он только зашипит; а надобно над огнем держать его с терпением, до тех пор, покуда он совершенно растает и начнет кипеть, ибо в самое сие время он сам собою и без всякого зажиганья хлопнет.

Из сего всякий легко усмотреть может, что вся опасность, которой я был подвержен, произошла единственно от незнания самого сего обстоятельства, или паче оттого, что г. сочинитель помянутой немецкой книги поленился присовокупить к описанию своему несколько слов и не досказал того, как его жечь и что притом в особливости наблюдать надобно. Погрешности, весьма обыкновенные иностранным писателям, и за которую их никак похвалить не можно.

Впрочем, как порошка сего нет нужды класть на нож более количества против грецкой горошины, ибо и оттого сделается удар, как из маленького пистолета, то не может произойтить от него никакого вреда и опасности. Я много раз после того это делывал и всегда только игрушкою сею веселился. Но какую проказу я после того сим порошком сделал, о том упомяну ниже в своем месте, а теперь, сим окончив сие письмо, остаюсь и прочее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.