НА КАНТОНИР-КВАРТИРАХ Письмо 34-е

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НА КАНТОНИР-КВАРТИРАХ

Письмо 34-е

Любезный приятель! Предследующее письмо окончил я тем, что мы выступили с полком на кантонир-квартиры, а в теперешнем расскажу вам, где и каково нам было стоять на оных. Сии квартиры ассигнованы были полку нашему неподалеку от того места, где мы стояли лагерем, а именно за восемь только миль от Риги, в сунцальском, линбургском и леневальдском кирхшпилях. Штаб наш расположился на мызе Кастран, а мне, по несчастию, досталось стоять у латыша, или лифляндского крестьянина, ибо новый мой командир, г. Коржавин, был мне хотя также изрядный приятель, а сверх того по деревням сосед моему меньшому зятю, однако дружба его не простиралась так далеко, чтоб пригласил он меня стать на той же мызе, где стоял он сам, а может быть я и сам с ним вместе стать не согласился бы. Таким образом принужден я был довольствоваться латышскою избою, которая хотя выбрана была и самая лучшая из всех квартир, отведенных под нашу роту, однако все была не гораздо хороша, хотя уже и гораздо превосходнее всякого чухонского рая.

Приехавши в оную и осмотрев сие назначенное мне для зимы обиталище, горевал я и не знал, как мне быть, ибо это было в первый еще раз, что мне в черной и дымной избе жить досталось; однако не преминул я искать возможнейших способов, чем бы хотя несколько пособить своему горю. По счастью, подле сей избы нашел я не большой приделок сбоку, в котором у латыша покладена была всякая рухлядь и который служил ему вместо клети. Обрадовался я сему убежищу и положил основать свое жилище в оном. Я велел его очистить, но не знал, как пособить тому, чтоб мне было в нем не холодно, ибо к несчастию, был он холодный, да и ходили в него с надворья, а что всего пуще, и потолка в нем не было. Наконец вздумал я уговорить латыша, чтоб он прорубил в него из избы двери, также бы в стене и окно красное, в которое я тотчас сделал обыкновенную нашу бумажную окончину, и как все сие сделано было, то захотелось мне каморку мою убрать получше. Я перегородил ее полами от моей палатки, также обвешал ими и стены, а чтоб не сыпалось на меня с кровли, то сделал из рогож некоторый род потолка. Отделавши сим образом, мою комнату, начал я провождать в ней свое жилище, но могу сказать, что не без скуки: с одной стороны темнота, а с другой холод надоедал мне, и иногда гораздо. Но, до счастью, зима тогда еще не наступила, и осеннее время было еще довольно теплое.

Несколько дней препроводил я в сей моей мурье в совершенном уединении и в превеликой скуке, которую наиболее чувствовал оттого, что не имел никакого упражнения. Малое число книг, которое имел я, были все уже перечитаны, а писать или переводить, к чему я мало-помалу получал уже охоту, за холодом было неможно. По счастию, услышал скоро я, что жил неподалеку от той деревнишки, или паче, единичного двора, где я стоял, один мызник, с которым положил я как можно скорее познакомиться, дабы хотя чрез то получить случай к разбиванию своей скуки. Я тотчас к нему поехал, и мызник был рад, а особливо узнав, что я умею говорить по-немецки, ибо в минувший год, обходясь и разговаривая часто с теми из офицеров нашего полку, которые были немцы, и кои все были мне приятели, немецкий свой язык уже так понатвердил, что болтал им уже изрядно. Он изъявлял свое сожаление, что я имею столь худую квартиру, и извинялся, что пособить тому он не в состоянии. В самом деле, был он человек небогатый, и у самого его была только небольшая двоенка. Совсем тем был он изрядный и приятный человек, и я дружелюбием его был доволен. Мы свели с ним тотчас дружбу, и он просил меня, чтоб я ездил к нему как можно чаще. Я сие и не упустил делать, а особливо в рассуждени, что и близкое расстояние моего жилища от него много тому способствовало. Всякие раз, как я к нему ни приезжал, угощал он меня как хорошего своего приятеля, а поступкам своего мужа соответствовала и хозяйка, которая также была человек изрядный. Когда приезжал я к ним после обеда, то выговаривали они мне, для чего не приехал я к ним к обеду, и просиди, чтоб я вперед приезжал поранее, говоря, что хотя они люди небогатые, однако не надеются, чтоб я за их столом был голоден. Таковые и подобные сему поступки заставляли меня отчасу более иметь к ним почтения, и я признаюсь, что я завидовал благополучному и порядочному житию сей четы добродетельной. Оба они были люди очень еще нестарые, но в доме у них хотя не видно было ничего великолепного, но все было так чисто и прибористо, и притом наблюдался во всем такой хороший порядок, что я не мог довольно надивиться, как они с таким малым достатком и так хорошо и порядочно жить могу Стол их был также небогатый и состоял обыкновенно из нескольких немногих и простых кушаньев, но все они были так вкусны и хороши, что ни в которое время не вставал я голодным.

Таким образом, знакомство с г. Миллером (так назывался сей лифляндский дворянин) уменьшило гораздо мою скуку. Я езжал к нему очень часто и препровождал у него иногда по целому дню, а что более меня веселило, то нашел я у них маленькое собрание немецких книг; он охотник был до них, а потому и разговоры наши касались более до оных. Он хвалил мне те, которые читывал, особливо Клевеланда, а из тех, которые имел, давал мне любую читать для препровождения на квартире времени, и сие было для меня всего лучше. Словом, соседством сего дворянина был я очень доволен, и как дружбу его приобрело мне знание мое немецкого языка, то тут впервые увидел я, сколь он нам нужен и полезен.

Не успело несколько недель пройтить после приезда моего на сию квартиру, и только что я стал обживаться и привыкать к оной, как вдруг принужден я был ее переменить и ехать на другую. Поручика моего выбрали полковым казначеем и взяли в штаб, а я должен был принять команду над ротою, следовательно, и переехать на его квартиру. Сия перемена была не противна, ибо сколько я и ни привык к прежней моей квартире, и сколько знакомством г. Миллера был ни доволен, однако рубашка к телу ближе и холод у меня никогда не выходил из головы, новая же квартира была несравненно превосходнее и лучше прежней.

Таким образом отправился я тотчас туда и застал г. Коржавина дожидающегося меня, дабы сдать мне с рук на руки роту. Признаюсь, что сие обстоятельство льстило тогда моему честолюбию. Командование тогда в первый раз целою ротою и мысль, что я тогда властью равен был со всеми капитанами, и что был такой же, как и они, ротный командир, которые, как известно, в полках, по полковнике, наиважнейшие люди, веселила меня чрезвычайным образом, и я не мог долго довольно навеселиться, видев под окошком у себя фрунт, слышав бьющую у себя зорю и раздавая ежечасно разные приказы и повеления. Молодость моя была всему тому причиною.

Теперь опишу я новую свою квартиру. Она была на мызе Кальтебрун, называемой инако и Гнедин, и на такой, где жил и сам мызник, однако не в его хоромах, а в срубленных особливых подле хором низеньких светличках, которые были уже довольно хороши для квартиры ротному командиру.

Г. Коржавин, при отъезде своем, но преминул рекомендовать меня, яко своего преемника, господину мызнику. Мы пошли с ним к нему, и я имел уже на уме стараться познакомиться и свесть дружбу и с сим так, как с моим прежним соседом, однако мало надежды имел получить успех вожделенный. Г. Коржавин сделал мне об нем такое описание, которое было весьма невыгодно. Он изображал мне его дряхлым, угрюмым и суровым стариком, и сказывал, что он во все время своего тут стояния не видал от него ничего доброго. Я нашел его действительно стариком, у которого почти уже зубов во рту не было, а жену его так толсту, что я подобной ей женщины от роду не видывал. Все сие не предвозвещало мне ничего доброго, но, со всем тем, приняли он меня довольно приятно. Правду сказать, инако им принять и нельзя было. Они все, поневоле, принуждены были льстить господам ротным командирам, от которых иногда им много зла происходит, а сверх того, по-видимому, приятно было им, что я умел говорить по-немецки, следовательно, как я их, так и они меня могли разуметь наисовершеннейшим образом.

Проводив моего поручика, вступил я тотчас в новую мою должность. Мое первое старание было внесть в роте некоторые новые порядки, которые почитал я за полезные, а другие, которые, по мнению моему, казались излишними и ненадобными и служили только к отягощению солдат, оставить. Наибольшее мое попечение было о том, чтоб воздержать солдат от шалостей и своевольства, обыкновенно военным людям свойственным. И для того велел я собрать к себе всю роту под видом некоторой ротной надобности, а в самом деле, чтоб поговорить со всеми подчиненными своими полюбовную речь. Я сказал им прямо, что если они хотят мною довольными быть, и чтоб я с ними не дрался, то б не делали никаких шалостей, воровства и своевольства, в противном случае никакая вина прощена не будет. Напротив того, обещал им, что когда увижу от них в сем случае послушание, что, по всей возможности моей, буду и об них стараться, и без нужды их трудить и беспокоить не стану.

Сим и подобным сему образом удалось мне получить мое желание и все то, чего прочие ротные командиры со всею своею строгостью получить не могли. Ибо, не успел я немногих первых ослушников наижесточайшим образом наказать, а сверх того приказать, всех таковых без очереди на караул и в другие места посылать, как тотчас тишина и спокойствие восстановились, и я во всю зиму не слыхал ни от одного обывателя жалобы на моих солдат, напротив того, и самим солдатам сие напоследок слюбилось. Обыватели и хозяева их, не видя ничего от постояльцев своих противного, сделались сами к ним доброхотными и, по возможности своей, им во всем услуживали, а сие произвело наконец то, что солдаты сами меня за то благодарить стали.

Кроме удовольствия, которое я натурально оттого чувствовать был должен, имел я еще и другие оттого пользы. Ибо, во-первых, сам полковник был командою моею очень доволен и однажды сам мне выговорил, что удивляется тому, что от всех рот обезпокоивается он почти ежедневно жалобами, то от командиров на обывателей, то от обывателей на солдат и командиров, а моей роты власно как бы в полку не было, ибо он ни однажды еще не слыхал ни одной жалобы, ни от меня, ни от обывателей, где стоят мои солдаты, и, приписывая мне то в особенную похвалу, желал, чтоб он столь же мало мог обезпокоиван быть и прочими. Во-вторых, сам мой мызник был тем чрезвычайно доволен; которым не успел услышать о моем новом распоряжении и о наказании без всякой просьбы виноватых, как получил обо мне хорошее мнение в тотчас стал стараться об оказывании мне всякого благоприятства и дружелюбия. Сие послужило мне поводом к сведению и с сим стариком хорошего дружества. Мы тотчас с ним познакомились, и я не знаю, тихость ли моего права и поведения, или то, что, я никогда не наскучивал препровождать время с ним в разговорах, или иные какие обстоятельства были причиною тому, что он в короткое время меня очень полюбил и дружбу свою распространил даже до таких пределов, что я того никогда бы думать и ожидать не мог, а именно: как я однажды у него вечером сидел и, по обыкновению, с ними ужинал, без чего они меня никак не отпускали, то спросил он меня, доволен ли я своею квартирою? Я ответствовал ему, что по сие время не имею причины ни на что жаловаться. — "А мне, отвечал он на то: — кажется, напротив того, что она для вас беспокойна, и я желал бы для вас, г. подпоручик, сыскать какое-нибудь лучшее и спокойнейшее место: но не знаю, могу ли я вам тем угодить, что думаю. У меня есть, чрез сени, другая половина моих хором. Она стоит порожняя и никто в ней не живет. Мы согласились с женою ее для вас очистить и прибрать, и ежели вам угодно, то просим вас в нее из теперешней вашей квартиры перейтить, где, надеемся, что вы получите лучшее спокойствие, потому что она бывает очень тепла и спокойна". — Я удивился сему нечаянному предложению и не успел еще начать приносить нм свои благодарения, как жена его подхватила речь и начала говорить следующее: — "А я, г. подпоручик, с своей стороны, желала бы, чтоб вы мне сделали одолжение, и не погнушались бы столом моим. Вы стоите одни и не имеете повара. На что ж вам и беспокоиться и убытчиться тем, чтоб для вас одних варили? Вы можете, если угодно, завсегда с нами обедать и ужинать и мы надеемся, что вы не будете никогда голодны". — Новое сие предложение усугубило мое удивление. Я приносил им, мое благодарение и, для благопристойности, отговаривался от того говоря, что я их тем обеспокою и изубытчу. — "О, нет, г. подпоручик!" пресекли они мою речь: — Какое это для нас беспокойство, и что за убыток. Мы, напротив того, будем тому рады. Стол у нас хотя небогатый, но, благодарить Бога, у нас семья, и нам для вас лишних блюд готовить не для чего. Пожалуйте, не отговаривайтесь, и сделайте нам всем это удовольствие".

Легко можно заключить, что я не имел причины приносить дальних отговорок, а особливо узнав уже, что были они добрые и прямо чистосердечные люди, и что мне все сие не причинит никакого беспокойства. Итак, по коротким извинениям, согласился я на их просьбу. Не успел я дать им в том мое слово, как обрадовались они тому очевидно и власно, как бы какой находке, а добросердечный старик приметив, что я все еще тем совещусь, восхотел оказать мне еще новой опыт своего ко мне благоприятства и тем умножить еще более мое удивление. — "Постойте, г. подноручик?" сказал он мне, потрепав дружеским образом меня по плечу: — когда на то пошло, так прошу и мне сделать такое ж удовольствие, как и жене моей. Она взялась попечение иметь о том, чтоб вы не были голодны, а и хочу взять на себя довольствовать лошадей ваших". — "О, государь мой!" прервал я ему речь, будучи тронут таким неожидаемым опытом дружества: "этого уж слишком много! И я, конечно, не допущу вас до такого убытка!" — "Пожалуйста, государь мой!" подхватил тогда сей добродушный старичок: "не говорите мне о убытках. Что это за убыток для меня? Вы имеете только три лошади, и они, конечно, меня не объедят. Бог даровал нам в нынешний год довольно овса и сена и они мне не столь дорого будут стоить, чтоб я убыток сей предпочел тону удовольствию, которое я буду иметь, сделав услугу такому человеку, которого люблю и почитаю, и который по истине того и достоин".

Я благодарил его за такое хорошее обо мне мнение и хотел было далее еще отговариваться, по г. Розенстраух (так назывался сей честный старина), не слушая, превозносил меня только похвалами. Он называл меня тихим, постоянным, разумным и таким человеком, какого он редко из молодых видывал, и повторял много раз, что он мною и всеми моими поступками очень доволен. Одним словом, он заставил тогда меня самого себя, как красную девицу стыдиться, толь похвалы его были простосердечны и нелукавы. Наконец, имея при всей своей старости в себе еще остаток веселого нрава, захотел окончить все сие небольшою, но весьма благоразумною издевкою. — "Поверьте, г. подпоручик!" сказал он мне улыбнувшись: — "я, живши на свете около осьмидесяти лет, имел довольно времени и случаев на людей насмотреться и узнавать, кто какого сложения и качества, и я вам признаюсь, что мы прежде не то об вас думали, покуда вас не видали, и беспокоились тем, что будет к нам стоять молодой и холостой человек, каковым вас нам описывали. Но как скоро я вас увидел и имел честь узнать, как все беспокойство мое миновалось. "Поверь, государь мой!" продолжал он говорить, потрепав меня по плечу: "видна всякая птица по полету, и скоро узнать можно, кто к чему склонен. А в вас не нахожу я ничего такого, чтобы могло подать причину опасаться от вас чего-нибудь худого и благоразумию противного. Нет, не г. подпоручик! я вижу, что вы честный и такой человек, который знает, что есть честь, здравый рассудок и добродетель в свете, и готов за вас везде божиться, что вы одарены изящнейшим характером". Я не знал тогда в скорости, что ему на сие ответствовать, но добронравный старик избавил меня от сей комиссии, сказав: "Ну, хорошо, г. подпоручик! Дело сделано, и говорить более не о чем. Я не приму никаких отговорок, и вы пожалуйте покушайте. Мы за разговорами позабыли есть, и вы будете у меня голодны!"

Сим окончился тогдашний наш разговор. Легко можно заключить, что я, простившись с сими честными стариками, с удовольствием пошел на свою квартиру. Совсем тем, не мог чтоб не помыслить о последних его обо мне словах, которые, как мне казалось, заключали в себе некую тайну. Но я легко мог догадаться, к чему они клонились и какая была причина была, для которой меня он опасался. Все дело состояло в том, что у него было пяти дочерей, которые все были уже взрослые и совершенные девицы. Почему толь близкое соседство молодого и холостого человека могло, может быть, наводить старикам довольное уже опасение и беспокойство. Но г. Розенстраух правду говорил, что я лишил скоро его сего беспокойства, ибо во все мои с ними свидания не мог он приметить во мне, ни малейшего вида волокиты, и потому с надежностью мог заключить, что я не принадлежу к числу тех молодых и ветреных людей, которые в мои лета за наилучшее упражнение себе почитают волокиту за прекрасным полом, но напротив того, что имею совсем другие склонности, как то и в самом деле было. Ибо признаюсь, что я мало обезпокоиван был известною и обыкновенною молодым людям страстью, но напротив того, с самого младенчества и как сам себя запомню, имел столь великий род застенчивости и был так стыдлив в обхождении с женским полом, что я не только чтоб сводить близкое знакомство или говорить, шутить и играть с ними, но и пристально смотреть на них стыдился. Мне казалось все дурно и стыдно, и одним словом, я был сам не свой, когда случалось мне бывать в компании с молодыми девицами, а той компании не было для меня тяжелее, когда принуждено было разговаривать с оными. Коротко, я бегивал их как огня и доходил иногда почти до дурачества. Дурно ли сие или хорошо было, того уже я не знаю, а только то мне известно, что сия стыдливость называется философами предохранительною добродетелью, приносила мне в жизнь мою тысячу польз и выгод, и, одним словом, спасла меня от многих пороков и, может быть, от множества несчастных и противных приключений и я имел причину более довольным быть, нежели досадовать на то, что таков стыдлив был смолоду.

Таким образом, все обхождение мое с дочерьми сего мызника было сходственно с вышеписанным изображением моего нрава. Я обходился с ними очень удаленно и не только никогда не изъявлял желания ознакомиться с ними ближе, и не только не начинал никогда заводить с ними шутки и разговоры, но и говаривал с ними только тогда, когда они меня о чем-нибудь спрашивали и мне, по необходимости, уже отвечать им надлежало. А наиглавнейшие мои разговоры и препровождение времени было с стариком, который при всей своей старости был наиприятнейшим и разумным человек, и я не наскучивал с ним говорить по нескольку часов сряду. Сие всего более старику во мне и полюбилось и для самого того и получил он ко мне в короткое время столь великое дружество, что оказал вышеупомянутые опыты оной без всякого моего в том домогательства и старания.

Таким образом, разымшляя о последних его словах и находя тому причину, усматривал я, что в них не одни только похвалы моему поведению, но вкупе и некоторый род предварительной загадки заключался, и что слова сии клонились и к тому, чтоб я и впредь таким же образом себя вел, и не принудил бы их в принятом обо мне хорошем мнении обмануться, и в оказанном мне дружелюбии и услугах раскаиваться. Я дивился тогда благоразумию моего старика и, усмехнувшись, сам себе говорил: "Пожалуй, старичок дорогой, не безпокойся! Не на такую птицу ты напал, которая бы твой милый покой нарушать и тебя тем огорчить похотела, чего ты опасаешься. Мы сами от того, как от огня бегаем! Куда нам затевать излишнее!"

Совсем тем размышление сие произвело тот плод, что я положил с того времени впредь, о соблюдении поступок и поведения моего в надлежащих пределах благопристойности и благоразумия, особливое и возможнейшее прилагать старание. Я рассуждал о будущем моем житье и о гораздо ближайшем к ним соседстве. А приходило мне также и то в голову, что я ежедневно буду находиться с ними, и иметь случай их видеть и говорить, следовательно, и гораздо ближе ознакомиться с ними. Самое сие меня несколько и тревожило. — Я слыхал, что можно и против воли своей влюбиться, а дочери г. Розенштрауха не таковы были дурны, чтоб не могли никому вперить к себе любовного пламени. Некоторые из них были довольно хороши, и хотя ни одну из них не можно было почесть красавицею, но все до одной были разумные и очень хорошо воспитанные девушки; самое сие меня некоторым образом и устрашало и озабочивало. Я боялся, чтоб и против хотения и желания своего не попасться в какие-нибудь сети. А особливо опасался я одной из середних, которую звали Елеонорою, и которая превосходила всех своих сестер и красотою и разумом, и приятностью своих поступков и обхождения.

Совсем тем, возлагал я великую надежду на свою застенчивость и несмелость, о которой думал, что она не допустит меня никогда до близкого и короткого с ними обхождения, которое, как известно, обыкновенно питает и возжигает любовь, когда бы оная, например, и зачалася. Сверх того, положил я иметь всегдашнюю осторожность и примечать за действиями своего сердца, также убегать всеми образами без нужды с ними свиданий, а особливо случаев быть и говорить с ними наедине.

Все сие мне очень много и помогло, но со всем тем не знаю я, было ль бы сие одно в состоянии сохранить меня от искушение, если б не соединились к тому по счастию и другие обстоятельства, а именно: во-первых, не имел я во все время стояния моего тут ни единого случая, чтоб быть мне не только с одною из дочерей г. Розенштрауха, но и со всеми ими одному без них, отца и матери вместе, потому что сии очень мало, а старик по старости своей и вовсе никуда не выезжал и не выходил. Во-вторых, обхождение в доме не было никогда так вольно, чтобы можно было мне ходить по произволению своему по всем комнатам, но я довольствовался всегда сидением со стариками в одной; в той же побочной комнате, где жили его дочери, никогда нога моя по бывала. В-третьих, ко мне в половину они очень редко и то разве все вместе с отцом или матерью иногда на часок прихаживали; а когда я к ним приходил, то было сие обыкновенно либо к обеду, либо к ужину, и тогда сиживал я неотлучно от старика моего. В-четвертых, и что наиважнейше. обстоятельством почесть можно, не было с обеих стороне ни малого о том старания, чтоб сводить ближайшее знакомство. Дочерям Розешнтрауха можно было ту честь приписать, что все они были девушки не ветреные, но постоянные, и во всех своих поведениях наблюдали кротость и благопристойность, почему и со мною, когда мы уже более знакомы стали, обходились они, хотя ласково и приятно, однако никогда не делала ни одна из них ниже малейшего вида, какой-нибудь непозволительной девушки поступки. Один только случай помню я, который некоторым образом окритиковать, однако опять и беспристрастным почесть можно, а именно:

Случилось однажды, что старик после обеда лег спать, а я сидел со старухою и дочерьми, но и ее не знаю зачем-то из горницы позвали. Тогда, выходя, она говорила дочерям, чтоб они, между тем, говорили со мною, чтоб было мне не скучно. Так случилось, что ближе всех ко мне была тогда вышеупомянутая дочь ее, фрейлина Нора, так называли ее полуименем. Она, подошедши ко мне, стала подле окошка и, разговаривая со мною не помню о чем, стала колоть булавкою бумажку, которою случилось залеплена быть разбитая за день пред тем окончина. Меня догадало спросить ее, что это она делает и на что прокалывает окончину? "А вот, господин подпоручик, сказала она мне: извольте-ка посмотреть: что это такое, и хорошо ли?" — Я встал посмотреть, но в какое удивление пришел, увидев, что она наколола связанное вензелем мое имя и фамилию. Я застыдился тогда и притворясь сказал, что я не разберу, что это такое. — "Нельзя этому статься!" ответствовала она мне: "что вы не разобрали чье это имя?" — Я не знал, что ей тогда на сие ответствовать; но, по счастию, вошла тогда опять ее мать и разговор наш прекратила. Совсем тем, каково сие и невиновно, может быть, было, однако я несколько дней стыдился взглянуть на нее. Вот сколь стыдливость моя была велика!

Но я возвращусь к продолжению порядка моей истории, от которого я нечувствительно удалился. Таким образом, дня два после бывшего у нас с господином Розенштраухом приятного разговора, перешел я в новоотведенную мне квартиру и нашел ее гораздо спокойнейшею пред прежним жилищем. Я имел для себя изрядно убранную, просторную и теплую комнату, а для людей моих была особливая комната тут же. Но что для меня всего было приятнее, то отделялась сия половина от прочих хором сеньми, имеющими на двор особливой выход, а внутри себя небольшую кухню, из которой обыкновенно покои тапливались. Итак, посредством сих не было с прочими покоями и другою половиною хором никакого сообщения, а ежели надлежало ходить к мызнику, то принуждено было обходить двором под окнами с одного крыльца на другое.

Сим кончу я теперешнее письмо и сказав вам, что я есмь и прочая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.