ЧЕРЕПКИ

ЧЕРЕПКИ

Лев Гумилев

Сегодня мой страшный день. Которая-то годовщина ареста Левы (1949). Тогда никто не думал, что осталось так мало лет (3 <года>), ужас. Ужас впивается в тело и делается им. Как чудовище у Данта. Человеку кажется это не [моя] его рука, а рука чудовища.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

23 июня 1949 года Ахматовой исполнилось 60 лет. Ни одного юбилейного поздравления, даже от бывших своих почитателей, вышедших в начальники, Анна Андреевна не получила. А вскоре в Фонтанный Дом пришла очередная большая беда: 26 августа 1949 года арестовали Николая Пунина, а в ноябре – Льва Гумилева, на этот раз уже не как сына белогвардейца, а как «отродье» антисоветской поэтессы. Оба получили по 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Ахматова ежемесячно ездит в Москву – сначала, чтобы сын, ожидавший приговора в Лефортовской тюрьме, не остался без положенных по закону – раз в месяц – продуктовых передач, а затем, уже после якобы суда, в связи с хлопотами об облегчении его участи. И все напрасно…

«Летом 1946 года вышло Постановление ЦК партии о журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Больше всех пострадал опять же я. Меня выгнали теперь уже из аспирантуры, несмотря на то, что была написана диссертация и сданы все экзамены. Я не успел получить даже своего кандидатского диплома. Вскоре меня снова схватили, снова посадили в тюрьму. Теперь уже в Лефортовскую в Москве. На допросах твердили: „Ты виноват! В какой вине хотел бы сам признаться?“ Тут меня били мало, но памятно. Вскоре мне еще раз записали 10 лет и отправили в лагерь, в Караганду. Из Караганды перевели в Междуреченск, где в свое время отбывал каторжные работы Достоевский. Отсюда переправили в Омск. В Омске пришла наконец свобода. Это было уже после XX съезда партии».

Л. Н. Гумилев, Из интервью журналу «Звезда»

ЧЕРЕПКИ

You cannot leave your mother an orphan.

Joyce[47]

1

Мне, лишенной огня и воды,

Разлученной с единственным сыном…

На позорном помосте беды

Как под тронным стою балдахином…

2

Вот и доспорился, яростный спорщик,

До енисейских равнин…

Вам он бродяга, шуан, заговорщик,

Мне он – единственный сын.

3

Семь тысяч три километра…

Не услышишь, как мать зовет

В грозном вое полярного ветра,

В тесноте обступивших невзгод.

Там дичаешь, звереешь – ты милый! —

Ты последний и первый, ты – наш.

Над моей ленинградской могилой

Равнодушная бродит весна.

4

Кому и когда говорила,

Зачем от людей не таю,

Что каторга сына сгноила,

Что Музу засекли мою.

Я всех на земле виноватей,

Кто был и кто будет, кто есть…

И мне в сумасшедшей палате

Валяться – великая честь.

1930-е, 1958

* * *

Вы меня, как убитого зверя,

На кровавый подымете крюк,

Чтоб, хихикая и не веря,

Иноземцы бродили вокруг

И писали в почтенных газетах,

Что мой дар несравненный угас,

Что была я поэтом в поэтах,

Но мой пробил тринадцатый час.

1949

В 1952 году Ахматову вместе с семьей репрессированного Пунина выселили из Фонтанного дворца в дом, когда-то принадлежавший корпорации петербургских извозчиков. Анна Андреевна сочла это символическим: негоже проживать во дворцах, даже бывших, родственникам советских политкаторжан. Уезжая, она поклонилась сиятельному Дому, поклон получился легким и по-ахматовски горько-ироничным:

Особенных претензий не имею

Я к этому сиятельному дому,

Но так случилось, что почти всю жизнь

Я прожила под знаменитой кровлей

Фонтанного дворца… Я нищей

В него вошла и нищей выхожу…

1952

5 марта 1953 года умер Сталин. Во ознаменование этого события Анна Андреевна впервые за много лет переступила порог Ленинградского отделения Союза писателей. Собрание было, конечно, траурным: собратья Ахматовой по перу в скупых слезах прощались с родным и любимым «отцом народов». Видеть эти слезы ей было и тошно, и стыдно, но она все-таки высидела до конца церемонии, уж она-то знала, что наступает новая эпоха, им, слепцам, пока не видимая.

Николай Николаевич Пунин до этой эпохи не дожил: умер в воркутинском лагере. И как и следовало ожидать – в августе.

Ирина Пунина – Анне Ахматовой

Из Киева (Ирпень) в Комарово.

22 августа 1963 г.

«Сегодня мы ездили с Аней в Киев, немножко прошли по городу, по бульвару и по Крещатику. Было очень жарко, мы скоро устали и поехали в свое пристанище обедать. На обратном пути в электричке я рассказывала Ане, как ровно десять лет назад в этот день мы с тобой ездили в электричке навестить полковника… и о тех тяжелых днях, которые последовали потом. Как непоправимо быстро пролетело с тех пор десять лет и как медленно ползло время до 53-го года. Мы стараемся тихо, полулежа дожить августовские дни».

Это бесхитростное и вроде бы обыкновенное письмо свидетельство драгоценное. Оно точнее и достовернее, нежели суждения наблюдателей со стороны, объясняет, почему Анна Андреевна до конца жизни относилась к Ирине Николаевне как к своей приемной дочери, хотя это и возмущало ее родного сына. Они вместе пробедовали пять долгих лет после того, как в 1949-м арестовали сначала (26 августа!) Николая Николаевича, а затем (в ноябре) и Льва Гумилева. После смерти Сталина появилась надежда, но Анна Андреевна суеверно боялась августа… И, видимо, заразила этим суеверным ужасом Ирину. Защищаясь от страха, они и поехали на электричке на дачу к младшему брату Николая Николаевича – полковнику Льву Пунину.

Было это 22 августа 1953 года… А осенью стало известно, что 21 августа, т. е. за день до этой поездки, в лагере под Воркутой Николай Николаевич Пунин скончался. Впоследствии и Ахматова, и Ирина Николаевна считали, что внезапное, ничем как будто не мотивированное желание повидать Л. Н. Пунина возникло не просто так, что был какой-то сигнал, который колдунья Акума, так в семье Пуниных называли Анну Ахматову, почуяла.

Все подтверждалось: август был месяцем беды, апрель – месяцем счастья.

15 апреля 1956 года, в день рождения Николая Гумилева, после восьми лет каторги вернется ее сын.

Анна Ахматова. 1958 г.

1954

«8 марта. У Всеволода Иванова (блины). Встретил там Анну Ахматову впервые после ее катастрофы. Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько не похожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную, с начесанной челкой, худощавую поэтессу, которую подвел ко мне Гумилев в 1912 г. – сорок два года назад. О своей катастрофе[48] говорит спокойно, с юмором: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие – и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».

Корней Иванович Чуковский, Из Дневника

О ДЕСЯТЫХ ГОДАХ

Ты – победительница жизни

И я – товарищ вольный твой.

Н. Гумилев

И никакого розового детства…

Веснушечек и мишек, и игрушек,

И добрых тёть, и страшных дядь, и даже

Приятелей средь камешков речных.

Себе самой я с самого начала

То чьим-то сном казалась или бредом,

Иль отраженьем в зеркале чужом,

Без имени, без плоти, без причины.

Уже я знала список преступлений, —

Которые должна я совершить.

И вот я, лунатически ступая,

Вступила в жизнь и испугала жизнь.

Она передо мною стлалась лугом,

Где некогда гуляла Прозерпина.

Передо мной, безродной, неумелой,

Открылись неожиданные двери,

И выходили люди и кричали:

«Она пришла, она пришла сама!»

А я на них глядела с изумленьем

И думала: «Они с ума сошли!»

И чем сильней они меня хвалили,

Чем мной сильнее люди восхищались,

Тем мне страшнее было в мире жить,

И тем сильней хотелось пробудиться.

И знала я, что заплачу сторицей

В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,

Везде, где просыпаться надлежит

Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.

4 июля 1955, Москва

Начинать совершенно все равно с чего: с середины, с конца или с начала. Я вот, например, хочу сейчас начать с того, что эти зеленые домики с застекленными террасами (в одном из них я живу) непрерывно стояли перед моими (закрытыми) глазами в 1951 г. в Пятой Советской больнице (Москва), когда я лежала после инфаркта и, вероятно, находилась под действием пантопона. Дома эти тогда еще не существовали – их построили в 1955 г., но когда я их увидела, я тотчас припомнила, где видела их раньше. Оттого я и написала в «Эпилоге»:

Живу как в чужом мне приснившемся доме,

Где, может быть, я умерла…

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Не с лирою влюбленного

Иду пленять народ —

Трещотка прокаженного

В моей руке поет.

Успеете наахаться,

И воя, и кляня.

Я научу шарахаться

Всех «смелых» – от меня.

Я не искала прибыли

И славы не ждала,

Я под крылом у гибели

Все тридцать лет жила.

<1956>

Зеленый финский домик в дачном поселке Комарово, который ленинградский Литфонд выделил «пожилой поэтессе» в 1955 году, – единственная отдельная квартира в жизни Ахматовой. Она очень любила ее и называла ласково «Будка». И потому, что домишко в самом деле был немного похож на комфортабельную, от хорошего хозяина, собачью конуру, и потому, что это имя аукалось с «Бродячей Собакой». Умерла Анна Ахматова не в собственном доме, а в чужом, казенном месте – подмосковном кардиологическом санатории. А вот похоронили ее все-таки в Комарове. Рядышком с ее соснами.

Анна Ахматова. Осень 1963(64?) г.

…И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала. Память обострилась невероятно. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может миновать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные полвека тому назад и о которых я все пятьдесят лет ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить все это только моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Забудут? – вот чем удивили!

Меня забывали сто раз,

Сто раз я лежала в могиле,

Где, может быть, я и сейчас.

А Муза и глохла и слепла,

В земле истлевала зерном,

Чтоб после, как Феникс из пепла,

В эфире восстать голубом.

21 февраля 1957, Ленинград

* * *

Вижу я,

Лебедь тешится моя.

Пушкин

Ты напрасно мне под ноги мечешь

И величье, и славу, и власть.

Знаешь сам, что не этим излечишь

Песнопения светлую страсть.

Разве этим развеешь обиду?

Или золотом лечат тоску?

Может быть, я и сдамся для виду.

Не притронусь я дулом к виску.

Смерть стоит всё равно у порога,

Ты гони ее или зови.

А за нею темнеет дорога,

По которой ползла я в крови.

А за нею десятилетья

Скуки, страха и той пустоты,

О которой могла бы пропеть я,

Да боюсь, что расплачешься ты.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.

Ночь со мной и всегдашняя Русь.

Так спаси же меня от гордыни.

В остальном я сама разберусь.

9 апреля 1957, Москва, Ордынка

* * *

О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,

В них заветных заметок не счесть —

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,

Мне когда-то приснившейся там, —

Это кружатся Эвридики,

Бык Европу везет по волнам.

Это наши проносятся тени

Над Невой, над Невой, над Невой,

Это плещет Нева о ступени,

Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,

О которой теперь ни гугу…

Это голос таинственной лиры,

На загробном гостящей лугу.

5-10 мая 1957, Москва; 5 июля 1957, Комарово

Смерть Баха. (28 июля 1965, Комарово)

Фантазия и фуга. Слушаю.

Боже мой… Сама Чакона!

Играет Игорь Безродный

…но за ней не войдет человек…

Прелюдия и фуга (играет Л. Ройзман).

Вот он, колокольный звон из 17 века. Как все близко! – (и страшно…)

Еще три дня июля, а потом траурный гость – август («столько праздников и смертей»), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева… Назначал себя и Пастернак, но этого любимца богов увел с собою, уходя, неповторимый май 60 года, когда под больничным окном цвела сумасшедшая липа. И с тех пор [прошло] минуло уже пять лет. Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель…

1 августа

И все-таки он явился. Сегодня – Илья. Вчера всю ночь катался на своей колеснице по небу. 51 год тому назад началась та война – как помню тот день (в Слепневе) – утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю»), а вечером вся жизнь – вдребезги. Это один из главных дней. Теперь пойдут августовские «юбилеи». Завтра день ареста Гумилева (3 августа). Сорок четыре года тому назад. Я узнала об его аресте на Смол<енском> кладбище – похороны Блока.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

АВГУСТ

Он и праведный и лукавый,

И всех месяцев он страшней:

В каждом Августе, Боже правый,

Столько праздников и смертей.

Разрешенье вина и елея…

Спас, Успение… Звездный свод!…

Вниз уводит, как та аллея,

Где остаток зари алеет,

В беспредельный туман и лед

Вверх, как лестница, он ведет.

Притворялся лесом волшебным,

Но своих он лишился чар.

Был надежды «напитком целебным»

В тишине заполярных нар

…

А теперь! Ты, новое горе,

Душишь грудь мою, как удав…

И грохочет Черное Море,

Изголовье мое разыскав.

27 августа 1957, Комарово

ЭПИГРАММА

Могла ли Биче, словно Дант, творить,

Или Лаура жар любви восславить?

Я научила женщин говорить…

Но, Боже, как их замолчать заставить!

1958

МУЗЫКА

Д. Д. Шостаковичу

В ней что-то чудотворное горит,

И на глазах ее края гранятся.

Она одна со мною говорит,

Когда другие подойти боятся.

Когда последний друг отвел глаза,

Она была со мной в моей могиле

И пела словно первая гроза

Иль будто все цветы заговорили.

1958

* * *

Все, – кого и не звали, – в Италии,

Шлют домашним сердечный привет,

Я осталась в моем зазеркалии,

Где ни света, ни воздуха нет,

Где за красными занавесками

Все навек повернулось вверх дном…

Так не буду я с леонардесками

Переглядываться тайком,

И дышать тишиною запретною

Никогда мной не виданных мест,

И мешаться с толпою несметною

Крутолобых Христовых Невест.

26 сентября 1957 – 16 апреля 1963 (окончено)

* * *

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,

Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.

Одичалые розы пурпурным шиповником стали,

А лицейские гимны все так же заздравно звучат.

Полстолетья прошло… Щедро взыскана дивной судьбою,

Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, —

И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою

Очертанья живые моих царскосельских садов.

4 октября 1957, Москва

* * *

Немудрено, что похоронным звоном

Звучит порой мой непокорный стих.

Пустынно здесь! Уже за Флегетоном

Три четверти читателей моих.

А вы, друзья! Осталось вас немного,

Последние, Вы мне еще милей…

Какой короткой сделалась дорога,

Которая казалась всех длинней.

3 марта 1958, Болшево[49], Koмн. № 7

ПРИМОРСКИЙ СОНЕТ

Здесь все меня переживет,

Все, даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней,

И над цветущею черешней

Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее,

И все похоже на аллею

У царскосельского пруда.

16-17 июня 1958 Комарово

* * *

Михаилу Зощенко

Словно дальнему голосу внемлю,

А вокруг ничего, никого.

В эту черную добрую землю

Вы положите тело его.

Ни гранит, ни плакучая ива

Прах легчайший не осенят,

Только ветры морские с залива,

Чтоб оплакать его, прилетят…

Июль 1958, Комарово

ИМЯ

Татарское, дремучее

Пришло из никуда,

К любой беде липучее,

Само оно – беда.

Лето 1958, Комарово

Герб рода Ахматовых

Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.

Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной. Из ее фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а ее наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Опять подошли «незабвенные даты»,

И нет среди них ни одной не проклятой.

Но самой проклятой восходит заря…

Я знаю: колотится сердце не зря —

От звонкой минуты пред бурей морскою

Оно наливается мутной тоскою.

И даже сегодняшний ветреный день

Преступно хранит прошлогоднюю тень,

Как тихий, но явственный стук из подполья,

И сердце на стук отзывается болью.

Я все заплатила до капли, до дна.

Я буду свободна, я буду одна.

На прошлом я черный поставила крест,

Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,

Что ломятся в комнату липы и клены,

Гудит и бесчинствует табор зеленый

И к брюху мостов подкатила вода? —

И всё как тогда, и всё как тогда.

Все ясно – кончается злая неволя,

Сейчас я пройду через Марсово Поле,

А в Мраморном крайнее пусто окно,

Там пью я с тобой ледяное вино,

И там попрощаюсь с тобою навек,

Мудрец и безумец – дурной человек.

Лето 1944, июль 1959, Ленинград

* * *

Не мешай мне жить – и так не сладко.

Что ты вздумал, что тебя томит?

Иль неразрешимая загадка

Ледяной звездой в ночи горит?

Или галереями бессонниц

Ты ко мне когда-то приходил?

Иль с давно погибших белых звонниц

Мой приезд торжественно следил?

В прежних жизнях мы с тобою счеты

Плохо подвели, о бедный друг!

Оттого не спорится работа,

Сухо в горле, кровь бормочет что-то,

И плывет в глазах кровавый круг.

Иль увидел взор очей покорных

В тот для памяти запретный час,

Иль в каких-то подземельях черных

Мертвой оставлял меня не раз.

И при виде жертвы позабытой

Место не найти тебе теперь…

Что там – окровавленные плиты

Или замурованная дверь?

В самом деле – сотни километров

Как ты и сказал мне, – сущий вздор,

И знакомый с детства голос ветра

Продолжает наш старинный спор.

Июнь 1959, Комарово

* * *

Что нам разлука? – Лихая забава,

Беды скучают без нас.

Спьяну ли ввалится в горницу слава,

Бьет ли тринадцатый час?

Или забыты, забиты, за… кто там

Так научился стучать?

Вот и идти мне обратно к воротам

Новое горе встречать.

7 июля 1959

ЛЕТНИЙ САД

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип

Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,

Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца

От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои

О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,

Но света источник таинственно скрыт.

9 июля 1959, Ленинград

ПОЭТ

Подумаешь, тоже работа, —

Беспечное это житье:

Подслушать у музыки что-то

И выдать шутя за свое.

И чье-то веселое скерцо

В какие-то строки вложив,

Поклясться, что бедное сердце

Так стонет средь блещущих нив.

А после подслушать у леса,

У сосен, молчальниц на вид,

Пока дымовая завеса

Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо,

И даже, без чувства вины,

Немного у жизни лукавой,

И все – у ночной тишины.

Лето l959, Комарово

ЧИТАТЕЛЬ

Не должен быть очень несчастным

И, главное, скрытным. О нет! —

Чтоб быть современнику ясным,

Весь настежь распахнут поэт.

И рампа торчит под ногами,

Все мертвенно, пусто, светло,

Лайм-лайта[50] холодное пламя

Его заклеймило чело.

А каждый читатель как тайна,

Как в землю закопанный клад,

Пусть самый последний, случайный,

Всю жизнь промолчавший подряд.

Там все, что природа запрячет,

Когда ей угодно, от нас.

Там кто-то беспомощно плачет

В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,

И тени, и сколько прохлад,

Там те незнакомые очи

До света со мной говорят,

За что-то меня упрекают

И в чем-то согласны со мной…

Так исповедь льется немая,

Беседы блаженнейший зной.

Наш век на земле быстротечен

И тесен назначенный круг,

А он неизменен и вечен —

Поэта неведомый друг.

23 июля 1959, Комарово

СКОРОСТЬ

Бедствие это не знает предела…

Ты, не имея ни духа, ни тела,

Коршуном злобным на мир налетела,

Все исказила и всем овладела

И ничего не взяла.

8 августа 1959, утро, Комарово

НАСЛЕДНИЦА

От Сарскосельских лип…

Пушкин

Казалось мне, что песня спета

Средь этих опустелых зал.

О, кто бы мне тогда сказал,

Что я наследую все это:

Фелицу, лебедя, мосты

И все китайские затеи,

Дворца сквозные галереи

И липы дивной красоты.

И даже собственную тень,

Всю искаженную от страха,

И покаянную рубаху,

И замогильную сирень.

20 ноября 1959, Ленинград, Красная Конница

* * *

Вам жить, а мне не очень,

Тот близок поворот.

О, как он строг и точен,

Незримого расчет.

Зверей стреляют разно,

Есть каждому черед

Весьма разнообразный,

Но волка – круглый год.

Волк любит жить на воле,

Но с волком скор расчет:

На льду, в лесу и в поле

Бьют волка круглый год.

Не плачь, о друг единый,

Коль летом иль зимой

Опять с тропы волчиной

Услышишь голос мой.

1959

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Одно, словно кем-то встревоженный гром,

С дыханием жизни врывается в дом,

Смеется, у горла трепещет,

И кружится, и рукоплещет.

Другое, в полночной родясь тишине,

Не знаю откуда крадется ко мне,

Из зеркала смотрит пустого

И что-то бормочет сурово.

А есть и такие: средь белого дня,

Как будто почти что не видя меня,

Струятся по белой бумаге,

Как чистый источник в овраге.

А вот еще: тайное бродит вокруг —

Не звук и не цвет, не цвет и не звук, —

Гранится, меняется, вьется,

А в руки живым не дается.

Но это!… по капельке выпило кровь,

Как в юности злая девчонка – любовь,

И, мне не сказавши ни слова,

Безмолвием сделалось снова.

И я не знавала жесточе беды.

Ушло, и его протянулись следы

К какому-то крайнему краю,

А я без него… умираю.

1 декабря 1959, Ленинград, Красная Конница

АНАФЕМА

Это и не старо, и не ново,

Ничего нет сказочного тут.

Как Отрепьева и Пугачева,

Так меня тринадцать лет клянут.

Неуклонно, тупо и жестоко

И неодолимо, как гранит,

От Либавы до Владивостока

Грозная анафема гремит.

1959

МАРТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Прошлогодних сокровищ моих

Мне надолго, к несчастию, хватит.

Знаешь сам, половины из них

Злая память никак не истратит:

Набок сбившийся куполок,

Грай вороний, и вопль паровоза,

И как будто отбывшая срок

Ковылявшая в поле береза,

И огромных библейских дубов

Полуночная тайная сходка,

И из чьих-то приплывшая снов

И почти затонувшая лодка…

Побелив эти пашни чуть-чуть,

Там предзимье уже побродило,

Дали все в непроглядную муть

Ненароком оно превратило.

И казалось, что после конца

Никогда ничего не бывает…

Кто же бродит опять у крыльца

И по имени нас окликает?

Кто приник к ледяному стеклу

И рукою, как веткою, машет?…

А в ответ в паутинном углу

Зайчик солнечный в зеркале пляшет.

Февраль 1960, Ленинград

СМЕРТЬ ПОЭТА

Как птица, мне ответит эхо.

Б. П<астернак>

1

Умолк вчера неповторимый голос,

И нас покинул собеседник рощ.

Он превратился в жизнь дающий колос

Или в тончайший, им воспетый дождь.

И все цветы, что только есть на свете,

Навстречу этой смерти расцвели.

Но сразу стало тихо на планете,

Носящей имя скромное… Земли.

1 июня 1960, Москва, Боткинская больница

2

Словно дочка слепого Эдипа,

Муза к смерти провидца вела,

А одна сумасшедшая липа

В этом траурном мае цвела

Прямо против окна, где когда-то

Он поведал мне, что перед ним

Вьется путь золотой и крылатый,

Где он вышнею волей храним.

11 июня 1960, Москва, Боткинская больница

* * *

«…Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н.С. Гумилева. То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов. Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское: „Есть женщины в русских селеньях…“

Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге».

Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой

Анна Ахматова. Шестидесятые годы

К СТИХАМ

Вы так вели по бездорожью,

Как в мрак падучая звезда.

Вы были горечью и ложью,

А утешеньем – никогда.

1961

* * *

Шутки – шутками, а сорок

Гладких лет в тюрьме,

Пиршества из черствых корок,

Чумный страх во тьме,

Одиночество такое,

Что – сейчас в музей,

И предательство двойное

Близких и друзей

…

22 июля 1960, (после операции 7 июля) Красная Конница

ЭХО

В прошлое давно пути закрыты,

И на что мне прошлое теперь?

Что там? – окровавленные плиты

Или замурованная дверь,

Или эхо, что еще не может

Замолчать. Хотя я так прошу…

С этим эхом приключилось то же,

Что и с тем, что в сердце я ношу.

25 сентября 1960, Комарово

МУЗА

Как и жить мне с этой обузой,

А еще называют Музой,

Говорят: «Ты с ней на лугу…»

Говорят: «Божественный лепет…»

Жестче, чем лихорадка, оттреплет,

И опять весь год ни гугу.

8 октября 1960

ПЕТЕРБУРГ В 1913 ГОДУ

За заставой воет шарманка,

Водят мишку, пляшет цыганка

На заплеванной мостовой.

Паровик идет до Скорбящей,

И гудочек его щемящий

Откликается над Невой.

В черном ветре злоба и воля.

Тут уже до Горячего Поля,

Вероятно, рукой подать.

Тут мой голос смолкает вещий.

Тут еще чудеса похлеще.

Но уйдем – мне некогда ждать.

13 января 1961, Ордынка

ПОДРАЖАНИЕ КАФКЕ

Другие уводят любимых, —

Я с завистью вслед не гляжу.

Одна на скамье подсудимых

Я скоро полвека сижу.

Вокруг пререканья и давка

И приторный запах чернил.

Такое придумывал Кафка

И Чарли изобразил.

И в тех пререканьях важных,

Как в цепких объятиях сна,

Все три поколенья присяжных

Решили: виновна она.

Меняются лица конвоя,

В инфаркте шестой прокурор…

А где-то темнеет от зноя

Огромный небесный простор,

И полное прелести лето

Гуляет на том берегу…

Я это блаженное «где-то»

Представить себе не могу.

Я глохну от зычных проклятий,

Я ватник сносила дотла.

Неужто я всех виноватей

На этой планете была?

3 марта 1961, Комарово

* * *

Если б все, кто помощи душевной

У меня просил на этом свете,

Все юродивые и немые,

Брошенные жены и калеки,

Каторжники и самоубийцы, —

Мне прислали по одной копейке,

Стала б я «богаче всех в Египте», —

Как говаривал Кузмин покойный…

Но они не слали мне копейки,

А со мной своей делились силой,

И я стала всех сильней на свете,

Так, что даже это мне не трудно.

30 марта 1961, Вербное Воскресенье, Ленинград

* * *

А я говорю, вероятно, за многих:

Юродивых, скорбных, немых и убогих,

И силу свою мне они отдают,

И помощи скорой и действенной ждут.

30 марта 1961, Ленинград, Красная Конница