Господь мой и Бог мой!

Господь мой и Бог мой!

Под утро, в пятницу, я читала нужную для лекции статью из католического журнала, который издают в Оксфорде. Когда я дошла до слов: «Творение, по словам Папы Иоанна Павла II, это приключение свободы (adventure of freedom)», начались передачи «Эха Москвы» – не ночные, музыка, а известия. Тут и сказали, что Иоанну Павлу очень плохо.

Судя по примечаниям, слова о свободе он сказал в 1998 году, на общей аудиенции. Была она 19 августа, на православное Преображение, а речь его называлась «Dwelling Place of Peace». Перевести это почти невозможно не только из-за того, что теперь «Mip» и «мир» стали одинаковыми. В тексте – пришлось бы, а так – надеюсь на то, что очень многие знают английский.

Сейчас суббота. Не успела я дописать «английский», опять новости. Кардинал говорит, что Иоанну Павлу еще хуже. Вчера мне звонили с какого-то сайта, и я говорила (надеюсь, справедливо), что Папа -самый великий человек ушедшего века, потому что именно он совершил самое нужное чудо, положил конец главной беде, тоталитарным режимам. Один из его предшественников, Бенедикт XV, успел предупредить, что в «настоящем XX веке» особенно опасны дурной порядок и дурная свобода. Мы их сполна получили. В нашей бедной стране 1920-е годы сумели совместить их вполне открыто; потом дурная свобода шла понизу, почти тайно, и многим кажется, что ее не было. Нет, была, и там же, где теперь, – в распутстве и коррупции.

Когда пришел Иоанн Павел II, кончались 1970-е, начавшиеся в 1968-м, у нас – из-за Чехословакии, «у них» – из-за молодежного переворота. По всему миру -ну, по всему Западу – главными стали подростки, сколько бы лет им ни было, с их нетерпимостью, вседозволенностью и беззащитностью. Особенно беззащитными они были у нас, поскольку совсем разложившейся, но все-таки репрессивной власти давить их легче. Тем самым, во «втором мире» дурной порядок снова сочетался с дурной свободой, хотя – иначе, чем в 1920-х.

Какое было мерзкое время! Сейчас его полюбили, забыв (или простив?) очереди, зеленую колбасу, железный занавес. Что до главного зла – бесконечных глумлений, – их уж точно не помнят, нежно вспоминая особую задушевность тогдашних людей. Хорошо, в коммуналке она бывала, особенно – когда напьются, но неуклонно сменялась склокой; а в транспорте, в очереди – пожалуйста, попробуйте вспомнить. Наконец, почему-то забыли, как близок был конец света, причем предсказанная скорбь в советских условиях поистине оказалась бы не сравнима ни с чем.

Осенью 1978-го неожиданно стал Папой славянин из самой знаковой славянской страны. Помните фотографию, где кардинал Вышинский, Примас Польши, опустился перед ним на колени, а недавний Ка-роль Войтыла тоже опустился перед ним? Она лежала у меня на столике страшной осенью 1983 года.

Забыла, когда Иоанн Павел посвятил Россию сердцу Божьей Матери – тогда, в 1983-м, или в 1984-м, оруэлловском году. Слава Богу, Оруэлл ошибся – год был ужасный, но на нем все и кончилось. Почему-то

многим кажется, что советская власть надломилась в 1987-м, 1989-м, 1991-м. Союзписательский «Апрель» быстро стал местом склоки, но ощущение было правильное – да, именно апрель 1985 года. В Страстную субботу ко мне в больницу прибежал Владик Зелинский, которому предстоял допрос по делу Феликса Светова. На следующей неделе был этот пленум. 18 июля Владику (или Андрею Бессмертному) вернули отобранное при обыске. Такого не бывало.

Прошла еще одна ночь. В 5 часов утра я включила радио и теперь пишу на новой странице (первая как раз кончилась), что Папа скончался за несколько минут до полуночи. Сказали и о том, что он покаялся за Церковь, и о том, что он первым из пап вошел в синагогу и мечеть. Когда я начала эти записи, сверху само написалось: «Господь мой и Бог мой!». Легко додумать, что его кончина сразу была связана с Фоминым воскресеньем, но умер он на час с небольшим раньше, все-таки – на Светлой неделе.