Глава 51 Харакири

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 51

Харакири

Понимая, к чему все идет, и не секунды не сомневаясь в реальности угроз, я давно принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать я не собирался. Что делать? Надо сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии. От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах и перерезанных горлах. Зэки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. Более экзотические способы – поедание иголок или гвоздей, закатанных в хлебный мякиш, – я не рассматривал. Хотя, конечно, способ надежный. Проглотишь, и спасет только операция… Я долго ломал голову, на чем остановиться, и после глубоких раздумий сделал нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если попытка окажется неудачной, а точнее – слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан по шагам…

Вечерняя проверка. Сумрачный зимний день, идет небольшой мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй и начнется проверка. Я спокойно прогуливаюсь среди зэков и делаю вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышу, что они говорят, я весь в своих мыслях. Под застегнутой телогрейкой – голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывает кожу. В правой руке между пальцами я сжимаю лезвие. В нагрудном кармане спрятано еще одно, на всякий случай. Слышится звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы строимся и ждем. Бешено колотится сердце, мне не хватает воздуха.

«Иванов!» – кричит дежурный.

«Петр Николаевич», – отвечает осужденный и выходит из строя.

Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.

Следующей идет моя фамилия.

«Переверзин», – доносится до меня.

«Владимир Иванович», – ору я и выхожу из строя, считая шаги.

Раз, два – повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.

Три, четыре – я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.

Пять, шесть – лезвие входит в живот, словно в масло.

Первый удар был самым трудным – недостаточно глубоким, но самым важным. После него тебя накрывает волна адреналина, и ты, не чувствуя боли, входишь в раж…

Я планировал вскрыть брюшную полость и вывалить свои кишки со словами: «Что, крови моей хотели? Нате, жрите, сволочи!»

Далее я вижу все будто со стороны – откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами… Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются и облепляют со всех сторон. У меня нет сил – да и, наверное, желания – сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным!..»

Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде – одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных.

На память о произошедших событиях у меня на животе остались шрамы…

Мне недолго пришлось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда. Сработало письмо Реймеру о моем переводе в другую колонию. И я опять собираюсь на этап.

На прощание капитан Рыбаков говорит мне: «Ну что ты нам, нехороший человек, гадил, жаловался на нас?! Мы здесь ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»

Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.