Родина мифов

Родина мифов

Эта глава получилась очень мрачной, поэтому в завершение имеет смысл упомянуть о явлении, которое в русской культуре пошло именно от описанных событий. Ехидный критик Виктор Топоров назвал его «институтом литературного вдовства».

А дело вот в чем. Существует стойкий миф о жизни и деятельности Булгакова, Мандельштама и других «жертв режима», выдержанный чуть ли не в житийных тонах. Он вбит гвоздями и действует на уровне подсознания. Вот, к примеру, в сериале «Мастер и Маргарита» режиссер буквально втискивал в роман мрачные политические аллюзии, которыми в романе и не пахло. Так, в романе представители органов выглядят скорее недотепами полицейскими из французской кинокомедии, нежели жуткой силой. Но... Булгаков же был страдальцем по жизни. Это все знают. Авторы телепередач о нем привычно ведут рассказ в заупокойном тоне. Так принято. Страшно подумать, что наснимают, если кому-то придет в голову сделать фильм об Осипе Мандельштаме. Такова традиция. Откуда она пошла? От воспоминаний вдов Булгакова и Мандельштама, которые в застойное время в среде фрондирующей интеллигенции были признаны истиной в последней инстанции. Шаг вправо, шаг влево считался кощунством.

«Если отвлечься от Лили Брик с ее своеобразными ресурсами, мотивациями и апелляциями, то славу первой вдовы литературного королевства по праву делят третья жена Михаила Булгакова и единственная Осипа Мандельштама. Они же обозначили контуры мифа противостояния – Вождю, системе, литературной среде, общей банальности и рутинности бытия, не овеянного дыханием Гения, – и создали как аналог храма культовый литературный салон, в случае Надежды Яковлевны с особо резким привкусом опасности и подполья. Согласно новейшим подсчетам М.Л. Гаспарова, по частоте появлений стихов на страницах «Правды» в начале тридцатых первое место занимал Пастернак, а второе – Мандельштам; Булгаков пламенно и долгое время взаимно любил Сталина, а «Белая гвардия» сделана была, как и сам МХАТ, «государственной» – но что с того! Первые вдовы позаботились, чтобы нам запомнилось нечто прямо противоположное...

И как было тягаться с этим хотя бы незамысловатым и конфузным воспоминанием Ольги Ивинской (несколько смягченным в выпущенной в России версии, но ведь была задолго до того и полная, «тамиздатская»)! Пастернак представал в них не столько автором гениальной лирики, сколько простаком, эгоистичным и едва ли не трусоватым: выдирал из собственных сборников посвящения арестованной возлюбленной; сочинив «Свечу», тут же обсуждал с «Ларой»[38] возможности пристроить ее в «Новый мир»... Он был не чета страждущему герою Булгакову и героическому мученику Мандельштаму. И даже если все сказанное всеми тремя про всех троих было чистой правдой, правда первых вдов работала на создание и упрочение мифа, а правда Ивинской (точно так же, как и правда Эммы Герштейн в ее воспоминаниях о Мандельштаме, опять-таки в их парижской, «тамиздатской» версии, или Натальи Роскиной в мемуарах о Заболоцком) – на его развенчание. Что и доказывает, что писателю в России следует умереть рано, жить долго, а главное – жениться с умом» (В. Топоров).

* * *

Ну а дальше в сложившуюся схему стали втискивать и остальных. Того же самого Бориса Пастернака или Исаака Бабеля. Получились «жития» героических борцов с «советским деспотизмом», которые, несмотря ни на какие невзгоды, продолжали говорить народу правду... Альтернативой советского мифа о литературе стал антисоветский.

Доходит до идиотизма. Так, недавно в одной статье я прочел, что Бабель в «Конармии», оказывается, разоблачил зверей-большевиков. То-то бывшие конармейцы, сами вдоволь порубавшие и белых, и махновцев, и поляков, помнили его тексты чуть ли не наизусть.

Любят у нас в России превращать людей в гранитные памятники.

А может, не стоит? И помнить этих людей какими они были?