Глава 2 Ночь души и женитьба

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Ночь души и женитьба

Дорога в кабак — Ученость не в счет — Новая тварь — Монастырские распри

Дорога в кабак

Отцу исполнилось восемнадцать. Он говорил нам, детям, что именно тогда почувствовал в себе присутствие какой-то силы. Не помню, какими точно словами он выражался, но помню с абсолютной ясностью, что именно хотел выразить. Он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощущение благополучия.

У отца никогда не было духовного наставника. Все, что он понял, он понял самостоятельно.

Я никогда не питала слабости к мистике. Но, ища ответы на вопросы, связанные с судьбой отца, по мере возможности читала об этом предмете и обнаружила: хотя многие мужчины и женщины пришли к осознанию и просветлению, очень немногие добились этого без руководства другого человека, более умудренного знанием. Просвещенный наставник знает все ловушки, подстерегающие ученика. Отцом же руководил только его разум и жажда познать истину.

Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что всегда присутствовавший в нем свет разрастается. Он упал на колени. Перед ним было видение: образ Казанской Божьей Матери.

Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю.

Пережитое моим отцом духовное потрясение было сильным, но по сути своей не особенно глубоким.

Он жил в миру, а значит, как написано в «Житии»: «был с миром, то есть любил мир и то, что в мире. И был справедлив, и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямщичил и рыбу ловил, и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне: где бы какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются».

Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше.

Но знака не было. Ему все труднее становилось молиться. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось.

«Ночь души», как он говорил, все не кончалась. Ничего не помогало. Он терял веру.

Дорога в кабак проторилась как-то сама собой. А там дым коромыслом. Отец плясал до изнеможения, будто хотел уморить себя.

Позже, когда уже начнется для него другая жизнь, отец, как бы искушаемый и подталкиваемый кем-то, вдруг впадал в буйство:

«К музыке и танцам он питал неодолимую слабость. Во время кутежей музыка должна была играть беспрерывно. Часто Распутин вставал из-за стола и пускался в пляс. В плясках он обнаруживал изумительную неутомимость. Он плясал по 3–4 часа». Так пишет Ковыль-Бобыль.

Тогда-то он стал непременным участником всех деревенских гуляний. А в деревне — где гуляют, там и безобразничают. То есть, выхваляясь перед девицами, доходят и до драки с поножовщиной.

На гуляниях отец и встретил свою суженую.

Она была высокой и статной, любила плясать не меньше, чем он. Наблюдавшие за ними односельчане решили, что они — красивая пара. Ее русые волосы резко контрастировали с его каштановой непокорной шевелюрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама.

Начались ухаживания и все, что им сопутствует. Женихались они месяца три, после чего отец заявил своим родителям, что хочет жениться.

Те особенно не противились. Разузнав все хорошенько о семье Дубровиных (а она появились в деревне незадолго то этого), убедившись, что дело чистое, решили — пирком да и за свадебку.

Может быть, они были бы более привередливыми и настаивали на том, чтобы их сын взял кого-нибудь побогаче, но уж очень хотелось родителям поскорее образумить сына. А что способно заставить выбросить из головы всякие глупости, если не женитьба?

Дождались нужного времени, когда полагалось справлять свадьбу.

Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали, уравновешенной. На три года старше отца.

Начало семейной жизни было счастливым. Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.

Потом пришла беда — первенец прожил всего несколько месяцев.

Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать. Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.

Его преследовала одна мысль: смерть ребенка — наказание за то, что он так безоглядно «тешил плоть» и так мало думал о Боге.

Он молился. И молитвы утишали боль.

Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына.

Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом — с промежутком в два года — дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.

Отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском.

Работа, заботы о детях облегчили душу, а время, известный врачеватель, доделало остальное.

Но когда в доме воцарился покой, отцу начали сниться странные сны. То ли сны, то ли видения — Казанская Божья Матерь. Образы мелькали слишком быстро, и отец не мог понять их смысла и значения.

Беспокойство нарастало. Отец мрачнел, избегал разговоров даже с близкими.

Душа терзалась.

Ученость не в счет

Князь Жевахов, как и многие, встречавшиеся с отцом, но не знавшие его близко или просто достаточно, написал о нем. Рядом с по преимуществу предвзятыми мнениями относительно личности отца, у Жевахова есть близкие моему пониманию заметки. Кажется, сейчас они как нельзя более кстати.

«Есть люди, для которых недостаточно найти себя: они стремятся найти Бога. Они успокаиваются только тогда, когда найдут Бога, когда будут жить и растворяться в Нем. Они постигают уже слова апостола Павла: «кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое».

Жаль только, что никто из писавших об отце (и обер-прокурор Синода Жевахов в их числе) не смог приложить подобное понимание к нему в положительном смысле.

Опять прав оказался отец, говоря про таких: «Буква запутала ему голову и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить».

Так и получилось — «Он идет вперед, а они остаются сзади».

Как-то раз, возвращаясь с мельницы, куда отвозил зерно, отец подвез молодого человека. Разговорившись с ним, узнал, что попутчик — студент-богослов Милетий Заборовский. Спросил у него совета, что делать, рассказал о видениях. Тот просто ответил:

— Тебя Господь позвал. Господь позвал — ослушаться грех.

Милетий посоветовал идти в монастырь в Верхотурье:

— Тамошние монахи помогут.

Отец стал сокрушаться, что не знает грамоты. Милетий сказал:

— Ученость не в счет. Была бы вера тверда.

В «Житии…» читаем: «Вот ученость для благочестия — ничего! То есть я не критикую букву — учиться надо, но к Богу взывать ученому не приходится. Он все на букве прошел». «Кто в миру не ученый, а жизнь толкнула на спасение, тот, по всей вероятности, больше получит дарования: что ни делает, да успеет!»

— Как же семья? — спросил отец.

— Решай, — ответил Милетий.

Доехали до деревни.

Дома — родители, жена, трое маленьких детей. Что делать? Мука мученическая, да и только.

Отец говорил, что он тогда явственно услышал слова из Евангелия от св. Луки: «Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими.

Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия».

Решение оставить дом далось отцу нелегко. Но ослушаться — еще тяжелее.

Простояв ночь на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери, отец сказал себе:

— Иду.

Моя бедная мама видела, что с отцом что-то творится. Но понять ничего не могла. Первое, что пришло в голову — отец разлюбил ее.

Отец не делился с женой мыслями. Да и не принято было говорить с женщинами о чем-то, кроме хозяйства и детей. Поэтому когда он все-таки заговорил с ней о том, что намерен идти в монастырь, она от неожиданности онемела. Она ждала каких угодно слов, только не этих.

Сказала:

— Поторопись.

Об этом мне рассказала сама мама в один из приездов в Петербург к нам с отцом. Я, совсем девочка, тогда была уверена, что мама рассказывает мне об этом, чтобы показать — она разделяла стремления отца.

Мама была доброй женщиной, очень терпеливой. Она всегда уважала отца, сносила все тяготы, связанные как с жизнью вместе с ним, так и с разлукой.

Когда я стала взрослой настолько, чтобы видеть кроме своих представлений и все в действительности происходящее вокруг, поняла — мама хотела сказать, как ей было трудно отпускать отца. Наверное, она не поверила ему, не могла поверить. Она сказала: «Поторопись», чтобы не тянуть объяснение, от которого не ждала ничего хорошего. Никаких сантиментов. Она оставалась одна с тремя детьми на руках, а здоровый мужчина, ее муж, уходил. Какая разница, куда?

Новая тварь

Как к месту у князя Жевахова пришлись слова апостола Павла: «Древнее прошло, теперь все новое»… Но когда речь заходит о моем отце, предметом обсуждений становилось непременно старое, а новое будто теряется или не имеет значения.

В заметках об отце, ставших теперь известными, да и в тех, которые передаются устно, обрастая попутно небылицами, это особенно видно.

Вот Ковалевский. Беру его, потому что он все-таки сдержаннее других: «Прежде его обычным занятием были пьянство, дебош, драки, отборная ругань. Бывало, едет он за хлебом или за сеном в Тюмень, возвращается домой без денег, пьяный, избитый и часто без лошадей. Такая жизнь продолжалась до тридцати лет. Все это время среди односельчан он слыл за пьяного, развратного человека.

Перемена с ним произошла внезапно. Он вдруг резко изменил свое поведение. Сделался набожным, кротким, перестал пить, курить, начал бродить по монастырям и святым местам».

Не спорю — и пьянки, и ругань, и драки. Но только одно слово — «обычно» — и картина вырисовывается мерзостная. А что было рядом с этим? Да и плохое — было ли оно совершенно таким, каким его изображают?

Отец написал в «Житии…»: «Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-нибудь разбойником, и все стремятся его осмеять».

Дьявол таится за левым плечом каждого. Ему оскорбителен образ Божий в лице человека. Охаять его — радость. Сделать хоть в глазах других дурным, дурнее, чем на самом деле — вечная цель.

У Ковыля-Бобыля читаем: «Начался новый период Распутинской жизни, который можно бы назвать переходным и подготовительным к будущим его успехам. Григорий мало-помалу стал отставать от пьянства и сквернословия. Как определяют это состояние его близкие, он «остепенился» и «задумался». Вместе с тем он стал заботиться о некотором благообразии: начал умываться, носить более приличную одежду и пр. Во время молотьбы, когда домашние смеялись над ним за его святость, он воткнул вилы в ворох сена и, как был, пошел по святым местам. С этим временем совпадают его хождения с кружкой для сбора пожертвований для построения храма и усиленные посещения монастырей и всяческих святых мест. Односельчане изумлялись и не верили в искренность его, в это время в самые отдаленные монастыри он ходил пешком и босой. Питался скудно, часто голодал, по прибытии в монастыри постился и всячески изнурял себя. Вполне точные сведения говорят, что он в то время носил тяжелые вериги, оставившие на его теле заметные рубцы.

Он водится с юродивыми, блаженненькими, всякими Божьими людьми, слушает их беседы, вникает во вкус духовных подвигов.

Особенно долго живет Григорий в Верхотурском монастыре Екатеринбургской епархии. Здесь он вошел в близкие отношения со старцами и, по его словам, многому научился».

Здесь замечу только относительно вериг, которые отец носил какое-то время, а потом прекратил, хотя иногда и прибегал к действиям такого рода. Отец говорил: «С Богом никак не сговоришься». Ношение вериг и другие подобные способы умерщвления плоти он как раз и называл «сговором с Богом». Но повторял: «Конечно, кому как дано, тот так и спасается».

Монастырские распри

Монастырь в Верхотурье представлял собой нагромождение камней, окруженное массивной каменной же стеной. На монастырских землях работали монахи-трудники.

Отца после недолгих расспросов приняли послушником. Отец оказался упорным и в поле, и в учении.

Его набожность обратила на себя внимание старших братьев-монахов. Один из них, видя старание послушника, рассказал ему о старце Макарии, живущем в лесу неподалеку от монастыря. Подсказал отправиться к нему «за умом», но отец чувствовал, что пока не готов к встрече.

В самом же монастыре единства и стройности в мыслях не было. Одни придерживались жесткого традиционного взгляда на православные догмы. В большинстве своем это были старые монахи, их за глаза называли староверами. Другие были настроены, как им казалось, свободнее. Правыми себя считали, разумеется, и те, и другие. Споры между враждующими лагерями начинались, как правило, вполне благостно, а заканчивались, тоже как правило, рукоприкладством.

Кроме того, и в вопросах нравственности не все монахи соответствовали своему положению. Порок, гуляющий по мужским монастырям, не обошел и Верхотурье.

Но даже не это все повергало отца в отчаяние. И уж, конечно, не холодная и сырая келья с маленьким окошком под самым сводом, которое пропускает больше холода, чем солнечного света, не узкая деревянная лежанка без матраца, не шаткий стул и не менее шаткий стол и не холодный каменный пол.

Он не находил в монастыре главного, ради чего и пришел туда.

Только когда понял, что помощи ждать в монастыре не от кого, отправился к старцу Макарию.

Сам старец — интереснейший тип. В молодости был мотом, спустил отцовское наследство. А в один прекрасный день проснулся, преисполненный отвращения к земным радостям.

Следуя завету Христа: «Если хочешь быть совершенным, пойди и продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною», Макарий так и поступил. Когда желания плоти слишком донимали его, умерщвлял ее жестокими самоистязаниями.

Наконец он пришел к полной душевной безмятежности. Жил в лесу и наставлял тех, кто приходил к нему.

Отец множество раз передавал свой разговор со старцем. Раз от раза дополняя его какими-то деталями, кажущимися ему особенно важными в настоящий момент.

Перескажу так, как мне запомнилось.

Отец спросил у Макария, как ему узнать волю Господа.

Старец ответил:

— Ты должен молиться Ему.

Отец:

— Что делать, если падаешь с высокой стены? Пытаться спастись или отдаться в руки Господа?

Макарий:

— Сын мой, твое тело — храм Божий, зачем же позволять ему разрушиться?

Отец:

— А как быть с видениями Казанской Божьей Матери? Я хочу следовать за ней. Как мне узнать, чего требует от меня Господь?

Макарий:

— Ты должен неустанно молиться о том, чтобы тебе было даровано понимание и руководство. Утром после пробуждения, ты должен посвятить свой день Богу. Дол жен выполнять всякую работу как слуга Божий. Не ставь себе в заслугу добрые дела, а считай их жертвой Господу. Молись о прощении, повторяй «Господи помилуй» по крайней мере пять тысяч раз за день. Когда почувствуешь, что получил прощение, Он придет к тебе. Отец:

— Я сделаю, как ты велишь. Остаться мне в Верхотурье?

Макарий:

— Господь обитает не только в монастыре. Весь мир — Его обитель. Он всегда с тобой.

Монастырские ворота не запирались. Можно было уходить и приходить, когда и кому заблагорассудится. Отцу заблагорассудилось вернуться в мир.

Для чего?

Некоторый ответ дает Белецкий: «Распутин обладал недюжинным природным умом практически смотрящего на жизнь сибирского крестьянина, который помог ему наметить свой жизненный идеал. Поэтому Распутин пошел по пути своих склонностей, которые в нем развились под влиянием общения его во время странствований с миром странников и с монашеской средой. Общение это дало Распутину зачатки грамотности и своеобразное богословское образование, приноровленное к умению применять его к жизненному обиходу, расширило его взгляд на жизнь, развило в нем любознательность и критику, выработало в нем чутье физиономиста, умевшего распознавать слабости и особенности человеческой натуры и играть на них, и само по себе повело его по тому пути, который растворил перед ним страдающую женскую душу.

Распутин ясно отдавал себе отчет в том, что узкая сфера монастырской жизни, в случае поступления его в монастырь, вскорости выбросила бы его из своей среды.

В сознательную уже пору своей жизни Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как «Гриша-провидец» ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, возбуждая к себе любопытство и в то же время приобретая несомненное влияние и громадный успех, выработавши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью».