Противоречивая фигура

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Противоречивая фигура

Дал бы я Тебе ее в подарочек,

Да — накладно будет — самому дорога!

Так Васька Буслаев, которого автор называет «хвастливым», предлагает Богу Землю, «изукрашенную» Васькой, и тотчас отказывается делать этот щедрый подарок. Но ведь здесь очевидное противоречие! Если Бог существует, то Земля — это дар Божий. И если она «зелено на солнышке горит», то уж верно не благодаря Васькиным трудам. Дело Васькиных рук — сады и церкви. Но сады без божьих тварей, пчел, шмелей, не дадут урожая. Плодородие земли, конечно, может быть и результатом человеческих стараний. Но «что-то» не берется из «ничего», и если, как говорит Васька, Бог Землю «камнем пустил в небеса», то откуда взялись почва и влага?

Для чего люди возводят храмы? Чтобы славить Господа! А Васька строит церкви как будто для того, чтоб Бога попрекнуть.

Вот, мол, какими прекрасными, славящими Тебя храмами я «изукрасил» Землю, которую Ты «пустил камнем в небеса»! Но это же парадокс! За что Васька славил Бога?!

Вообще, в поведении Васьки, на которого сам Горький посматривает хитро и со стороны (его, на наш взгляд, интересует не столько «хвастовство» Васьки, сколько реакция на это Бога), есть что-то от манеры пьяного распоясавшегося мужичка или мастерового. Почему-то представляется, что во время этого монолога Васька должен приплясывать, хлопать себя по ляжкам и пяткам, а Бог — взирать на это зрелище с печалью. Потому что Васька тоже Его Творение. Творение бросает вызов Творцу, а Творцу нечего ответить, как нечего ответить отцу, которого сын обвиняет в своем рождении и предлагает вернуть ему себя.

Горький, несомненно, это понимает. Васькино хвастовство его тоже не совсем устраивает, и можно даже предположить, что чеховская оговорка — «это озорство» — принадлежит самому автору очерка о Чехове. Или, по крайней мере, он разделяет ее.

Не случайно «опереточный» Васька так и не был довоплощен Горьким. Ни в поэме, ни в пьесе, ни в оперетте.

И однако же Васькин вызов — это вызов самого Горького. И Васькина удаль приятна Горькому. Он любуется ею, даже понимая всю безнадежность этой опасной игры. Васька очень похож на парня из очерка (по сути, поэмы в прозе) «Едут…» из цикла «По Руси».

Плывет из Персии (нынешнего Ирана) по Каспию в Астрахань шхуна о двух мачтах, «груженная сухими фруктами — урюком, кишмишем, шепталой; на ней едут человек сто рыболовов с „Божьего промысла“, всё верхневолжские лесные мужики, здоровый, литой народ, обожженный жаркими ветрами, просолевший в горькой воде моря, бородатое, доброе зверье. Они хорошо заработали, рады, что едут домой, и возятся на палубе, как медведи». Среди них привлекает внимание писателя одна не совсем обычная пара.

«Около грот-мачты, прислонясь к ней широкой спиною, сидит богатырь-парень, в белой холщовой рубахе, в синих персидских портах, безбородый, безусый; пухлые красные губы, голубые детские глаза, очень ясные, пьяные молодой радостью. На коленях его ног, широко раскинутых по палубе, легла такая же, как он — большая и грузная, — молодая баба-резальщица, с красным от ветра и солнца, шершавым, в малежах (пигментные пятна. — П. Б.), лицом; брови у нее черные, густые и велики, точно крылья ласточки, глаза сонно прикрыты, голова утомленно запрокинута через ногу парня, а из складок красной расстегнутой кофты поднялись твердые, как из кости резанные груди, с девственными сосками и голубым узором жилок вокруг них.

Парень положил на левую ее грудь широкую, черную, как чугун, лапу длинной узловатой руки, по локоть голой, и тяжко гладит добротное тело женщины, в другой руке у него жестяная кружка с густым вином, — лиловые капли вина падают на белую грудь его рубахи».

Какая роскошная картина! В ней есть что-то от Рубенса, в этой роскоши избыточной плоти! И в то же время страшно русское. Недаром матросы-персы, «дружелюбно оскалив жемчужные зубы, смотрят на веселую Русь, — в сонных глазах людей Востока тихонько тлеют непонятные улыбки». Персы-магометане, разумеется, внутренне осуждают этого пьяного парня и его беспутную бабенку. Но и они не могут не залюбоваться их красотой.

Дальше, как это нередко бывает в рассказах Горького (особенно — в ранних; цикл «По Руси» писался сравнительно поздно, уже на Капри), возникает «неприятный» тип морализатора, который возмущается наглой парочкой.

«Встрепанный ветром угрюмый старик с кривым носом на мохнатом лице колдуна, проходя мимо парня и женщины, запнулся о ее ногу, остановился, не по-старчески сильно взметнул головою, закричал:

— А, чтоб те розорвало! Чего на пути легла? Бесстыжа рожа, оголилась как, — тьфу!

Женщина и не пошевелилась, даже не открыла глаз, только губы ее чуть дрогнули, а парень потянулся вверх, поставил кружку на палубу, положил и другую руку на грудь женщины и крепко сказал:

— Что, Яким Петров, завидно? Ну, айда, беда, мимо! Не зарься, не страдай зря-то! Не твоему зубу сахар есть…

Приподняв лапы и снова опустив их на грудь женщины, победно добавил:

— Всю Россию выкормим!»

Скорее всего протрезвевший парень захочет избавиться от бесстыжей бабенки в первом же волжском городе, в той же Астрахани. И хотя он обещает ей дома вместе «развернуть дела», в это плохо верится. Разворачивать дела он будет не с ней. А сейчас он пьян, полон удальства, он «озорничает».

Только озорство Васьки Буслаева носит, так сказать, онтологический характер, а в очерке «Едут…» показана просто сцена из грубой жизни рыбаков. Но и в первом, и во втором образе есть одна общая направляющая. Образы эти хороши лишь во внерелигиозном и — больше того — вненравственном освещении.

«По ту сторону добра и зла». По ту сторону морали. Может быть, одним из самых главных противоречий Горького было противоречие между поэтом и философом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.