Горький и Церковь
Горький и Церковь
В Казанском музее А. М. Горького на стене под стеклом висит документ. Правда, это не оригинал, а копия. Все оригиналы важных документов, связанных с именем Горького, хранятся в Архиве Горького в Институте мировой литературы в Москве. Но читать его интереснее в Казани, потому что именно здесь произошло событие, описанное в этом документе. Это протокол за № 427 заседания Казанской духовной консистории о «предании епитимии цехового Александра (переправлено на Алексея. — П. Б.) Максимова Пешкова за покушение на самоубийство».
«1887 года декабря 31 дня. По указу Его Императорского Величества Казанская Духовная Консистория в следующем составе: члены Консистории: протоиерей Богородицкого Собора В. Братолюбов, протоиер<ей> Вознесен<ской> церкви Ф. Васильев, свящ<енник> Богоявлен<ской> церкви А. Скворцов и свящ<енник> Николонизской церкви Н. Варушкин при и<сполняющем> д<олжность> секретаря А. Звереве слушали: 1) присланный при отношении пристава 3 части г. Казани от 16 сего декабря за № 4868-м акт дознания о покушении на самоубийство Нижегородского цехового Алексея Максимова Пешкова, проживавшего по Бассейной улице в д<оме> Степанова. Из акта видно, что Пешков, с целью лишить себя жизни, выстрелил себе в бок из револьвера и для подания медицинской помощи отправлен в земскую больницу, где при нем была найдена написанная им, Пешковым, записка следующего содержания: (полностью приводится цитированная выше записка. — П. Б.).
2) Отношение смотрителя Казанских земских заведений общественного призрения, от 30 сего декабря за № 723, коим он уведомил Консисторию, на отношение ее от 24 декабря за № 9946, что цеховой Алексей Максимов Пешков из больницы выписан 21 декабря, почти здоровым и ходит в больницу на перевязку. Во время его пребывания в больнице никакого психического расстройства замечаемо не было. Закон: 14 правило Св<ятого> Тимофея, архиепископа Александрийского. Приказали: цехового Алексея Максимова Пешкова за покушение на самоубийство на основ<ании> 14 прав<ила> св<ятого> Тимофея, арх<иеписко-па> Александрийского, предать приватному суду его приходского священника, с тем, чтобы он объяснил ему значение и назначение здешней жизни, убедил его на будущее дорожить оною, как величайшим даром Божиим, и вести себя достойно христианского звания, о чем к исполнению и послан указ (на полях пометка: „исполн<ен> 15 янв<аря> № 269“. — П. Б.) благочинному первой половины Казанских городских церквей, протоиерею Петропавловского собора Петру Малову».
Протокол подписан 13 января 1888 года. С этого момента Алексей Пешков вступает с Церковью в бурные отношения, которые без сомнения оказали влияние на всю его жизнь. Но прежде задумаемся о самом этом документе. На современный взгляд, это какой-то осколок непонятной цивилизации. В самом деле: «цеховой Алексей Максимов Пешков», да еще и не местный, и не своим прямым делом занимающийся, по каким-то причинам вздумал себя застрелить. Ну и что такого?! Одним самострельщиком больше, одним меньше. Сколько народу ежедневно приезжало в Казань и уезжало из нее. Сколько людей умирали и сколько из них неестественной смертью.
Пинегин в книге «Казань в ее прошлом и настоящем» приводит печальную статистику самоубийств в Казани и губернии в целом. На 100 самоубийств в губернии в целом 34,5 приходилось на Казань. Это и понятно: город, много пьяниц, босяков, наконец — студентов и вообще «умственной» молодежи, вроде Латышевой и Пешкова. В период с 1882 по 1888 год, пишет Пинегин, в Казани было: самоубийц — мужчин 77, женщин 54; умерших от пьянства — мужчин 120, женщин 28. Мужчины чаще «опивались», чем кончали с собой (быть может, из-за того же пьянства), женщины — наоборот. Пинегин с грустью называет это «темной стороной жизни Казани».
Но при этом только номерных документов по поводу поступка Алеши Пешкова было подписано четыре! Это те, о которых мы знаем. Смотритель земских заведений общественного призрения по обязанности доносит о Пешкове в духовную консисторию. Тотчас собирается синклит из двух протоиереев и просто иереев, двух настоятелей и двух священников. Они выносят постановление наложить на юношу епитимью. Непосредственным вразумлением должен — и снова по обязанности — заняться священник его прихода по месту жительства. Если бы земский смотритель со слов врачей сообщил, что Пешков пребывает в психическом расстройстве, дело бы приняло другой оборот. Самоубийство (или попытка его) в состоянии помешательства могло рассматриваться не как духовное преступление, а как несчастный случай. Но Пешков в записке как будто специально указал, что он в «здравом уме».
Можно по-разному отнестись к этому документу. Понятно, что это — Система. Закон. Правило Святого Тимофея, архиепископа Александрийского, о самоубийцах было принято еще в IV веке и неуклонно исполнялось Православной церковью. Самоубийц не хоронили на православных кладбищах, а на выживших накладывали епитимью. Епитимья не наказание, а воспитание, духовное врачевание. Она могла заключаться в более продолжительных молитвах, в строгом посте, в паломничестве… Форму епитимьи и продолжительность ее назначал духовник или приходской священник. В данном случае Петр Малов.
Кто-то воскликнет: негодяи! сатрапы! духовные инквизиторы! Бедный юноша запутался сам в себе, чуть не убил себя, а его еще и подвергают суду! Лезут в душу с бюрократическими законами! Именно так без сомнения воспринимала обязательные указы духовной консистории радикально настроенная казанская молодежь. Именно так воспринял ее и виновник этого дела.
Получив от полиции постановление консистории, Алеша отказался идти на покаяние к Малову. Тогда Пешкову пригрозили привести его силой, но в результате привели уже не в приходскую церковь, а в Феодоровский монастырь. Это было сделано ввиду особого случая. Ведь духовный преступник упорствовал в своей гордыне, а кроме того, нанес оскорбление Церкви.
Сам Горький в письме И. А. Груздеву вспоминал это так:
«Постановление суда Духовной консистории было сообщено мне через полицию и был указан день, час, когда я должен явиться к протоиерею Малову для того, чтоб выслушать благопоучения, кои он мне благопожелает сделать. Я сказал околоточному надзирателю, что к Малову не пойду, и получил в ответ: „Приведем на веревочке“. Эта угроза несколько рассердила меня и, будучи в ту пору настроен саркастически, я написал и послал Малову почтой стихи, которые начинались как-то так:
Попу ли рассуждать о пуле?
Через несколько дней студент Дух<овной> академии диакон Карцев сообщил мне, что протопоп стихи мои получил, рассердился и направил их в Дух<овную> консисторию и что, вероятно, мне „попадет за них“. Но — не попало, и лишь весною, в селе Красновидове, урядник предъявил мне бумагу Дух<овной> консистории, в которой значилось, что я отлучен от церкви на семь лет».
Это письмо написано не ранее 1929 года. Возможно, Горький еще не знал, что в 1928 году в Казани вышла книга местного краеведа Н. Ф. Калинина «Горький в Казани. Опыт литературно-биографической экскурсии». Но в любом случае в 1934 году Горький уже знал об этой книге, читал ее и потому описал свое отлучение от Церкви в письме тому же Груздеву гораздо подробнее.
«Правильнее, пожалуй, будет сказать, что меня не судили, а только допрашивали и было это не <в> Духовной консистории (как написал И. А. Груздев. — П. Б.), а в Феодоровском монастыре. Допрашивал иеромонах, „белый“ священник, а третий — Гусев, проф<ессор> Казанск<ой> дух<овной> академии. Он молчал, иеромонах сердился, поп уговаривал. Я заявил, чтоб оставили меня в покое, а иначе я повешусь на воротах монастырской ограды».
Только после всех этих фактов становится понятным довольно темный момент в биографии юного Пешкова, его «отлучение» от Церкви. Ведь как громко звучит: отлучение от Церкви! На семь лет! Впрочем, в том же письме Груздеву Горький пишет, что «в 96 г. протоиерей Самар<ского> собора Лаврский, — „друг Добролюбова“, называл он себя, — сообщил мне, пред тем, как венчать с Е<катериной> П<авловной>, что срок отлучения давно истек, ибо отлучен я был на четыре года». Но все равно. Отлучен! Раньше Толстого!
Илья Груздев в книге «Горький и его время» иронизирует над профессором Духовной академии Гусевым: «Какого рода был этот профессор, можно судить по тем брошюрам, которыми он наводнял Казань: „Необходимость внешнего Богопочтения“, „О клятве и присяге“, „Религиозность — опора нравственности“ и т. п.».
Александр Федорович Гусев родился в 1842 году. В то время, когда Пешков жил в Казани, он служил профессором апологетики христианства в Духовной академии и был автором множества книг и статей: «Дж. Ст. Милль, как моралист» (1875), «О Конте» (1875), «Христианство в его отношении к философии и науке» (1885), «Необходимость внешнего благочестия (против Л. Н. Толстого)» (1890), «Л. Н. Толстой, его исповедь и мнимо-новая вера» (1886–1890), «Нравственный идеал буддизма в отношении к христианству» (СПб., 1874), «Нравственность как условие истинной цивилизации и специальный предмет науки. (Разбор теории Бокля)» (М., 1974), «Зависимость морали от религиозной или философской метафизики» (М., 1886) и др.
Из этого внушительного списка ясно, что цехового Пешкова, сироту без определенного места жительства, нахамившего (увы, это так!) в не очень остроумной форме пожилому протоиерею, настоятелю «половины казанских церквей», «допрашивал» не самый последний в городе человек. Младший брат Гусева, Федор Федорович Гусев читал курс философии в Киевской Духовной академии. Его сочинения: «Изложение и критический разбор нравственного учения Шопенгауэра», «Теистическая тенденция в психологии Фихте младшего и Ульрици», — тоже не оставляют сомнения в глубокой эрудиции автора.
Что касается работы А. Ф. Гусева о «внешнем благочестии», направленной против ереси Л. Н. Толстого, это действительно не лучшее из его сочинений. Однако необходимость «наводнять» такими брошюрами Казань, очевидно, была. И тому свидетель — сам Горький. Именно он в «Моих университетах» вспоминает о появлении в Казани «толстовца», который произвел на Пешкова очень плохое впечатление.
Насколько серьезно было противостояние Церкви и Толстого, можно судить по дневниковым записям отца Иоанна Кронштадтского:
«6 сентября. Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли — этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь».
Этот дневник Иоанна Кронштадтского не был предназначен для печати и впервые опубликован недавно. Запись от 6 сентября (накануне дня рождения и юбилея Толстого, которому 8 сентября 1908 года должно было исполниться 80 лет, это событие широко отмечали в России и во всем мире) сделана в 9 часов вечера. По сути это вечерняя молитва, где отец Иоанн просит Бога о скорейшей кончине другого человека. Это кажется невероятным, но до такой степени новая вера Толстого «взрывала» Церковь.
В Феодоровском монастыре Пешкова не допрашивали, а уговаривали раскаяться, принести извинения оскорбленному протоиерею и принять епитимью. Алексей упорствовал, тем самым загоняя всех в тупик. В сущности, за написанные стихи он мог подлежать и гражданскому наказанию, вплоть до телесного. Тем более что Пешков уже состоял под подозрением полиции.
Угроза повеситься на монастырской ограде стала, по-видимому, последней каплей в чаше терпения духовных лиц. Та мера наказания, которую избрали они, для Алексея была пустяком. На полученную уже в Красновидове бумагу об «отлучении» Пешков откликнулся опять же ехидными стихами:
Только я было избавился от бед,
Как от церкви отлучили на семь лет!
Отлучение, положим, не беда,
Ну, а все-таки обидно, господа!
В лоне церкви много всякого зверья,
Почему же оказался лишним я?
Представьте себе огромный полиэтнический город, в котором невероятно сильна православная духовная миссия, потому что это город в прошлом татарский, мусульманский. Огромное множество церквей, академия, семинария, консистория. И вот из многих преступников — убийц, воров, прелюбодеев, вероотступников, — точно Божий глаз обращается на юного Пешкова. Какая вокруг него свистопляска! Газета «Волжский вестник» помещает об этом сообщение:
«Покушение на самоубийство. 12 декабря, в 8 часов вечера, в Поддужной улице, на берегу реки Казанки, нижегородский цеховой Алексей Максимов Пешков 32 лет (газетчик переврал, Алексею было лишь 19 лет. — П. Б.) выстрелил из револьвера в левый бок» и т. д.
Задействованы журналисты, доктора, земский смотритель, протоиереи, священники, профессор Духовной академии, монахи. А до этого еще и сторож-татарин, пристав, околоточный. Секретари, написавшие все эти бумаги.
До какой же степени ценилась единичная жизнь и душа человеческая в России в эпоху «свинцовых мерзостей жизни»! Насколько внимательной к единичной личности была эта Система. Да, громоздкая, да, грубоватая. Да, не учитывавшая, что только что отошедшего от шока молодого человека нельзя вести в церковь «на веревочке». Но это была Система, в которой каждый человек был ценен и за каждым наблюдало «государево око».
Сегодня казанского самоубийцу отвезут в морг или в больницу, и никто в городе об этом не узнает.
Структуру имперской Системы простодушно разъяснил Пешкову городовой Никифорыч, позвавший Алешу «в гости»: «Незримая нить — как бы паутинка — исходит из сердца Его Императорского Величества Государь-Императора Александра Третьего и прочая, — проходит она сквозь господ министров, сквозь его высокопревосходительство губернатора и все чины вплоть до меня и даже до последнего солдата. Этой нитью все связано, все оплетено, незримой крепостью ее и держится на веки вечные государево царство. А — полячишки, жиды и русские подкуплены хитрой английской королевой, стараются эту нить порвать, где можно, будто бы они — за народ!»
В Казани Алексей почувствовал на себе сильную руку империи, которая приказывала ему (и всей интеллигенции) «не озорничать». Это простодушно выразила деревенская девочка в романе «Жизнь Клима Самгина»: «Зачем вы озорничаете?»
Алеша Пешков после попытки самоубийства именно «озорничал». Скорее всего, в Феодоровском монастыре Церковь искала последней возможности контакта с ним и, как знать, окажись на его пути другие священники, сложись иначе некоторые обстоятельства, и из Пешкова выскочил бы его «черт».
Возможно, он даже стал бы монахом. Хотя — навряд ли.
Из «Практического руководства при отправлении приходских треб» священника отца Н. Сильченкова читаем «Правила о епитимии»: «Все люди светского звания, присуждаемые к церковному покаянию, проходят сие покаяние под надзором духовных их отцов, исключая тех епитимийцев, прохождение которыми епитимии на месте оказалось безуспешным и которые посему подлежат заключению в монастыри».
Вот о чем Пешкова «упрашивали» в монастыре. Понести монастырское покаяние. Искупить двойной грех: попытку наложения на себя рук и неприличный поступок в отношении священника. Вот почему он пригрозил им, что повесится «на ограде монастыря». Если они его запрут.
Пешков отделался малым из возможных наказаний. Скорее всего, его отлучили от Церкви (то есть наложили епитимью, состоящую во временном отлучении от причастия Святых Таин) действительно на четыре года, как сказал ему об этом при его венчании с Е. П. Волжиной самарский батюшка.
Согласно «Правилам о епитимии» это церковное наказание назначается «отступникам от веры, судя по обстоятельствам, побудившим их на то». «От 4 лет до самой смерти».
Все гражданские права у Пешкова сохранялись. Через восемь лет, венчаясь в Самарском храме с Екатериной Павловной Волжиной, он формально вернулся в лоно Православной церкви. И никогда потом Церковь не отлучала его, как отлучила Толстого до самой смерти или до раскаяния, ибо великий писатель «явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая» (из «Определения Святейшего Синода от 20–23 февраля 1901 г. № 557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом»).
Казалось бы, в сравнении с отлучением Толстого вопрос о временном отлучении молодого Пешкова маловажный.
Но это не так. В 1888 году будущий великий писатель сделал окончательный выбор. Отныне он жил вне церковных стен. Не «возле церковных стен», как Василий Розанов, а вне их. Это было его добровольное «отлучение» — навсегда. Что это означало в духовном плане? Об этом пишет священномученик Владимир (Богоявленский), митрополит Киевский и Галицкий в книге «Об анафеме или церковном отлучении»: «Внутренняя сущность последнего (отлучения. — П. Б.) состоит в том, что оно подвергает грешника, и без того разобщенного с Богом, еще большей опасности и к одному его несчастию прилагает новое несчастие. Ибо оно лишает человека той помощи и благодати, которые Церковь предлагает всем своим собратьям. Оно отнимает у него те блага и преимущества, которые приобретены им в Таинстве св. Крещения. Оно совсем отсекает его от церковного организма. Для отлученного чужды и недействительны уже заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих… Он исключительно предоставлен самому себе и, лишенный благодатных средств, всегда присущих Церкви, без опоры и помощи, без защиты и обороны, предан во власть лукавого. Таково по своему свойству наказание отлучения, наказание, поистине, тяжкое и страшное. Будучи наложено на земле, оно не слагается и на небе; начавшись во времени, оно продолжается вечно».
«Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом — зачем он существует? — он мужественно движется — вперед! И — выше! — по пути к победам над всеми тайнами земли и неба» (Горький. «Человек»).
В 1888 году «человек» Алексей Пешков сделал свой выбор. В пользу одиночества и трагедии. А Русская православная церковь лишилась необыкновенно талантливого молодого собрата, будущего знаменитого писателя, «властителя дум» и строителя новой культуры. И в этом была ее драма тоже. Драма раскола старой Церкви и новой культуры. Церкви и интеллигенции.
Не об этом ли думал профессор Казанской Духовной академии Алексей Федорович Гусев, когда во время «допроса» «молчал»?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.