Глава 22 Начало плена
Глава 22 Начало плена
Вот оно и случилось – то, чего я хотел бы меньше всего на свете. После четырех с половиной лет, проведенных почти на всех фронтах, война закончилась для меня на русском. С самой союзнической высадки в Нормандии мы все знали, что конец неизбежен. Однако мы надеялись, что если уж будет плен, то хотя бы у западных союзников, со стороны которых мы могли рассчитывать на соблюдение норм Женевской конвенции. Геббельсовская пропаганда против «недочеловеков» и слухи о зверствах русских солдат заставляли нас готовиться к худшему. Все мы знали, что творили СС в Советском Союзе.
Что чувствует солдат, попадая в плен? Прежде всего то, что для него война закончена, а значит, опасность погибнуть или быть искалеченным позади.
Затем он с беспокойством спрашивает себя: куда его отправят? Как будут с ним обращаться? Не станут ли пытать? Не расстреляют ли ни с того ни с сего? Он пытается обуздать растущий страх и показать храбрость, и главное – отогнать мысли о том, что ему пришлось сражаться в безнадежной войне, и размышления о собственной судьбе на ближайшие месяцы, а то и годы.
На протяжении всей моей жизни военного наиболее важным для меня было не показать страха, а значит, и слабости, продемонстрировать в трудную минуту выдержку и самоуважение, которыми мы так восхищались, наблюдая у военнопленных из союзнических войск.
И вот мы стояли с поднятыми руками, а со всех сторон нас обступали русские с готовыми к стрельбе автоматами. К своему ужасному разочарованию, я видел перед собой сплошь одних монголоидов. В их узких глазах горела ненависть, любопытство и алчность. И вот как раз тогда, когда они попытались сорвать с меня Рыцарский крест и часы, появился молодой офицер:
– А ну, не трогать его! Он герой – заслуживает уважения.
Я посмотрел на него и, удивленный неожиданной реакцией, произнес по-русски:
– Спасибо.
Этот достойный русский офицер тотчас же отправил нас на ближайший полковой командный пункт, где передал полковнику – командиру части из состава танкового корпуса. Моего адъютанта и вестового поместили отдельно, а меня отвели в дом фермера. Полковник был приятно поражен – мои скромные знания русского позволяли мне отвечать на его вопросы.
– Вижу, что вы, как и я, полковник. В какой части служили? Где воевали в последние недели?
Как выяснилось, я попал в тот самый танковый полк, который понес большой урон от наших действий под Лаубаном. Дородный мужик, на первый взгляд грубый и жесткий, хлопнул себя по бедрам и рассмеялся.
– Только посмотрите! – воскликнул он. – Есть же справедливость! Есть Бог на свете! Вы жгли мои танки, заставили нас отступать, а теперь вот угодили к нам в плен.
Он достал бутылку водки и два граненых стакана, которые по-русски наполнил до краев – каждому полагалось осушить свой сразу до дна.
Поинтересовавшись, где мой адъютант и вестовой, я услышал поразивший меня ответ.
– Они оба с моими людьми соответствующего звания, – сказал он. – У нас в русской армии четыре категории: генералы и полковники, штабные офицеры, старшие полевые офицеры и лейтенанты, ну и остальные. Так что не волнуйтесь. С вашими все в порядке.
Кстати, соответствие той или иной из вышеприведенных градаций напрямую связывалось с качеством полагавшегося военнослужащему пищевого довольствия. Мне вдруг пришло в голову, что подобные схемы как-то не вяжутся с идеями коммунизма. Так или иначе, подобного рода социальное дифференцирование было совершенно незнакомо немецкой армии.
В середине нашего разговора мы внезапно услышали стрельбу. Полковник вскочил и обратился ко мне:
– Дайте слово, что не выйдете из этой комнаты, пока я не вернусь. Я вам доверяю.
С этим он выскочил на улицу.
Я выглянул в окно и увидел, что из расположенного невдалеке леса пытается прорваться отряд из моей механизированной разведки из состава нашей дивизии. Русский полковник выхватил пистолет и помчался к своим танкам. Он погнал танкистов в атаку, размахивая пистолетом и что-то яростно крича. В итоге попытку прорыва они отразили. Он вернулся, бормоча ругательства:
– Все еще боятся вас, сукины дети!
Ночью я оставался у полковника, находясь под охраной усталого солдата, которого угостил папиросой из тех, что дал мне полковник.
Мои мысли стали обретать форму. Поведение молодого лейтенанта и этого полковника плохо вписывалось в образы русских, как мы их себе представляли. Конечно, зверства, чинимые массами, вторгшимися в Германию, были неоспоримым фактом и превосходили все пределы воображения, однако если вспомнить о том, сколько людей погибло у русских, включая и гражданское население, о том, как обращались с русскими пленными в Германии и в районах, опустошенных нами, становятся вполне понятными причины ненависти к нам, умело разжигаемой и подогреваемой советской пропагандой и соответственно находящей выход в злодеяниях. Однако на примере личных контактов, как опять же и в данном случае, можно было сделать вывод, что солдат во всем мире объединяет нечто общее: они или выбрали профессию военных, или же их призвали защищать родину. Они уважают противника, который делает то же самое, что и они, а именно – выполняет свой долг.
Войны начинают политики – вот кто истинные милитаристы.
Поведение русских офицеров давало некоторую надежду на будущее. Несмотря на все горести и невзгоды, которые предстояло вынести нам в ближайшие годы, я не могу не признать и готов повторять снова и снова, что офицеры и многие простые солдаты вели себя так, как этот полковник, особенно с ослаблением давления пропаганды по окончании войны.
На следующее утро русский полковник пришел сообщить мне – слава богу, без водки, – что должен отправить меня во временный лагерь. На прощание он протянул мне руку, а затем передал одному из подчиненных.
Так мы выступили в путь, продлившийся три дня. Новые пленные то и дело пополняли нашу постоянно растущую колонну. Охраняли нас русские солдаты из частей, специально предназначенных для подобных задач. По ночам нас обычно размещали в брошенных деревнях, кучно, чтобы легче было охранять. На вторые сутки марша мы оказались в лесистой местности, которая показалась мне идеально подходящей для побега. От Эльбы нас отделяло всего километров тридцать, а там должны были стоять британцы или американцы. К сожалению, в тот самый день, ввиду моего звания и знания русского, меня назначили немецким комендантом военнопленных, и мне теперь приходилось постоянно идти во главе колонны с русским командиром.
Раз-другой мне удавалось отвлечь наших стражей, так что около дюжины пленных смогло ускользнуть в заросли и, как мы надеялись, добраться до Эльбы. К сожалению, мы не знали о том, что существовала строго установленная квота по количеству пленных. Когда на следующем привале охрана недосчиталась нескольких человек, они пригрозили мне расстрелом, если будут еще побеги, но что еще хуже, нахватали в ближайших деревнях гражданских и поставили в строй, чтобы восполнить недостачу – уравнять количество. Теперь гражданским предстояло разделить нашу судьбу. Я сказал об этом колонне, чтобы предотвратить дальнейшие побеги.
Физическое состояние некоторых пленных стало вызывать озабоченность. В конце концов я убедил русского командира реквизировать две телеги с упряжными лошадьми, на которые мы и посадили наиболее ослабленных.
Через несколько дней мы пришли в Хойерсверду, около Дрездена, там находился наш сборный лагерь, уже переполненный – в нем своей участи ожидали около 10 000 пленных. Вновь меня назначили комендантом, что означало поддержание постоянных контактов с русским командиром и установление дисциплины внутри лагеря – непростая задача, учитывая отчаянное состояние многих пленных. Многие пытались сопротивляться, огрызаясь ремарками вроде следующих: «Довольно приказов! Тут все равны. Офицеры больше не командуют». Тогда как основная масса фронтовиков вела себя образцово, иные солдаты, которые принимали участие в войне только в тыловых частях, бывало устраивали отвратительные сцены. Таким людям было труднее свыкнуться со своим новым положением.
В лагере доминировали проблемы сегодняшнего дня, отвлекавшие от размышлений о будущем.
С кормежкой дело обстояло просто катастрофически. Давали похлебку из ячменя или рыбной муки – подобным пойлом обычно кормили свиней. Норма хлеба составляла 300 граммов.
Мне часто приходилось отправляться в окружающие селения и на склады с русским офицером, чтобы раздобыть там пищевое довольствие на несколько суток вперед. В один из таких дней я заметил в углу продовольственной лавки мешки с сырым кофе и спросил, нельзя ли нам взять зеленых зерен. Он не возражал. В общем, мы привезли в лагерь несколько мешков «Колумбии». По прибытии русский офицер решил попробовать зерна. Они бросили зерна вариться, но после долгой варки они так и остались твердыми, как орехи, тогда один из русских сказал:
– Темный вы народ, немцы, раз едите эти горькие горошины.
Таким образом, русские от кофе отказались, и я приказал нашему повару, немцу, сделать в следующее воскресенье по чашке настоящего кофе для каждого военнопленного в лагере. Можете представить себе, как радовались все его обитатели.
Через несколько дней мы узнали, что начинает поступать транспорт для нашей отправки в Россию. Русский врач в лагере – добродушный пожилой человек, для которого все на свете вращалось вокруг спиртсодержащих жидкостей, – сказал мне, что в Россию поедут только здоровые пленные – годные для физической работы. Всего имелось четыре категории, причем 4-я категория означала «негоден для работы».
Всем пленным надлежало пройти обследование у русского лагерного врача и его помощников, те, кому присвоили 4-ю категорию, отправлялись домой. В процессе отбора мне, путем применения нехитрого трюка, удалось устроить 4-ю категорию нескольким молодым людям в возрасте пятнадцати лет, которых бросили в «последнюю битву» просто с одним панцерфаустом в руках, а также нескольким солдатам из моей части. Я заставил их четырежды обежать вокруг бараков, потом велел делать интенсивные приседания. Доктор же, послушав их, отметил быстрое или отрывистое сердцебиение и присвоил им 4-ю категорию. На одном из медицинских складов мне удалось стащить бутылку чистого спирта, которую врач и получил в презент от меня за то, что «заботился о нас».
Естественно, через освобождающихся мы попытались подать весточку нашим близким дома. Поскольку записывать что-либо и передавать какие-то письма строго запрещалось, единственное, что оставалось, – заучить адреса и фамилии. Мой посланец не смог выполнить задания, так что ни мать, ни Дагмар, ни друзья не знали, жив я еще или нет.
Эшелоны из лагеря уходили на Восток чуть ли не каждый день, и в нем становилось все просторнее. Последними увозили офицеров, соответственно, и я покидал наше временное пристанище среди них.
Человек 60 нас запихали в переоборудованный вагон для скота и заперли на засов. Слева и справа тянулись ряды двухъярусных деревянных нар, спать на которых мы могли поочередно. В середине находилась дыра, предназначенная для отправления естественных надобностей. Небольшие отверстия давали немного света, но смотреть через них было невозможно. Дверь всегда закрывалась и открывалась только трижды в день на раздачу водянистой похлебки. В остальном мы были полностью предоставлены себе самим. Когда дверь открывалась, охранники – обычно хмурые и недружелюбные – всегда стояли с автоматами наготове. Даже в таких условиях, как видно, они все еще опасались попыток побега. В действительности же только один человек попытался уйти через отверстие туалета. Добрался ли он домой, я не знаю, но сильно сомневаюсь. Слишком уж хорошо работала система контроля в гигантской советской империи, к тому же граждане ее были «бдительными» и готовыми донести.
Проходили дни, тянулись недели. Мы даже не знали, где находится пункт нашего назначения. Просто ехали и ехали все дальше на восток. На одной из остановок мы услышали слово «Брест-Литовск», что означало: мы прибыли на границу между Польшей и Россией. Здесь нас перевели в русские 18-тонные вагоны, каждый из которых вмещал 48 человек. Перед этим вновь провели медкомиссию и многих оставили как негодных для работ. Вдруг мы услышали голоса немцев:
– Камераден, мы едем домой. Попали в плен под Сталинградом и теперь возвращаемся из лагеря в Сибири. Напишите нам адреса и бросьте. Мы сообщим вашим семьям.
Однако прежде чем мы успели последовать их совету, охранники прогнали наших добровольных помощников.
Путешествие продолжалось. Мы же по-прежнему оставались в полном неведении относительно конечной цели путешествия. Мы оказались в совершенно новой для себя ситуации и, как могли, пытались организоваться. Одни старались поддерживать форму, делая физические упражнения, другие, безучастные ко всему, молча лежали на нарах. Из-за моего звания, но прежде всего из-за знания русского, меня выбрали старшим. Чтобы оживить монотонные будни, по крайней мере немного рассеяться, каждый рассказывал что-то из своей жизни. Среди нас находился ставший позднее моим другом Харальд (или Халли) Момм, знаменитый немецкий наездник и призер дерби. Из-за «пораженческих» высказываний в адрес Гитлера его разжаловали из полковников в лейтенанты и отправили в печально известную «бригаду Дирлевангера»[144]. Он рассказал нам о встречах с видным фигурами из окружения Гитлера.
Чем дольше продолжалось путешествие – а мы находились в пути уже больше четырех недель, – тем больше привыкали мы к постоянно повторяющейся ежедневной рутине. Надо ли сомневаться, что речи наши непременно сводились к тому, почему мы были обречены рано или поздно проиграть эту войну. Некоторые, в основном старшие, винили Гитлера, который напал на Польшу и, воодушевленный блицкригами там и во Франции, решил первым делом разделаться с Россией, а потом диктовать условия Британии. Мы осуждали неспособность немецких генералов поставить его на место. Мы осознали, что Гитлер бессовестным образом воспользовался нашей «верностью присяге».
Другие, в основном молодежь, не могли или не хотели уразуметь того, что национал-социализм изжил себя. Они видели причину поражения в материальном превосходстве противника и тоже винили немецких генералов, но за то, что те не оказали должной поддержки идеям Гитлера и даже нанесли «удар в спину» своей попыткой уничтожить его 20 июля 1944 г. Но чем дольше длился плен, тем больше и больше проникались они осознанием того, сколь губительными были для Германии последствия политики так называемого «Третьего рейха».
Никто, однако, не подвергал сомнению того, что немецкие солдаты сражались храбро и старались, даже в безнадежном положении, сделать все, чтобы защитить свой дом и свою семью. Сознание этого определяло поведение простых фронтовиков на протяжении многих лет неволи и вызывало уважение со стороны русских охранников и офицеров.
Уже по дороге отмечались первые смерти от недоедания и от отчаяния. Мы своими глазами видели, как охранники сбрасывали тела в грузовики на следующей же остановке. Никто и никогда не найдет могилы этих несчастных.
День за днем и ночь за ночью мы ехали через бескрайние степи, и только на остановках для раздачи пищи мы могли по положению солнца определить, что двигаемся в юго-восточном направлении, то есть не в Сибирь. Вдруг – после пяти недель пути, на протяжении которых мы ни разу не выходили из теплушки, – мы надолго остановились. Если верить тем, кто знал местность – случилось воевать в тех краях, – мы должны были находиться в районе Крыма, недалеко от Азовского моря. Тут нам приказали построиться для дезинфекции.
Вагон за вагоном мы отправлялись избавляться от вшей. Русские смертельно боялись эпидемий, а потому не только пленных, но и русских солдат брили наголо, а дома подвергали постоянной дезинфекции изнутри и белили известкой снаружи. Борьба со вшами представляла собой малоприятную процедуру, однако, несомненно, вносила разнообразие в долгое утомительное путешествие. Нашу одежду и немногие личные вещи, оставшиеся после всех переделок, мы оставляли в отдельном помещении, а сами голые отправлялись на процедуру. Иметь возможность помыться было чем-то вроде дара с небес. Однако затем нам приходилось искать свою одежду в огромных кучах тряпья.
На протяжении всего процесса дезинфекции наши вагоны и само здание пункта окружали русские солдаты с автоматами, по лицам охранников мы видели, что они, очевидно, опасаются нас. Это было – и остается по сей день – весьма примечательным фактом. Более тысячи тощих, измотанных военнопленных, для которых попытка побега равнялась самоубийству, все еще представлялись русским источником потенциальной угрозы. Страх – особенно перед немцами – глубоко укоренился в русских, им, как не раз приходилось мне убеждаться за годы плена, проникнуты все общественные группы. Никакие попытки разубедить людей не имели смысла.
Обратно в теплушку. Путешествие продолжается.
Короткая передышка пошла нам на пользу. Хотя стоял октябрь, температура медленно поднималась. Совершенно очевидно, мы находились далеко на юге. Мы страдали от жажды, однако водный рацион был постоянно ограниченным.
Состав поднимался в горы – воздух делался все разреженнее. По видимости, мы проезжали через Предэльбрусье. Позади остались горы Кавказа. И вот, наконец, после 35 суток пути в закупоренном железнодорожном вагоне мы прибыли в пункт назначения – в маленький городок на южных склонах Эльбруса. Наше путешествие продолжалось с 15 сентября по последнюю декаду октября – всего 35 бесконечных дней. Только дважды мы пересаживались: в первый раз в Рустави для санобработки, а второй – в Кутаиси, где перешли в угольные вагоны на 100 стоячих мест каждый, чтобы добраться до Ткибули.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.