Глава пятая ЦАРЬ В ЗАТОЧЕНИИ: «ОСВОБОЖДЕНИЕ» ИЗ САМОДЕРЖАВНОГО ПЛЕНА
Глава пятая
ЦАРЬ В ЗАТОЧЕНИИ: «ОСВОБОЖДЕНИЕ» ИЗ САМОДЕРЖАВНОГО ПЛЕНА
Человек далеко не всегда может правильно оценить смысл происходящих с ним событий. Лишь позднее, когда многое исправить уже невозможно, когда настоящее становится расплатой за минувшие ошибки, человек яснее осознает смысл метафизических истин, а верующий человек в этих истинах видит Божьи предзнаменования. Унижения позволяют лучше понять слова Нагорной проповеди, так странно звучащие в мире, наполненном жестокостью и насилием: «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Мф. 5:39–41). Иисус призывал Своих последователей быть совершенными, «как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). Стремление к духовному совершенству для христианина — наиважнейшее, хотя в круговороте дел далеко не каждый может найти время и силы это стремление реализовать. Порой лишь обстоятельства, оказывающиеся выше человека, позволяют ему решить главную задачу жизни верующего: подготовиться к «миру горнему». Такими обстоятельствами стали для царя и его семьи последние четырнадцать месяцев жизни.
…Когда Николай II покидал Ставку, его семья в Царском Селе уже находилась под арестом. 8 марта 1917 года в Александровский дворец явился новый командующий столичным военным округом — генерал Лавр Георгиевич Корнилов. В своем дневнике Александра Федоровна лаконично записала, как он «Объявил, что мы находимся взаперти» и что «с этого момента присутствующие [во дворце] считаются изолированными, не должны видеться ни с кем посторонним». Сам генерал постарался успокоить супругу царя, указав ей на то, что в аресте нет ничего опасного, даже особых стеснений арест повлечь не может. Очевидно, что нахождение под стражей особым стеснением Корнилов не считал, как не считал чем-то странным объявление, сделанное для находившихся при Александре Федоровне лиц: в течение двух дней они должны были решить — остаться им во дворце или уйти. Для всех оставшихся через два дня наступал арест. Тогда же императрице были представлены два офицера: полковник лейб-гвардии Петроградского полка Е. С. Кобылинский и штаб-ротмистр гвардейского Уланского полка П. П. Коцебу, брат которого долгое время служил адъютантом великого князя Николая Николаевича. Кобылинский стал начальником Царскосельского гарнизона, а Коцебу — комендантом Александровского дворца. Правда, уже 21 марта, за лояльное отношение к семье последнего самодержца, Коцебу был снят с должности и заменен личным другом А. Ф. Керенского полковником П. А. Коровиченко, впоследствии принимавшим участие в работе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Поэтому с 26 мая комендантом назначили полковника Кобылинского, сумевшего добиться благорасположения царской семьи и искренне ее полюбившего. Во время переезда царской семьи в Тобольск он был командиром Отряда особого назначения, а затем — комендантом Губернаторского дома, в котором отбывали ссылку Романовы. В начале мая 1918 года советские комиссары сместят его с должности, и он покинет высочайших арестантов.
Но все это — впереди. А тогда, в начале марта 1917 года, узнав об аресте, императрица приступила к уничтожению своих бумаг. Она торопилась, опасаясь, что ее письма и дневники попадут в руки пристрастных людей и будут использованы для дополнительных унижений и оскорблений и ее самой, и ее несчастного супруга. Каждый день, начиная с 8 марта, она бросала в огонь свою корреспонденцию. Так продолжалось вплоть до 23 марта. К тому времени дети уже все знали — с дочерьми она переговорила сама, маленького сына проинформировал воспитатель Пьер Жильяр.
Восьмого марта бывший наследник узнал, что его отец возвращается в Царское Село из Могилева и больше туда не вернется, — ибо «не хочет быть больше Верховным главнокомандующим». Известие огорчило ребенка, через несколько минут узнавшего, что отец не хочет быть больше и императором. На вопрос «почему?» П. Жильяр ответил как можно проще: потому что царь очень устал и за последнее время перенес много тяжелого. Но Алексей Николаевич не мог понять, кто же будет царем, если отец отказался от власти, возвращаться к ней не собирается, а его примеру последовал великий князь Михаил Александрович. «Если нет больше Царя, кто же будет править Россией?» — удивлялся наследник, услышавший в ответ о Временном правительстве и Учредительном собрании, которое, быть может, позволит «дяде Михаилу» взойти на престол. Больше ребенок ни о чем не спрашивал. Свершилось.
Маленький наследник интуитивно понял то, что потом пытались объяснить и сформулировать взрослые и образованные современники. Царская власть, кто бы ей ни помогал, в России была источником права. Именем царя как Архимедовым рычагом двигались все дела, неважно — к лучшему или к худшему.
«Не он опирался на государственные учреждения, а они им держались, — написал много лет спустя камергер Высочайшего двора И. И. Тхоржевский. — Поэтому впоследствии, когда Государь был свергнут, вынужденно отрекся — мгновенно был как бы выключен электрический ток, и вся Россия погрузилась во тьму кромешную.
Оставалось принуждение, сила, переходившая из рук в руки, оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти как источника права».
Последующие события стали доказательством этой простой истины.
Восьмого марта столичные газеты опубликовали два сообщения Временного правительства. Первое — о всеобщей политической амнистии, и второе — о лишении Николая II и его супруги свободы. Амнистия, таким образом, увязывалась с арестом того, кто еще вчера единолично решал вопросы преступления и наказания.
В тот же день бывшие подданные российского самодержца были извещены о желании правительства вскоре обсудить вопрос об Императорской фамилии, определив, может ли она остаться в России или же Романовым разрешат выезд за границу. Говорилось также о возможном рассмотрении проблемы «цивильного листа» (то есть содержания) прежнего правителя государства.
Даже православные публицисты и писатели в первый период «великой и бескровной» революции показали себя ее сторонниками. Евгений Поселянин (Е. Н. Погожев), например, откликнулся на февральские события статьей «Обвал трона», в которой проводил мысль, что прежняя власть была далека от народа, не знала и не понимала русских людей. «Говорили о самодержавии, — подчеркивал Евг. Поселянин, — тогда как была злейшая форма олигархии. Происходило так, что верховная власть, державшая в плену всю страну, сама находилась в плену у малой кучки придворных дельцов, и „дворцовый комендант“ за последние десятилетия стал невидимой шестерней механизма, к которой присоединялись еще и еще тайные безответственные влияния». Известная фраза о «безответственных влияниях» нашла своего апологета и в среде тех, кого либералы считали «завзятыми монархистами». Ныне же и они заявляли:
Дню прошедшему — забвенье!
Дню грядущему — привет![123]
Приветы дню грядущему посылались тогда часто. Заговорили и о необходимости нового народного гимна. За словами дело не стало: один из первых образцов стихийного «творчества» появился еще до официального объявления об аресте царя и, скорее всего, был написан вскоре после его отречения от престола.
Радость, великая радость горит
В сердце воскресшем народа!
Клич наш победный весь мир облетит:
Братство, любовь и свобода!
Братья! Свободная Родина нам
Счастья дороже и жизни!
Слава России свободным сынам!
Слава великой Отчизне!
Свет возрожденья гордо несет
Вольное братство народа!
Наш триединый могучий оплот —
Братство, любовь и свобода![124]
«Триединый оплот» сменял уваровскую триаду. «Братство, любовь и свобода» ставились вместо прежних «православия, самодержавия и народности». Как понимать новые слова, мало кто знал, их смысл для большинства россиян был неясен или, по крайней мере, ничего не говорил ни уму, ни сердцу. Интерпретации могли быть самыми различными. И результаты этих интерпретаций — тоже. Ждать оставалось недолго.
…Девятого марта, в половине двенадцатого дня, Николай II вернулся домой, в Царское Село. Радость предстоящей встречи омрачалась разительно изменившейся за несколько дней обстановкой. «На улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики!» — записал он в дневнике. С тех пор покидать Александровский дворец без ведома Временного правительства Николай II не мог. Его жизнью распоряжались бывшие враги. В новых условиях, воссоединившись с семьей, отрекшийся самодержец стал уничтожать свои письма и бумаги, как и Александра Федоровна, очевидно опасаясь их попадания в руки политических недоброжелателей. Большинство тех, кто ранее заискивал перед самодержцем, ловил его благосклонный взгляд и улыбку, покинули своего еще вчера могущественного владыку. Даже такой резкий человек, как великий князь Николай Михайлович, вынужден был признать, что после отречения, в течение сорока восьми часов, царская чета была покинута не только высшими сановниками, чинами Двора и членами Государственного совета по назначению, но и многочисленной свитой, представители которой думали только об отличиях и доходных местах. Так же повела себя большая часть губернаторов России. В царскосельском заточении с царской семьей остались только самые верные придворные и слуги.
Вместе с ними Николай II совершал прогулки по парку, работал на свежем воздухе, устраивал огород, читал и беседовал. Они помогали ему переносить унижения домашнего ареста. Постепенно сложился распорядок дня. Обычно семья вставала в восемь часов утра, молилась, пила чай (первоначально — без больных детей, еще не выходивших из своих комнат). Гулять разрешалось два раза в день: с одиннадцати до двенадцати часов утра и с половины третьего до пяти часов дня. Николай II всегда пользовался правом на прогулку. Обед, занятия с детьми, чтение для себя и вслух — в семейном кругу, вот, собственно, все дела, которые он мог себе позволить.
В половине второго дня традиционно проходила смена караула. Оба офицера — бывший и вступавший на сутки начальники караула приходили к Николаю II, который принимал их иногда вместе с супругой. Здороваясь, Николай II неизменно обменивался с пришедшими рукопожатием. Но однажды случилось непредвиденное: заступавший на должность начальник караула отказался принять протянутую бывшим самодержцем руку, якобы крикнув: «Ни за что на свете!» По воспоминаниям графа Бенкендорфа, в ответ Николай II спросил: «Что вы имеете против меня?», после чего офицер растерялся, повернулся и вышел. Камердинер Александры Федоровны А. А. Волков передает этот случай с иными подробностями. Согласно его рассказу, Николай II, после демонстративного поступка караульного офицера, подошел к нему, положил на плечо руку и ласково спросил:
— За что же, голубчик?
— Я из народа, — был ответ. — Вы не хотели протянуть народу руку, не подам ее и я.
Быть может, Волков и Бенкендорф рассказывают о разных случаях, но как бы то ни было, приходится констатировать: в царскосельский период заточения публичное проявление неуважения к Николаю II имело место. В конце июня 1917 года полковник Кобылинский даже попросил царя «не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого, — записал царь в дневнике, — было несколько случаев, что они не отвечали».
В течение марта — июля Николай II имел возможность несколько раз встречаться с А. Ф. Керенским, с первых дней февраля и до прихода к власти большевиков остававшимся одним из главных действующих лиц революции. Керенский, как и большинство представителей русского образованного общества тех лет, не считал царя ни волевой личностью, ни самодержцем. По его мнению, это был заурядный, замкнутый, слабый, почти автоматически исполнявший чужие желания человек, подчинявшийся жене, которая в критические моменты оказывала на него подавляющее влияние. С таким человеком он в качестве нового министра юстиции и встретился впервые 21 марта. Пройдя через все комнаты, кратко переговорив с царем, он представил обитателям Александровского дворца нового коменданта и приказал арестовать А. А. Вырубову. Ближайшая подруга Александры Федоровны навсегда покинула царскую семью, которая более десяти лет была и ее семьей… Анну Александровну отвезли в Петроград, а на следующий день из Думы перевели в Петропавловскую крепость. Так начались ее тюремные мытарства.
Свою чашу унижений вынуждены были испить и оставшиеся в Александровском дворце. 27 марта Керенский приехал в Царское Село вновь. Он попросил царя и царицу ограничить их встречи друг с другом временем еды и даже с детьми сидеть раздельно. Николаю II он объяснил это тем, что необходимо держать в спокойствии Совет рабочих и солдатских депутатов. «Пришлось подчиниться, во избежание какого-нибудь насилия», — записал в тот же день в дневнике царь. Сам министр в мемуарах мотивировал свой поступок тем, что на время расследования действий ближайшего окружения императрицы необходимо было оградить Николая II от влияния супруги — «на случай их вызова в качестве свидетелей». Благие пожелания Керенского, разумеется, не могли встретить сочувствия в царской семье (хотя он и полагал, что раздельное проживание Николая II и Александры Федоровны благотворно сказалось на царе: «Он воспрял духом и стал гораздо бодрее»). Подобные приказы оскорбляли достоинство пленников, вынужденных безропотно исполнять любые предписания Временного правительства. А газеты с умилением писали, как «А. Ф. Керенскому приходится вникать во все подробности узников Царскосельского дворца», — замечая, что даже увольнение поваров и судомоек не обходится без его санкции. Министр юстиции, решающий вопросы увольнения придворной прислуги, — это действительно достойно умиления.
Казалось, за несколько мартовских дней революция до неузнаваемости изменила всё и всех, разрушив существовавшие в течение многих десятилетий традиции и устои. Даже члены дома Романовых оказались втянуты в революционную воронку, не только официально присягнув Временному правительству, но и заявив новой власти о своей поддержке. Телеграммы с извещением о принятом решении прислали великие князья Николай Николаевич, Александр Михайлович (от своего имени, имени супруги и детей), Борис Владимирович и Сергей Михайлович. К ним присоединился и принц А. П. Ольденбургский с семьей. Керенский получил письма, подписанные великими князьями Георгием и Николаем Михайловичами, Дмитрием Константиновичем и князьями крови Гавриилом и Игорем Константиновичами. Все они присоединялись к доводам, изложенным в акте отказа от престола Михаила Александровича, и отказывались от владения удельными землями. Через несколько дней о своем подчинении новым властям публично заявила и сестра государыни — великая княгиня Елизавета Федоровна. Династия больше ни на что не претендовала, ее представители покидали государственную службу и становились частными лицами. Могло ли их это спасти, обеспечив спокойную жизнь в будущем? Однозначного ответа не существовало, хотя постоянные нападки на Романовых, день ото дня учащавшиеся, оптимизма не внушали. Даже Михаил Александрович, добровольно отказавшийся от трона, вскоре должен был подать в отставку с поста генерал-инспектора кавалерии и председателя Георгиевского комитета. Его ходатайство немедленно удовлетворили. Фамилия «Романов» звучала тогда как политический приговор, не подлежавший обжалованию. Глумление над членами Дома, и прежде всего над «поверженным тираном» и его супругой, в журналистской среде стало признаком хорошего тона. Деятели левых партий открыто говорили о необходимости не только суда, но и казни бывшего самодержца. И хотя, например, для социал-демократов и большевиков любой монарх был «коронованным разбойником», достойным смерти, в условиях русской революции подобные разговоры были больше чем просто разговоры.
Самодержавная государственность поносилась как «строй насилия», принимались решения о признании земель Кабинета бывшего императора государственными, национализировались (до решения Учредительного собрания) удельные земли, даже изменялось изображение боевых медалей: портрет Николая II заменялся Георгием Победоносцем. От старого ничего не должно было остаться — даже от царского «Друга», убитого в декабре 1916 года. Уже в ночь на 9 марта революционно настроенные борцы с «режимом» выкопали гроб с телом Григория Распутина, погребенный под строившимся склепом в честь преподобного Серафима Саровского. Гроб вскрыли, под бородой покойного нашли икону Божьей Матери, привезенную Александрой Федоровной накануне революции из Новгорода. На обороте иконы прочитали имена: Александра, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Анна Вырубова. И немедленно через газеты оповестили всех о случившемся. Зачем? Тогда об этом не задумывались. Как не задумывались, арестовывая семью покойного «старца». Какое отношение к борьбе «темных сил» имели его дочери и сын? Никакого. Да и не в детях «старца» было дело (тем более что вскоре их отпустили). Метили в царя и царицу, пытаясь как можно больнее обидеть заключенных Александровского дворца. И разумеется, из добрых побуждений, для «очищения» страны, в преддверии построения «светлого завтра». В целом, «хотели как лучше, получилось — как всегда». К счастью, ни царь, ни царица не знали продолжения страшного эпилога истории глумления над телом их «Друга». Впервые в 1923 году об этом кратко сказал В. Б. Шкловский в «Сентиментальном путешествии»: «Перед тем, как сожгли труп Распутина в топке Политехнического института, раздели тело, ворошили, мерили кирпичом, — и добавил, резюмируя: — Страшная страна. Страшная до большевиков».
«Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три, — писал о мартовских событиях В. В. Розанов. — Даже „Новое Время“ нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая „Великого переселения народов“. Там была — эпоха, „два или три века“. Здесь — три дня, кажется, даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.
Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 „и такой серьезный“, Новгородской губернии, выразился: „Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть“, то есть не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезать из его кожи ленточка за ленточкой.
И что ему царь сделал, этому „серьезному мужичку“.
Вот и Достоевский…
Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и „Война и мир“».
В. В. Розанов оказался, безусловно, прав: «братство, любовь и свобода» породили ненависть, зависть к ближнему и желание убивать. «Задуло свечку…»
Атмосфера была соответствующая. Бульварная литература внесла свой весомый вклад в процесс разложения монархического сознания — уже после гибели монархии. Издавались всевозможные брошюры о «тайнах русского Двора», из которых непритязательный читатель мог почерпнуть много сведений об альковной жизни венценосной четы. Легковесные и грязные истории потом обрабатывала народная молва, создавая нечто, напоминавшее плохую сказку с недобрым концом: подлость тоже можно воспитывать. Так, журнал «Прожектор» опубликовал рассказ о любвеобильной и похотливой царице, ее лицемерной подруге А. А. Вырубовой, вечно пьяном, жестоком и подозрительном царе-эротомане. Сюжет незамысловат. Александра Федоровна и Анна Александровна одновременно влюбляются в красивого молодого офицера Орлова, которого царица, пользуясь преимуществом государыни, делает любовником. Вырубова «мстит», провоцируя столкновение царя с женой. Николай II, застав на месте «преступления» жену и любовника, убивает последнего. В отместку за смерть Орлова в Александру Федоровну, уже в годы Великой войны, стреляет лежавший на излечении в Царскосельском госпитале его младший брат. Покушение заканчивается легким ранением Вырубовой, царица прощает стрелявшего. Детективная история рассказана, «кошмарная» тайна Двора — раскрыта. Издатели обещают и дальше публиковать сенсационные разоблачения.
Нельзя сказать, что подобные художества были уделом лишь дешевых журналистов, падких на скандалы и сплетни. Увы! Таким же образом разоблачали «проклятый царизм» и маститые писатели. Например, Лев Жданов, уже в мае 1917 года подготовивший почти 300-страничное произведение под названием «Николай Последний». Убеждающий читателя, что любой царь — деспот и поэтому заслуживает изгнания, Л. Жданов собирает на страницах книги все доступные ему слухи, начиная от «информации» о смерти Александра III от пьянства и заканчивая историей раздачи Николаем II (перед отъездом из Могилева в Царское Село 8 марта 1917 года) автографов. Группа молодежи якобы получила от царя автографы на кусках военной карты, которую тот снял со стены своего вагона и разрезал кинжалом. Не скупится автор и на черные краски, описывая царских родственников и постоянно называя Фамилию «лжеРомановыми». Под пером Жданова лионский «магнетизер» Филипп становился агентом папы римского, а вдова великого князя Владимира Александровича — особой, верно служащей германским интересам. Понятно, что Февральские дни для него — священные, а самодержавие — символ насилия и произвола. Но все же Жданов не кровожаден. Более того, он — великодушен, мечтая, как после «счастливо-оконченной войны» и Учредительного собрания свободная и счастливая Россия отправит своего бывшего властителя куда-нибудь на остров, расположенный в Эгейском море.
«И этот островок населен необычной публикой…
Ряд красивых дворцов… Над каждым — веет штандарт, каких уже нет нигде в Европе… <…> Миноносцы и крейсера — реют кругом, следят, чтобы не улизнули с островов, из своей почетной тюрьмы бывшие владыки земли…
А народы их, рабы и твари раньше, — вольные люди теперь, изредка пробегают глазами газетные известия:
— „Алиса Гессенская, по мужу — Александра Романова, в мире опочила… Тихо умерла…“
Принцесса такая-то, по мужу так-то, благополучно родила.
„Карл Габсбург — скончался, вскоре после Вильгельма Гогенцоллерна, оставив после себя многомиллионное наследство…“
И, таким образом, угаснут бесславно и бесшумно последние потомки последних угнетателей народа на земле!..»
Красивая сказка, в которой начало не предвещает столь замечательного конца, а великодушие «народа» преподносится на фоне «низости» его прежних хозяев. Есть чем восторгаться!
Однако большинство писавших на «царскую» тему весной и летом 1917 года не слишком утруждали себя пророчествами о будущем венценосца. Главное для них заключалось в том, чтобы максимально «разоблачить», осмеять и дискредитировать «бывших» — давно известный и постоянно используемый прием. На этом поприще достойно показал себя Лев Никулин, в стиле скоморошины излагавший в сатирическом журнале «Будильник» историю царствования Николая II и жизнь его супруги. Названия говорили сами за себя: «О Романовской породе и русском народе» или — «О гессенской мухе и русской разрухе». Все доступно и понятно:
На Руси идет разруха,
Рада гессенская муха,
Знает Вилли каждый форт,
Для него атака — спорт.
Только догадались штабы,
Отчего стратеги слабы,
Отчего наш каждый шаг
Угадает сразу враг.
Как царица едет в Ставку —
Просто выходи в отставку.
Удивляй в боях весь свет,
А удачи нет как нет.
***
И пошли в народе слухи:
«Нет житья от этой мухи,
Вместо этого царя
Александра правит зря.
И зачем нам эта пара,
И не будет в том удара,
Если б весь их хищный род
От себя прогнал народ».
И как все узнали это,
Не видала муха света,
Дунул яростный народ,
И как лист слетел их род…
Подобные вирши воспитывали не столько антипатию к монархии, сколько презрение к монарху и его супруге, в которых читателя заставляли видеть источник всех бед страны. Неслучайно весной 1917 года, задолго до большевиков, по стране прокатилась волна низвержений памятников. В Екатеринославле с пьедестала сняли памятник Екатерине Великой, объявив, что его материал пойдет на снаряды. Юмористы немедленно откликнулись:
Пушка, плюй бомбами и погромче ори:
В первый раз в истории человечества
Оказались цари
Полезными для Отечества!
Весной 1917 года появилось множество новых юмористических изданий, избравших для себя мишенью отрекшегося Николая II, его супругу и род Романовых. Трескучие «Пугач», «Трепач», «Барабан» конкурировали с уже известными публике «Новым Сатириконом» и «Бичом». К примеру, «Бич», вышедший из печати 12 марта 1917 года, открывался картинкой, на которой был изображен стоявший около трона царь, у ног которого — штыки. Здесь же помещенный лозунг «За свободу!» ясно показывал, как воспринимали отречение публикаторы, процитировавшие и фразу из манифеста 2 марта: «А посему признали мы за благо отречься от престола Государства Российского». Символично, что на последней странице номера был изображен находящийся за решеткой двуглавый орел — государственный символ — с пояснением: «Наконец-то!..» («Ах, попалась, птичка, стой, / Не уйдешь из клети».)
Следующий номер «Бича» имел уже дополнение к заголовку: особо отмечалось, что этот номер «от скончания цензуры 2-й». На обложке поместили запоздалый — по тому времени — шарж на «Равноапостольного Григория», стремясь «художественно» обыграть традиционные для обывательской среды сплетни об эротических подвигах и пьянстве сибирского странника. Последнюю страницу отдали карикатуре, на которой изображался железнодорожный вагон с Николаем II, императрицей и наследником, следующими из Петрограда через Мурман в Ливерпуль. Подавалась картина в стиле художника Ярошенко «Всюду жизнь» и, очевидно, по мысли исполнителей, должна была показать, что отъезд царской семьи в Англию стоит воспринимать как наказание, равное уголовному.
Имевшие хождение в мартовско-апрельской прессе 1917 года представления о скором отъезде семьи Николая II за границу были достаточно распространены, и сатирические журналы обыгрывали эту тему. В «Будильнике», например, уже 7 марта на обложку вынесли рисунок, на котором изображались царь в короне, царица с иконой Распутина и наследник. Царь подписывал манифест. Фраза, вложенная в уста Александры Федоровны, не оставляет сомнений в том, что хотели сказать карикатуристы: «Подписывай, и едем». Следующий номер (от 18 марта) открывался карикатурой под названием «В Англию». На картинке изображалась стоящая в кассу 1-го класса царская семья (причем императрица — в костюме сестры милосердия и с обязательным портретом Распутина). В том же номере помещена информация о выраженном царем (за день до ареста) желании поселиться в Ливадии и разводить цветы. «Его дядя H. H. Романов, — говорилось далее, — предполагает поселиться на Кавказе и:
— Возделывать свой клочок земли.
„Будильник“ сказал:
— Почтеннейшие! Вот я вам внемлю,
Не верю сказочной были,
И думаю: с чего это русскую землю
Романовы так полюбили?»
А в мартовском «Трепаче» в карикатурной форме делался «прогноз» о будущем «бывших». Под заголовком «Что с ними будет через 10 лет» помещалась карикатура на царя, изображенного за стойкой бара в качестве хозяина лондонского погребка. Рядом помещалась и карикатура на любимую подругу императрицы — А. А. Вырубову, из которой сделали содержательницу дома терпимости.
Желание как угодно доказать (а точнее, демагогически заявить), что Романовым — не место в новой России, заставляло карикатуристов напоминать читателям о немецких симпатиях царской семьи. «Трепач» постарался оформить старый лживый слух об измене царицы графически, поместив на своих страницах шарж под названием «Телеграф Берлин — Петроград» (изображались линия связи и столб с головой царицы, как бы «соединяющий» провода. «Вили? Это ты? Коля кланяется», — гласит надпись).
Политическое глумление не имело границ, в революционном угаре «юмористы» и самого Николая II пытались выставить агентом Германии, изображая в виде обезьянки «немецкого шарманщика» Вильгельма II. Обыгрывалось и лишение русского императора мундира «гессенского полка», шефом которого он состоял до войны: на просьбу дать ему юбку карикатурная «царица» заявляет: «Что же у меня разве юбка не гессенская?» Революционные сатирики пользовались газетными сообщениями, появлявшимися в те дни в прессе, пытаясь обыгрывать то, что распространяли журналисты. Так, вышедший 2 апреля номер «Бича» открывался эпиграфом: «Из Царскосельского дворца были частые сношения с Берлином», что иллюстрируется картинкой: на фоне Александры Федоровны, одетой в форму сестры милосердия, помещена голова Вильгельма II и стихи: «Я тот, которому писала / Ты в полуночной тишине…»
Впрочем, обыгрывались не только политические сюжеты. «Юмористы» охотно рассуждали на тему любви государя к народу, «рисовали» его жизнь после отречения, развлекая читателей понятными им картинами «царского быта» и намеками на возможное ужесточение содержания под арестом. Журнал «Пугач» уже в апреле поместил картинку, на которой был изображен идущий в военной форме по набережной Невы царь, за которым виднелась Петропавловская крепость. Надпись гласила: «До сих пор в Петропавловскую крепость возили только мертвых царей, а меня первого повезут живым». Приблизительно в это же время в «Трепаче» появилась аналогичная карикатура с издевательским заголовком «На дачу». На фоне Петропавловской крепости изображалась телега, на которой, поверх вещей, восседали «царица» с иконой Распутина, «царь» с лампой и «сестра милосердия» с болонкой. За телегой ковылял «В. Б. Фредерикс», державший корону и мантию. Телегой управлял шедший рядом с лошадью возница — «Милюков». Подпись не оставляла сомнений, что хотели разъяснить читателям, выдавая прямую речь от имени царя: «Тяжелая это пора — переезд на дачу. Слава Богу, если где поблизости: в Озерках, Лесном или Келломяках хибарку найдешь, а вот потрясись-ка из Царского в Петропавловскую. Сам лампу держишь, супруга портреты любимых существ, фрейлина — болонок и узлы готова выбросить. Фредерикс и язык в сторону выпустил… А Милюков, знай, погоняет. И куда торопится!!!»
Читателям старались внушить мысль о том, что царь всегда был далек от народа по собственной вине, не умея разобраться, где истина, а где ложь. Он характеризовался «последним могиканином», находящимся под охраной революционных войск. Журналисты чем дальше, тем больше приучались называть его «Николаем Последним», заставляя карикатурного «царя» задаваться вопросом о том, где же ныне «возлюбленный народ, кричавший „ура“ при моем появлении?». На обращенный к конвойному офицеру вопрос следовал ответ: «Частью в дворницких, г. полковник, а частью из охранки на фронт отправлен».
Подобный «юмор», безусловно, должен оцениваться в контексте стремительно менявшихся после Февраля событий, а также желанием публицистов обыграть все, что прямо или косвенно было связано с Николаем II, о котором до 1917 года большинство из них писало как о «Священной Особе». Интерес к такого рода творчеству может быть по преимуществу психологический: шаржи и карикатуры первых месяцев революции помогают увидеть, как происходило воспитание невзыскательного обывателя, привыкшего к лубку. Собственно говоря, это и есть революционный лубок, предназначенный для массового потребления оглушенных произошедшими событиями бывших «верноподданных». Таким же целям служила бульварная литература, о которой мы говорили выше.
Делу развенчания монархической государственности служили не только публикации и заявления, непосредственно касавшиеся императора и его семьи: на это были нацелены и действия новых властей, буквально сразу же после отречения «озаботившихся» коренным переустройством форм и принципов прежней жизни, базировавшейся на православном основании.
Уже в первых числах марта Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов постановил организовать 10 марта гражданские похороны «павших за свободу», определив местом захоронения Дворцовую площадь. Намерение устроить братскую могилу в центре столицы страны показательно и не требует особых комментариев. Тем самым революция стремилась обеспечить себя новыми «сакральными центрами», «святыми местами» победившей «демократии». Десакрализация поверженной власти, глумление над ее символикой (жертвы должны были лежать в центре площади, на месте Александрийского столпа) шли полным ходом. Правда, выкопать братскую могилу на главной площади столицы не удалось: забитые при установке Александрийского столпа деревянные сваи сделали проведение работ невозможным.
Тогда было принято решение организовать похороны на Марсовом поле, где они и состоялись 23 марта. Впервые в истории России торжественные (государственные) похороны проходили без участия Церкви, под боевые звуки, Марсельезу и пролетарские песни. 184 гроба провожало в общей сложности около 350 тысяч человек. Тогда же было заявлено о возведении (в дальнейшем) на этих могилах нового здания парламента свободной России.
Создание нового пантеона героев в постфевральской России представляло закономерный процесс, который восходил к 1905 году. Идея завершения начатого тогда находила себе приверженцев в среде тех, кто считал идейную борьбу с самодержавием делом жизни. Доказательством сказанному является публикация «Календаря русской революции», составленного еще в 1907 году и тогда же конфискованного полицией. «Календарь», дававший обзор революционных и общественных движений в России, начиная с эпохи Александра I и заканчивая 1905–1906 годами, был своего рода альтернативной историей, подчеркивая и отмечая то, что ранее воспринималось как аномалия политической жизни монархической государственности. «Календарь» давал четкое понимание того, что в России борьба с монархическими принципами была неразрывно связана и с конкретными их носителями. После Февраля противники русского самодержавия, равно как и все подпавшие под страшное обаяние революции, меняли стиль эпохи, не имея возможности задуматься о том, какие инстинкты в большинстве своем необразованного народа они пробуждают.
Царь, по свидетельству очевидцев, совершенно спокойно принимал то, что писали про него и его супругу, видя в обвинениях и издевательствах стремление восстановить против монархии народные массы. Тонкий знаток человеческой души, В. В. Розанов замечательно красиво выразил это в «Апокалипсисе нашего времени» в нескольких простых словах: царь не ломался и не лгал. Но видя, как ужасно отреклись от него «народ и солдатчина», как предали («ради гнусной распутинской истории»), написал, «что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно». Патетичность заявленного не должна нас смущать: философ говорил не о факте отречения, его интересовала психологическая подоплека случившегося. С этой точки зрения В. В. Розанов и указывал на «полномочность» и «разумность» царского времяпрепровождения.
Николай II вел образ жизни частного человека, далекого от забот правителя, радовался маленьким семейным радостям, находя отдохновение в семейном чтении, занятиях с сыном и прогулках. К 19 апреля все дети наконец выздоровели и семья в полном составе стала собираться за обеденным столом. На прогулки Александра Федоровна обыкновенно вывозилась камердинером в кресле, все остальные проводили часы прогулки активным образом: в апреле стали заниматься огородом. В эти месяцы семейное счастье было единственной радостью отрекшегося самодержца. Придворные, оставшиеся с ним в Александровском дворце, восхищались гармонией отношений и взаимной любовью, связывавшей Николая II и Александру Федоровну. Разделявший с царем заточение генерал И. Л. Татищев даже позволил себе выразить восторженное удивление семейной жизнью царя. «Если Вы, Татищев, который были моим генерал-адъютантом и имели столько случаев составить себе верное суждение о Нас, так мало знали Нас, — заметил ему Николай II, — как Вы хотите, чтобы Мы с Государыней могли обижаться на то, что говорят о Нас в газетах?»[125]
Царь надеялся, что с течением времени все встанет на свои места, и до «успокоения» страны мечтал уехать к английским родственникам. 23 марта он записал в дневнике, что начал разбираться в своих вещах и книгах, откладывая все, которые хотел взять с собой в Англию. Увы! Надежды на отъезд не оправдались. Если в начале марта англичане согласились предоставить русскому монарху и его семье политическое убежище, то уже в конце месяца они изменили принятое решение. В левых кругах палаты общин и в британской прессе возмущались тем, что отрекшийся русский самодержец вступит на землю Туманного Альбиона. Короля Георга V — кузена Николая II, похожего на него как брат-близнец, общественность сочла инициатором принятого решения о приезде царя и забросала оскорбительными письмами. Георг V понял, что его правительство не в полной мере предусмотрело все возможные осложнения, и через личного секретаря предложил премьер-министру заявить, что учитывая негативное отношение общественности, правительство Его Величества вынуждено взять обратно ранее данное согласие на приезд Николая II с семьей в Великобританию.
Однако не стоит всю вину перекладывать на англичан: по мнению С. П. Мельгунова, специально занимавшегося исследованием вопроса о судьбе последнего русского монарха после отречения, переговоры представителей Временного правительства об отъезде царскосельских узников не носили характера каких-то настойчивых обращений к кабинету Георга V. Для решительных действий Временному правительству нужна была «сочувственная общественная атмосфера», которой не было как среди министров, так и в советской среде. Изменить настроение могло опубликование («во всеобщее сведение») опровержения клеветы об «измене» и укрепившихся в сознании обывателя слухов о подготовке царской властью сепаратного мира с Германией. Но революционные газеты не опровергали, а скорее, подтверждали ходячие версии (хотя в июне 1917 года российский административный аппарат был восстановлен, Временное правительство стало «подлинной властью», а расследование Чрезвычайной следственной комиссией деятельности «темных сил» и действий распутинской «клики» сняло вину с царя). Николай II, его семья и слуги так вплоть до августа 1917 года никуда и не выехали.
Для бывшего самодержца пребывание в революционной России было равнозначно жизни человека, ожидающего казни, который лишь в силу стечения различных обстоятельств может надеяться на отсрочку исполнения смертного приговора. Все стало понятно уже к середине апреля, когда надежды на отъезд в Англию растаяли как дым. О новом повороте событий царю сообщил А. Ф. Керенский. Очевидно, это случилось 12 апреля, когда супругам разрешили, наконец, совместное проживание. Выслушав министра юстиции, тогда же царь выразил желание поехать вместо Англии в Крым. О необходимости для царских детей и для Александры Федоровны более здорового климата, чем петроградский, заявил Керенскому и доктор Е. С. Боткин. А спустя три месяца, 11 июля, Керенский, ставший к тому времени председателем Совета министров и сосредоточивший в своих руках огромную власть, сообщил Николаю II о вероятном отъезде его семьи на юг, ввиду близости Царского Села к неспокойной столице. Уезжая, премьер советовал царю готовиться к дороге втайне, не привлекая внимания караульных солдат.
Казалось, что мечта о Ливадии вскоре станет явью. Мечта эта согревала узников Александровского дворца вплоть до конца месяца. Николай II относился к вынужденному заточению с удивительной стойкостью. Отметив в дневнике три месяца своего пребывания под арестом, он заметил только одно: «Тяжело быть без известий от дорогой Мам?, а в остальном мне безразлично» (курсив мой. — С. Ф.). Грустное признание человека, не надеющегося на лучшее. Все лучшее для него — в прошлом, впереди — неизвестность и, вероятно, новые разочарования. Крепка лишь надежда на Бога. Она и дает волю к жизни. Жизнь эта была однообразной, ничем не напоминая минувшее. Хлопоты и заботы частного человека, кажется, полностью захватывают Николая II. Однажды, например, он посвятил досуг разбору собственных сапог, отбирал старые и негодные. Трудно представить более нелепое занятие, чем это. Но царь, экономный и непритязательный в быту, не находил в «инвентаризации» обуви чего-либо удивительного.
Спокойное течение жизни иногда прерывалось неожиданными неприятностями и осложнениями. Так, 1 мая (18 апреля по юлианскому календарю) в Царском Селе отметили шествиями по улицам с музыкой и красными флагами. На могилу «жертв революции», сооруженной в парке Александровского дворца еще 30 марта, были возложены цветы. Все это делалось революционными властями сознательно — для унижения узников, вынужденных наблюдать глумление над всем, что им было дорого. Превращение части парка в кладбище-символ, находившееся невдалеке от дворца, показательно само по себе. В начале июня правительственный комиссар Ф. А. Головин, которого царь давно знал (как председателя Второй государственной думы), предложил графу П. К. Бенкендорфу, разделявшему с семьей Николая II заточение, содержать стол в Александровском дворце на личные средства отрекшегося монарха (средства эти Временное правительство не конфисковало). В результате пришлось сократить меню, так как капиталы Николая II и его супруги были невелики, составляя всего 2,5 миллиона рублей, из которых выплачивалось множество пособий.
Впрочем, жить в Царском Селе царю и его близким оставалось совсем недолго. 28 июля, после завтрака, через графа Бенкендорфа арестанты узнали, что их отправляют не в Крым, «а в один из дальних губернских городов в трех или четырех днях пути на восток!». Однако о месте будущей ссылки царю ничего не сказали; не знал об этом и комендант Е. С. Кобылинский. Приготовления к отъезду велись в строжайшей тайне, поскольку любое сообщение могло привести к непредвиденным осложнениям. А. Ф. Керенский, выславший семью последнего самодержца из Царского Села, в своих воспоминаниях подчеркивал, что именно он предложил Тобольск в качестве нового места жительства Николая II и его семьи. Резиденция губернатора была вполне комфортабельна, а сам город не имел со страной железнодорожной связи. Керенский вспоминал, что для принятия решения об отправке царя с семьей и слугами в Сибирь потребовалось лишь его личное распоряжение, утвержденное Временным правительством. «Ни Совет, ни кто-либо еще об этом не знали».
Тридцать первое июля, понедельник, стал последним днем пребывания семьи Николая II в Царском Селе. Накануне отметили тринадцатилетие наследника, ходили к обедне и к молебну, прикладывались к иконе Знаменской Божьей Матери, специально по этому случаю принесенной в Александровский дворец. Затем, как обычно, работали в парке: рубили и распиливали деревья. Уложили к отъезду все вещи, только на стенах остались картины. Утром, в ожидании долгого путешествия, вновь работали в парке. Время отъезда постоянно откладывалось. Неожиданно приехал Керенский, привезший с собой брата царя — для прощания. Разговаривать было трудно, тем более что революционный премьер присутствовал на встрече. Повидать племянников Михаилу Александровичу не разрешили. Братья крепко обнялись и расстались — уже навсегда. Керенский сидел в комнате рядом с царским кабинетом, ожидая сообщения о прибытии поезда. Время шло, железнодорожники колебались, думая, подавать или не подавать состав. Юный наследник устал, ему хотелось спать. Нервничали слуги, отъезжавшие вместе с семьей. Только после пяти часов утра Керенский объявил, что можно ехать. Подали автомобили. В сопровождении охраны все тронулись к Александровской станции. У поезда проверили списки отъезжавших. В шесть часов десять минут утра 1 августа Николай II навсегда покинул Царское Село.
Подданные бывшей империи узнали о случившемся на следующий день. С правительственным сообщением перед представителями комитета журналистов выступил заместитель председателя Совета министров Н. В. Некрасов. О новом местопребывании царя не говорили, но обещали проинформировать «своевременно». Некрасов рассказал, что вопрос о переводе Николая II из Царского Села был поднят еще в середине июля по военно-политическим соображениям и рассматривался на секретном заседании правительства. Советы рабочих и солдатских депутатов в принятии этого решения никакого участия не принимали. Уже 2 августа читающая публика могла ознакомиться и с подробностями отъезда царя, и даже со слухами о том, куда он отправлен. Одни говорили, что теперь семья будет жить в Ипатьевском монастыре Костромской губернии, другие — что ее перевезут в Архангельскую губернию. Опять слухи! Они постоянно сопровождали венценосцев. Но не всё из сообщаемого прессой оказывалось уткой. Журналисты правильно описали царский поезд, в котором были вагон-буфет, три международных спальных вагона и вагоны третьего класса, прицепленные «спереди и сзади царских». В этих вагонах поместился конвой. Правда, не сообщалось о том, что был и еще один поезд, который вез часть прислуги и солдат, которые должны были в Сибири охранять царя. Не сообщалось и о том, что поезда следовали под японским флагом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.