* * *

* * *

Володя Дышинский родился 1 марта 1923 года в городе Любим Ярославской области в семье служащих.

Его отец, Александр Валентинович, поляк по национальности, был уроженцем города Лодзь. Рано лишился родителей и десятилетним пареньком вынужден был пойти на текстильную фабрику. Сюда, на отдаленную окраину бывшей царской России, докатилось эхо первой русской революции, всколыхнувшее умы и сердца людей. Не стоял в стороне от этих важных событий, ставших историческими, и Александр Дышинский. Он активно участвует в забастовках и уличных демонстрациях. Однажды во время разгона одной из них казаками и полицией он был схвачен и сильно избит.

После освобождения он попал в список «неблагонадежных», и его на родине нигде не принимают на работу. Тогда он решает ехать в Москву. По приезде в столицу его арестовывают, и три года он проводит в тюрьме. Затем Александр Валентинович решает перебраться в текстильный район России — город Иваново. Но, не найдя работы и здесь, переезжает в Орехово-Зуево, а в 1919 году — в Пермь, которую только что освободили от колчаковцев. В Перми он устроился на работу в органы ЧК фотографом. Кто знал, что юношеское увлечение фотографией надолго станет его профессией?

В 1920 году Дышинский женится на коренной пермячке Наталье Дмитриевне Бабошкиной, и молодая семья переезжает в город Любим, где Александр Валентинович работает на железной дороге. Однако физическая работа оказывается ему не по силам. Побои в полицейских застенках начали сказываться на его здоровье. В 1926 году молодая семья Дышинских с двумя сыновьями переезжает в город Алапаевск, на Урал, где Александр Валентинович начинает работать штатным корреспондентом местной газеты.

С раннего возраста Володя рос крепким, здоровым ребенком. С трех лет стал посещать детский сад. Мать считала, что, находясь среди сверстников, мальчик получит более правильное воспитание, под влиянием ребячьего коллектива лучше разовьется. В садик ходил охотно, с радостью. Рано научился читать и писать.

Семи с половиной лет в 1930 году Володя пошел в фабрично-заводскую школу № 1 города Алапаевска. Учился прилежно. За четыре года пребывания в этой школе за хорошую учебу и общественную работу он награждался Почетными грамотами. В одной из них — после окончания 1932/33 учебного года — говорилось:

«Выдана лучшему ударнику учебы Дышинскому Вове за большевистские показатели в выполнении учебно-производственной программы на основе Постановления ЦК ВКП(б) от 5.06.32 г. и за отличное участие в общественной работе.

Получая высший знак отличия на фронте учебы, держи «Знамя ударника» и в дальнейшей работе. Упорным трудом овладевай учением Маркса и Ленина».

С 1933 года Володя Дышинский — пионер. Ученики избирают его председателем учкома. Он растет мальчиком подвижным, может и пошалить, но его поведение в школе оценивается на «отлично». «Мы в это время, — рассказал брат Володи Дышинского, Евгений Александрович, — были вольными птицами. К тому располагала и окружающая местность с неглубокой речкой и горой Елунихой, за которой начинался лес с живописными полянами и непролазным кустарником. Раздолье! Жили в частном доме на берег у реки Нейвы, у самого моста, снимая двухкомнатную квартиру. Мама работала портнихой в мастерской. Семья имела небольшое хозяйство, крохотный огородик и корову. Отец часто выезжал в командировки, поэтому все держалось на плечах матери. Распорядок дня тоже был простой, как и у всех мальчишек, — школа, выполнение домашних заданий, помощь по дому (почистить хлев, наколоть и принести в дом дрова, зимой — расчистить дорожки от снега), а затем полная свобода — катание с гор на санках и лыжах, «гонки» на самодельных коньках (деревянные с железными полозьями). Летом много купались, ловили раков, ходили за ягодами. Осенью, обычно с семьей, выезжали в деревню на заготовку продуктов на зиму — копали картошку, убирали овощи, собирали грибы.

Отец был человеком твердых убеждений, честным и принципиальным. Как-то с одним из сотрудников редакции газеты он поехал на охоту. На привале зашел разговор о злодейском убийстве С. М. Кирова. На предложение отца почтить, память Сергея Мироновича оружейным салютом последовал непристойный ответ сослуживца. Тогда отец, разгневанный его кощунственным поведением, вспылил и едва не застрелил негодяя. По возвращении в редакцию он пытался устроить разбирательство. К сожалению, его обвинили как склочника и уволили из редакции. Человек по натуре гордый, не сломленный в тюремных застенках, отец тяжело переживал конфликт. Случившееся усугубило и без того пошатнувшееся здоровье, в 1935 году он тяжело заболел. Отец был добр, требователен и справедлив. Когда был здоровым, заботился о достатке семьи. К нам и к матери относился хорошо. Шалости прощал, за нарушения наказывал. Правда, крайне редко, но так, что запоминалось. Конечно, Володе попадало чаще, как старшему. Изредка вечерами, когда семья была в сборе, отец пел нам песни. Пел и по-польски. Примерно так: «Аж будэ девица, аж будэ певица. Нэ-пэ-де аж рано, аж будэ свидяно, нэ-пэ-де аж рано, аж будэ» и т. д. Неплохо музицировал на скрипке. Научил нас и охотно играл с нами в шашки и шахматы. По-моему, отношения в семье были нормальными. И нам было приятно просто подойти к отцу, прикоснуться к его руке, потереться о нее щекой. Мы откровенно делились с ним новостями, планами, впечатлениями».

Чтобы быть поближе к своим родственникам, мать решает вернуться в Пермь. Там она устраивается на работу в швейную мастерскую, и вся семья живет на скромный заработок портнихи, а дети учатся в средней школе № 11.

Володя рос непоседой. Для него не составляло труда забраться на высокое дерево, на крышу дома. Он рано самостоятельно научился хорошо плавать и купался в Каме, где глубже. Зимой часто катался на лыжах с гор, благо окрестности города ими богаты. Причем стремился съехать с самой высокой горы, с которой не рискнет и взрослый. Мать, узнав о его «художествах», переживала и порой строго спрашивала: «Как ты смеешь, озорник, кататься с таких гор? Придется лыжи убрать».

А Володя посмотрит на мать с состраданием и сочувствием и пояснит: «Мама! Ну что за интерес кататься по дороге? А тут, когда катишься — даже дух захватывает!» Еще будучи ребенком, он был смелым и отчаянным пареньком, умел побороть в себе чувство страха. Любил с компанией таких же сверстников-сорванцов гоняться по гулкому мосту на своих предполагаемых лошадках. Еще после такого набега скрипел мост, а их уже и след простыл.

Мать порой смотрела на эти мальчишеские забавы своего худенького, но чересчур непоседливого сына и со вздохом задумывалась: «Что будет из него, как он вырастет?» Позовет его и пожурит: «Вовочка, как тебе не стыдно? Ты стал уже большой мальчик, а мчишься так, словно за тобой кто гонится. Недолго и до беды! Ногу сломаешь!» А Володя успокаивает: «Не бойся, мама. Как вырасту, пойду служить в кавалерию, а там нужны крепкие ноги».

Так и рос он смелым, настойчивым и терпеливым. За озорство приходилось материи наказывать шалуна — ставить в угол, где он терпеливо отбывал наказание. В его характере была хорошая черта — он никогда не лгал, всегда сознавался в своих шалостях. Шли годы. Опасения матери постепенно сглаживались. С 14 лет Володя изменился внешне и внутренне. Вытянулся. Угловато торчали из-под рубашки плечи. Шалости его теперь интересовали все меньше и меньше. Он становился серьезным, вдумчивым. В этом довольно суровом краю, где Урал соседствует с Сибирью, и прошли его детские и юношеские годы. Знать, сама здешняя природа наложила свой отпечаток, исподволь, с детства закаляла его характер.

Теперь они жили по соседству со стадионом «Динамо», и Володя приобщился к спорту. Как и все мальчишки, летом увлекался волейболом, футболом. Особенно пристрастился он к шахматам. Участвует в городских турнирах. Был однажды чемпионом города среди учащихся и удостоен приза — гитары. Награда да и само участие в ответственных турнирах вселяли в парнишку уверенность в своих силах. Тренировался он много, отличаясь завидным упорством, переходившим иногда в упрямство, когда дело касалось лидерства среди сверстников. Спорт дал ему не только упругость мускулов и ловкость, но и умение настроиться на победу.

Военные игры не любил, избегал их. Не любил больших компаний. Товарищей по играм было немного, но верность юношеской дружбе Владимир сохранил навсегда. Он никогда не отказывал товарищам в своей помощи в учебе, был со всеми вежлив. С желанием копался в саду. Был чутким, послушным сыном, примером для младшего брата. Любил ходить в кино. Много свободного времени отдавал чтению, причем любил читать матери вслух. Так, читая роман Горького «Мать», делился с ней: «Вот, мама, какие смелые есть люди!» Он восхищался мужеством революционера Павла Власова и его товарищей, огромной душевной силой матери Павла. Подойдя к Наталье Дмитриевне, обнял ее. «Видите, мама! Какие есть матери! Вот это я понимаю!» — и долго стоял, глядя в окно, погруженный в свои думы.

К книге Николая Островского «Как закалялась сталь» Володя обращался несколько раз. Мать говорила ему:

— Ты же ее читал и снова взял в руки.

— Да, мама. Прочитать такую книгу один раз — это ничего не значит. Такую книгу надо читать несколько раз, чтобы все написанное не только запомнить, а самому пережить сердцем.

Его интересовали работы В. И. Ленина и И. В. Сталина. Любил Маяковского. Когда Владимир получил паспорт, придя домой, с возвышенным чувством продекламировал: «Читайте! Завидуйте! Я — гражданин Советского Союза!»

С апреля 1938 года — он член Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Комсомольские поручения выполнял ответственно. Особенно много внимания он уделил стенной газете, с большой охотой и ответственностью писал в нее заметки, с увлечением оформлял ее.

Любил музыку, особенно Шостаковича, и всегда внимательно слушал, когда ее транслировали по радио. В музыке он находил что-то свое, созвучное его переживаниям, волнующее…

Часто Володя ходил в читальный зал библиотеки имени Горького. Ему нравилось, найдя любимую книгу, часами сидеть в тишине большого зала, благоговея над страницами, забывая об окружающем в этом храме человеческих познаний. Вокруг тихо, много света и воздуха, все заняты своим, таким же, как и он, важным делом.

Он с удовольствием читал и газеты, живо интересовался событиями внутренней и международной жизни. Событий, тревоживших впечатлительную душ у юноши, год от года становилось все больше. То на востоке, то на западе завоеватели пытались проверить прочность и наших границ.

В 1938 году Япония нарушила рубежи Родины в районе озера Хасан, намереваясь создать здесь опорный плацдарм для последующих действий. И не успели сойти со страниц газет заметки журналистов об этих днях, как японские самураи в 1939 году снова нарушили границу дружественной нам Монголии в районе реки Халхин-Гол.

Советский Союз, верный союзническому и интернациональному долгу, пресек далеко идущие захватнические планы японских милитаристов.

И в это время Володя делится с матерью:

— Жаль, что я мал. Меня не возьмут. Так хочется помочь монголам. Знаете, мама, война скоро будет. Надо усиленно заниматься спортом, чтобы быть крепким и выносливым бойцом.

А мать, гладя его русые волосы, отговаривала:

— Вова, ты меня просто убиваешь своими словами. Ты слышишь, отец, — обращалась она к мужу, — давно ли было, когда парень-то беззаботно играл в ребячьи игры, а теперь вырос и рассуждает по-взрослому.

— Что ж, всему свое время, — одобрял отец.

— Мама и папа, — заявлял сын, — ведь это долг каждого гражданина — защищать свою Родину. Я же комсомолец.

А тревожные события нарастали, как шквал, и все острее и напряженнее становилось на наших границах. 1 сентября 1939 года войска фашистской Германии вторглись в Польшу. Потом они оккупировали одно за другим ряд государств Западной Европы. В жизни Володи закончился важный этап — пролетели школьные годы. Но навсегда остались о них самые теплые и радостные воспоминания. 8 июля 1940 года Владимир Дышинский получает аттестат об окончании средней школы. В старших классах он стал задумываться — а как быть дальше? Какую из стежек-дорожек выбрать, кем стать? Семья жила скромно. Отец часто болел и жаловался на постоянные головные боли — следствие давней полицейской расправы. Основной кормилицей в семье была мать — она кормила, одевала, обувала, воспитывала сыновей. На учете в доме была каждая копейка. Довоенный период для семьи был нелегким. Несмотря на это, дети были одеты, обуты, всегда выглядели опрятно. Конечно, обновок было маловато. Первый шерстяной костюм Володе купили, когда он учился в девятом классе, а брату — в седьмом. Мать поэтому не только советовала, а настаивала:

— Поработал бы ты, сынок, на заводе. Почему прошу — ты сам знаешь. Поработаешь годок, а потом пойдешь учиться.

Но он, подумав и пристально посмотрев на мать, твердо произнес:

— Я понимаю, мама, что вы от меня требуете. Учиться я буду на стипендию. Мне никакой помощи не надо. Что есть — и ладно. Но не учиться для меня подобно смерти.

В своем решении он был непреклонен. Таким мать его видела впервые. Он и сам чувствовал, что огорчает ее своим упорством. Но мать чутким сердцем поняла, что не удержать сына дома, где он был, по сути, ее первым помощником и советчиком по многим вопросам.

Долго еще говорили мать с сыном, но вопрос был решен окончательно — Владимир поедет в Свердловск и будет поступать в Уральский индустриальный (ныне политехнический) институт имени С. М. Кирова.

Наталья Дмитриевна отчетливо понимала, что сыну предстоит большая работа — сдача вступительных экзаменов, и она решает послать Володю в санаторий «Усть-Качка».

Вернулся он загорелый, окрепший и выглядел совсем взрослым.

29 июля мать провожала Володю в Свердловск. Она все вглядывалась и вглядывалась в такие знакомые черты лица сына, словно стараясь запомнить, запечатлеть их навсегда в своем сердце. Вместе с ним уезжал и его друг Костя Рапаков. Матери в эти минуты было тяжело, но она не подавала виду, чтобы не омрачать его отъезд. Прощаясь, он просил:

«Мама! Берегите себя и для нас. А ты, Женя, слушайся маму и помогай ей по хозяйству. И давай с тобой соревноваться в учебе. Договорились?»

А к перрону уже подан состав. Все заторопились. Вскоре поезд тронулся, промелькнуло в окне лицо сына, который под перестук колес поезда, набиравшего скорость, отправлялся в большую жизнь.

Может, и подсказывало матери вещун-сердце, что видит она своего сына в последний раз? А желания сына начинали сбываться. Он успешно сдает вступительные экзамены и с 1 сентября 1940 года — студент металлургического факультета. Об этом важном событии в своей жизни он пишет домой: «Дорогая мама! Я зачислен. Теперь я — студент!» И слово «студент» подчеркнул дважды. Владимир восторженно описывает комнату в общежитии, где его поселили, — светлая, чистая, большая. Его мечта — стать инженером-металлургом — начинает сбываться.

Об увиденном, о своем страстном желании учиться он с радостью делится и в следующем письме: «Мама! Вы и представить себе не можете, как здесь хорошо, какие аудитории, как все оборудовано, какие читальные залы, библиотеки! Я только теперь начинаю понимать жизнь. Только в нашей стране и можно встретить такую заботу государства, нашей Коммунистической партии о молодом поколении. Как хорошо! Хочется жить, учиться и работать!»

Домой Володя писал часто. В письмах делился своими впечатлениями, потому что привык, живя дома, делиться с матерью своими мыслями, радостями, огорчениями. Не скрывал от нее и своих трудностей: «Черчение «заедает всех». Очень строго». Проходят первые месяцы напряженной учебы, скоро сессия. «Приближаются зачеты, — пишет Володя, — математику буду сдавать доктору физико-математических наук Черникову. Спрашивает по-докторски».

Результаты экзаменационной сессии были обнадеживающими: «14.01.41 г. Сегодня я сдавал экзамен по начертательной геометрии. Сдал на отлично. 23.01 сдаю математику». Первый учебный год успешно приближается к завершению. В письме от 23.04 он высказывается по этому поводу: «Как-то незаметно прошел год. Вернее, заметно, но очень быстро. За работой время летит. Хочется его задержать, сказать ему: «Эй! Не очень-то торопись, не очень!»

Владимир сам писал часто и всегда с нетерпением ждал писем из дома. «Да и мне приятно, очень приятно получать весточку. Придешь из института, а у тебя на кровати письмо лежит. Эх! Как обрадуешься! Наконец-то!» Примечательно и то, что во всех своих письмах он мать называет только на «Вы». Живо интересуется успехами брата: «Как живет и учится Евгений? Занимается ли физической культурой? Я это ставлю на первое место. Я думаю так: пусть будет по всем предметам у тебя посредственно, но чтобы и тело и душа были молоды! В здоровом теле здоровый дух».

В письме от 24.04.41 г. сообщает: «Мама! Вы спрашиваете меня насчет призыва. Ходил в военный комиссариат, на приписку. Прошел врачебную комиссию. Признай — годным. Учеба идет нормально. Учиться становится интереснее». В другом письме от 6 мая 1941 года: «Первое мая провел хорошо, а 2-го и 3-го чертил и чертил. Черчение меня подводит. Жизнь веселая. Только вот время бежит быстро. За работой никогда не устанешь, если она тебе по душе».

В конце мая 1941 года студенты первого курса отправились в поход за город. И во время большого привала состоялась беседа о международном положении — выступал секретарь парткома института. В конце беседы он обратился с призывом:

— Товарищи! На западной границе нашей Родины неспокойно. Готовы ли вы, если потребуется, к защите нашей Родины?

— Готовы! — дружно, вместе со всеми, отозвался и Владимир Дышинский.

А вскоре война незванно Пришла и в наш дом. В это тревожное и тяжелое для страны и народа время Володя пишет: «Мама! Больше не могу. Не могу сидеть в аудитории, когда душа просится в бой». Володя с нетерпением ждал своей судьбы — когда призовут на военную службу.

Пройдет еще два года тяжелой войны, когда на формировке в Сомове после партсобрания состоялась дружеская непринужденная беседа. Полроты собралось. Говорили обо всем — о войне, вспоминали предвоенные годы, любимых писателей, известных артистов. Тогда Дышинский был оживленным, много говорил, читал стихотворения Маяковского, Пушкина, даже пробовал петь, хотя по этой части он был не мастак.

И вот тогда-то он и рассказал сокровенное: «Когда товарищ Молотов объявил по радио о вероломном нападении на нас фашистской Германии, я к этому отнесся, признаться, без паники. Я твердо знал одно: победа будет за нами. Я только переживал за тех, кто встретил врага на границе — в первые часы, дни. Хватит ли у них сил и средств выстоять в такой напряженной обстановке. Тогда я считал себя подготовленным к войне, но теперь признаюсь — я еще имел самое отдаленное представление и о войне и о фашизме. А фашизм надо ненавидеть всей душой. Ненавидеть как силу, как машину подавления, которая покорила Европу и замахнулась на нас. Без ненависти врага не победишь. А о том, что война будет длиться несколько лет — и в мыслях этого не было. Я, да и мои товарищи верили и сожалели, что война даже без нас может кончиться. Мы все ждали, что вот-вот произойдут решающие события, не сегодня завтра подойдут наши войска и нанесут такой удар по фашистам, что им не поздоровится. Вспомните — мы и песни-то пели: «Малой кровью — могучим ударом». А затем пойдет война на чужой, вражеской территории. Время шло, нашего наступления почему-то не было, а враг быстро продвигался в глубь нашей страны. Выступление товарища Сталина 3 июля, особенно его торжественно-тревожное обращение — «Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» — меня потрясло. Знаете, не только слова, а интонация его слегка глуховатого голоса, его душевная боль и обеспокоенность за складывающуюся обстановку на фронте. Речь его была не такой, как в прежних выступлениях. Чувствовалось, что он волнуется. Но не паниковал. Одновременно с оценкой создавшегося положения он нацеливал всех нас на разгром врага, указывал, кому, где и что делать. В его словах чувствовалась твердая убежденность, что мы победим. Вот этот трагизм положения, откровенная оценка фашизма и что он нам несет — меня отрезвили, заставили по-другому взглянуть на войну, на ход войны. И я сказал себе — пришел и мой черед. Я комсомолец, и мое место на фронте. Я, как и все, должен защищать свою страну, свой дом, не посрамить ни ближних своих, ни друзей-земляков. Вопрос был поставлен остро — кто кого. Выбора нет. И во мне в этот момент внутри что-то перевернулось». В письме от 8 июля 1941 года Владимир с горечью в душе сообщает: «Я живу хорошо. Правда, обидно, не могу никак примириться с тем, что меня не призывают в РККА». Он осознавал, что ему даны великие права: право учиться, право на человеческое счастье, но теперь надлежало выполнить и обязанности гражданина по защите своей социалистической Родины. Во время каникул Дышинский времени зря не терял и в письме от 31 июля сообщал: «Я работаю на станкозаводе стекольщиком. Приходится «всем» заниматься. Что нужно в данный момент, то и делаем. Вчера меня вызывали в райвоенкомат. Проходил снова медицинскую комиссию в военную школу. Признан годным во все рода войск (по 1-й и по 2-й медгруппе). На мандатной мне сказали — жди вызова. Многие товарищи уехали или собираются в военные школы. А я все жду и жду. Дождусь ли?»

Повестки все не было. В письме от 10 сентября он с сожалением отмечал: «8 сентября сделал попытку поступить в военную академию, но безрезультатно. Пишу из Красноуфимска. Весь наш институт направили помогать колхозам убирать урожай». Вскоре по возвращении из колхоза он получает долгожданную повестку из Сталинского райвоенкомата города Свердловска. Итак, он уходил в армию, когда вокруг уже оплакивали далеко не первые похоронки…

Не хотелось Володе и покидать институт. В общежитии неторопливо собрал вещи, аккуратно связал конспекты и отнес их земляку, попросив переслать матери. Потом пришел в комнату. Сел на койку, чего раньше не делал, внимательно осмотрелся вокруг, словно прощаясь со всем, что ему было дорого и мило, несколько минут посидел молча, затем резко встал, забросил за плечо небольшую котомку и отправился к месту сбора. В письме к матери от 22 декабря 1941 года он сообщает: «23 ноября получил повестку о явке в военкомат, а 26 ноября старшим команды из 10 человек выехал в Каменский горвоенкомат, куда прибыли 30 ноября. Сейчас занимаемся разными работами (роем землю, носим бревна, камни, доски). Свободного времени мало. Распорядок дня очень жесткий: рабочий день 12 часов, один час — на дорогу и обратно, два часа — на строевую подготовку и поверку, два часа — на завтрак и ужин. Остальное — на сон и прочее».

Вначале он работал на деревообделочном заводе, а 5 января 1942 года переводится на Уральский алюминиевый завод, слесарем в цех теплоснабжения. «Нахожусь на службе в РККА, но не в регулярных частях, а в стройбате. Мечта попасть на фронт все дальше и дальше отодвигается от меня, так как бойцов с УАЗ на фронт не отзывают». Каменск-Уральский лежит на стыке гор, хлебных степей и сибирского раздолья. Это город огня и металла. В гербе трудового города — кузницы оружия России — пушка петровских времен и слиток металла с орлиными крыльями.

Владимир — военнослужащий, а в армии не выбирают, где быть. Он видел ежедневно и ежечасно, как самоотверженно трудились люди на заводе. Они верили в победу, приближали ее день за днем своими руками, упорством, умением, стойкостью. Ему было радостно это видеть и осознавать — такой народ не сломить. Работали сутками, не выходя из цехов, спали часто у станков. Он был очевидцем, как ширилось ставшее всесоюзным движение двухсотниц и трехсотниц, многостаночников и совместителей профессий. Не мог стоять в стороне от этого большого государственного дела и Владимир. В письме от 16 февраля он заверяет: «Я увеличу свою производительность, как требует от меня моя Родина. Я всегда готов с оружием защитить дело Ленина».

В цехах завода висели плакаты, которые призывали: «Хочешь победить на войне — план выполняй вдвойне и втройне».

Усердно работая, он по-прежнему живет интересами и заботами семьи: «Есть ли еще у вас картошка и имеются ли семена? Как дело обстоит с садом?»

Володя с охотой и желанием писал письма своим школьным друзьям — Косте Рапакову, Юре Покровскому, Асе Шумаковой — и с нетерпением ждал вестей от них. Большинство писем Володи адресовано матери, но не забывает он и о брате. Так, в письме от 15 февраля 1942 года советует ему: «Евгений! Ведь тебе исполнилось 17 лет. Постарайся попасть в военную школу. Очень, очень важно. Ведь войне еще не видно конца. И тебе и мне обязательно придется защищать Родину с оружием в руках». Интересуясь его успехами, обеспокоенно спрашивает: «Как у тебя дела с немецким языком? Я очень жалею, что не знаю его».

Неоднократные обращения с просьбой об откомандировании в действующую армию наконец-то принесли свои плоды. 27 марта 1942 года он покидает Каменск-Уральский и едет в Еланские лагеря, что под Камышловом. Но здесь ему пришлось быть недолго. В письме от 26 апреля он сообщает: «6 апреля я послал письмо из лагерей, где я учился на младшего командира. Видно, не суждено быть минометчиком. Вчера проходил комиссию. Зачислили курсантом. 15 апреля я принял присягу. Теперь я пулеметчик. Здесь я, по-видимому, буду находиться долго».

Командование обратило внимание на грамотного, эрудированного курсанта, и во время очередного отбора из Еланских лагерей его направляют в Таллинское военно-пехотное училище, расквартированное в Тюмени.

6 мая он пишет: «Я снова приступил к учебе. Изучаю все виды оружия и тактику. Жизнь у нас протекает точно по режиму. Сколько бы времени ни давали на подготовку, все его не хватает. Даже вот сейчас и то тороплюсь, так как нужно приготовиться к вечернему осмотру: вычистить обувь, гимнастерку, сменить воротничок и т. д.».

Учеба в военном училище Дышинскому давалась без особого труда. Быстро привык к армейскому порядку, как и раньше в студенческие годы, без раскачки нацелил себя на осмысливание изучаемого. Служба, да и сам быт курсантов строго регламентировались внутренним распорядком. Несмотря на большие нагрузки, ему даже нравилось, что все время расписано по минутам и каждая из них на счету. Установленный распорядок как бы растягивал сутки, делал их более емкими, плодотворными. А Володя умел ценить время. Курсанты в пулеметной роте в основном — сибиряки и уральцы.

Наряду с одногодками в роте проходили переподготовку интенданты, техники и другие военные специалисты, которых теперь переучивали на строевых командиров.

Имея некоторый теоретический багаж знаний, всегда живой, с озорной искоркой в глазах, Дышинский с удовольствием постигал тактику, инженерное дело, топографию… Он готовил себя к боям и хорошо понимал, что полученные знания пригодятся на фронте.

Нравились ему и ночные занятия, на которые курсанты выходили с вечера. Володя увлеченно осваивал хождение по азимуту ночью.

Но курсанты не только учились. Они живо обсуждали и оценивали обстановку на фронтах, о чем сообщало Совинформбюро. Положение на фронте день ото дня становилось все неутешительнее. Враг, опытный и хитрый, оснащенный до зубов современной техникой, рвался в глубь страны, оккупировал Украину, угрожал Кавказу, железным кольцом охватил Ленинград, подошел к Сталинграду.

К предстоящим обязанностям командира Дышинский готовился обстоятельно и очень серьезно. Служба в армии — это крутой поворот в судьбе каждого, это новые товарищи, воинский коллектив. Курсантское дело не из простых.

Адаптация к армейской службе так легко и быстро, как это происходит в кино, не получается, а постигается в процессе длительных бесконечных тренировок, когда гимнастерка становится белой от седьмого пота, когда практически осознаешь, что перед тем, как командовать другими, надо самому научиться исполнять приказы, закалить себя духовно и физически. Ведь во взводе или роте командир должен видеть не только определенное количество людей, а сплотить их в коллектив, для которого «один за всех и все за одного» — не пустые слова.

Владимир делится своими мыслями с родными: «Добрый день! Дорогие мама и Евгений!

Как живете? Все ближе и ближе конец моей учебы. Учиться становится все интереснее и интереснее, а работать над собой нужно все больше и больше. Ведь после учебы мне доверят жизнь многих бойцов. Очень ответственная задача».

И снова в письме от 12 июля он пишет: «Добрый день! Дорогая мама! Время проходит очень быстро. Его как-то не замечаешь. Здоров. Часто вспоминаю институт, лаборатории по химии, физике. Теперь учеба для меня приобретает иной характер. Желание сейчас у меня направлено на овладение науками военными».

Он понимает, что настоящую цену имеет лишь то, что дается тебе с большим трудом, как говорят, работой до седьмого пота. И если этого нет, то всему грош цена — как пришло, так и уйдет. В этом Володя хочет убедить брата и помочь ему своими советами. Евгений к этому времени тоже призван в армию. И в письме от 23 августа старший брат советует младшему: «Добрый день! Дорогой Евгений! Сегодня я получил от тебя «пустое» письмо. Не чувствуется жизни. Ведь ты вступил в другую, новую жизнь, отличную от гражданки… А в такое время в жизни нужно шагать гигантскими шагами, впитывать в себя все, что тебе пригодится в борьбе с фашистами».

Наряду с теоретическими занятиями в поле курсанты учились управлять и подразделениями. И нередко руководитель занятий вызывал курсанта Дышинского и ставил перед ним вводную:

— Курсант Дышинский, ваш командир убит, принимайте командование. Взвод попал под огневой налет противника, залег и несет потери. Ваше решение?

И Владимир срывающимся, ломким голосом начинал командовать. Он стал понимать, что командир прежде всего должен думать, как удачнее выполнить боевую задачу, и отвечать за судьбы вверенных ему людей.

Мать понимала, что ее старший сын скоро будет на фронте. После войны, вспоминая о Володе, она писала: «Родина призвала его защищать страну Советов. Из его писем я понимала, что он готов отдать всю свою силу, жизнь и молодость за Родину, благословила я его заочно и дала материнский наказ: «Сын мой дорогой! На твою долю выпала великая честь с оружием в руках защищать Родину от коварного врага. Будь верным сыном ее!

Выполняй свой воинский долг с честью. Я писала ему: твой младший брат тоже призван. Он в Военно-морском авиатехническом училище в Перми. По окончании его служил на Тихоокеанском флоте. Я, ваша мать, буду помогать вам бить проклятого врага своим упорным трудом на производстве».

Все святое, что было у Володи, связано с матерью — отца уже не стало, умер весной. Со слов Володи, отца он любил и его уход из жизни переживал тяжело. Слишком велика была для него эта потеря. А события на фронте день ото дня становились тревожнее. Вопрос стоял бескомпромиссно — или — или, иного быть не могло. Да, это было то время, когда Илья Эренбург писал: «Убей немца!»

В ночь на 10 сентября прозвучала команда: «Тревога! В ружье!» Размеренная курсантская жизнь в считанные секунды была нарушена, и уже вечером они спешно грузились в эшелон, курсантский батальон отправлялся на фронт.

Конечно, было обидно, что до ускоренного выпуска из училища и производства их в лейтенанты оставались считанные дни. Но этому пока не суждено было осуществиться. Теперь Владимир лежал на двухъярусных нарах, недалеко от распахнутой двери вагона, погруженный в свои невеселые мысли, вслушиваясь в ночную тишину, вдыхая пряные запахи сена под головой. Ему не спалось. Слишком много воспоминаний навалилось на него за прошедшие сутки. Не спит и сосед, Володя слышит, как тот ворочается, устраиваясь поудобнее на своем ложе. Ему вспомнился дом — как там мама, как идет служба брата. Вскоре он напишет: «Вот, мама, и я еду на фронт. Буду воевать за тебя, за то, чтобы ты у меня на старости лет жила счастливо и спокойно, а я стал инженером. Ты меня приучила к труду. Труд, возможно, и был основой моей тяги к творческим его сторонам. Ведь только в труде вырабатывается терпение, внимание, выдержка». Равномерный перестук колес постепенно убаюкал и Владимира.

Через сутки они уже выгружались в Сухом Логу. Здесь в основном из курсантов пехотных училищ и моряков-тихоокеанцев формировалась 93-я отдельная стрелковая бригада полковника Н. Э. Галая.

Народ подобрался молодой, энергичный, решительный. Командный состав в основном кадровый, были и побывавшие в снегах Финляндии и на фронтах Отечественной войны. Формирование бригады и ее подразделений шло быстрыми темпами, в сжатые сроки. Сколачивались подразделения, осваивались прибывавшие сюда вооружение и техника. Дышинский попал в стрелковую роту.

Вскоре бригада погрузилась в эшелоны, и снова застучали вагоны по стрелочным переводам. Куда везут — пока неизвестно. Позади остался Свердловск, миновали Куйбышев и Саратов, доехали до Пушкина, а потом эшелоны устремились к югу, в сторону Кавказа. Но, не доезжая Астрахани, на станциях Верблюжья, Харабали батальоны приступили к выгрузке. Команда «Выходи!» сбросила с уютных полок. Переправившись через Волгу, бригада пешим порядком двинулась в сторону Сталинграда, через дышащие еще жаром восточные окраины калмыцких степей. Населенные пункты редки, рек нет. Вокруг все выгорело, даже глазу не за что зацепиться, а над головой блеклая синева вылинявшего неба.

Изредка из высохшей куртины полыни или солянки взмывали мелкие птички или раздавался пересвист стоящих, словно на часах, столбиками сусликов, молитвенно сложивших полусогнутые передние лапки, или пробежит пеструшка, да в воздухе невесомо парили орлы. Иногда в вышине, натужно гудя моторами, проплывал немецкий разведчик.

Днем всех донимала жара. Внутри, казалось, все пересохло. Говорить и то не хотелось. Вода только в колодцах. Так и шли от колодца к колодцу. Потом шли по ночам. Тогда над головой крупными гроздьями висели огромные звезды.

Изредка навстречу двигались караваны важно-невозмутимых, груженных скарбом верблюдов, уныло тянулись эвакуированные… Особенно тягостное впечатление оставили дети. Их чумазые личики, обожженные палящим солнцем, с укором глядящие не по-детски серьезные глаза жгли, испепеляли душу. А каково их матерям! Так, миновав Цаган-Аман, Черный Яр, Старицу, бригада, оставив позади маршрут протяженностью около 300 километров, сосредоточилась около Красноармейска, пригорода Сталинграда. Прибыли в самый разгар боев, которые не стихали ни днем ни ночью. Выше по течению лежал окутанный дымом Сталинград.

Вскоре вошли в Бекетовку. Это была уже южная окраина Сталинграда.

Здесь бригада с марша вступила в бой. На многое Володе пришлось насмотреться за дни пребывания на переднем крае.

…Как-то вечером, а это было перед боями на Курской дуге, после ужина, Дышинский разговорился. Поводом к этому послужило письмо брата Евгения, выдержки из которого он прочитал нам. Евгений писал, что завидует брату, так как он уже бьет фашистов.

— Я его понимаю, — начал Владимир, — я тоже так думал, что бить фашистов легко и просто. Вот когда попал под Сталинград, то все школярское поверхностное быстро выветрилось из моей головы. Враг-то опытный, хорошо обученный. А каких ребят теряли, им же цены не было.

И как наяву, он вспомнил мельчайшие подробности пребывания в стрелковой роте. Вспомнил, как они вечером сменили изрядно потрепанную в боях часть, как ждали приближения рассвета.

— Передний край… Стрелковые ячейки, отрытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями. Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.

Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже про пускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывались от огня противника. Но и в них было холодно, сыро. Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно кто-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылезать не хочется. Поэтому лежишь и слышишь чей-нибудь разговор. О чем только не говорят солдаты! Слышу, как-то беседуют двое:

— Лет десять тому назад, — продолжал первый, — подговорил меня кореш, и мы украли с ним два мешка овса. Суд. Два годика под Иркутском бревнышки валил. Освободили. Зло затаил на председателя колхоза. И в первую ночь по возвращении подпустил ему огонька. Сарай сгорел, а дом не успел — затушили. А через день-другой мы с ним встретились лоб в лоб, он из магазина выходил, пригласил меня в правление. Беседовал, обо всем расспрашивал, тащил из меня клещами каждое слово. А потом говорит: «Хочешь — трактористом?» Хоть и хотелось, но начал упираться. Но он уговорил. Весной уже сидел за рулем. Так и пошло. Человеком стал. Вот теперь бы, если б он мне встретился — покаялся бы, попросил прощения.

— У меня тоже, брат, история была не хуже твоей. Я тебе про свою жену расскажу…

Я заметил, что у этой черты, на самом острие жизни и смерти, пояснял Дышинский, люди часто хотят высказаться, а если надо, то и осудить себя, очиститься от прежнего груза. Оказывается, человеку не безразлично, каким уйти из жизни. Он и помирать, если придет черед, хочет честным, а не озлобленным. Но это относится к тем, кто постарше. А мы, молодые, только начинали жизнь, поэтому больше слушали, задумывались над рассказанным, а если и говорили, то больше об учебе, учителях, школьных товарищах.

Было между нами и общее — главное, что всех нас объединяло, молодых и пожилых, — боль за судьбу страны, за наших близких. И какие бы ни были условия, обстоятельства, в человеке всегда остается человеческое, святое чувство Родины. Лишен этого только подлец, трус да предатель.

В общем, на фронте не сладко. Пехотинец долго не воюет. Два-три боя — и нет его. По этому поводу солдаты о своей окопной судьбе часто говорили — наркомзем или наркомздрав. И ничего нет более откровенно-простого и естественного, чем это бесхитростное определение фронтового бытия. В этом, по сути дела, и состояла солдатская философия существования на самой передовой линии — выстоять или умереть. Другого не дано.

Мы понимали, что Дышинский не только вспоминал о том исключительно тяжелом периоде боев за Сталинград, но и стремился на этих будничных примерах приобщить нас, разведчиков, к фронтовому быту, психологически подготовить к боям, к встрече с врагом.

— Скажите, товарищ старший сержант, а на фронте страшно? — спросил кто-то из ребят.

— Конечно, страшно. Страх — он как корь. Ею почти все болеют в детстве, но, переболев, вылечиваются на всю жизнь.

Конечно, всем хотелось жить. Некоторые говорили: «Пусть убьют, но как хочется хоть одним глазком взглянуть, а какой будет жизнь после войны!»

Не исключением был и Дышинский. От сотен тех, кто вместе с ним две недели назад вступил на прокаленную огнем и распаханную осколками землю Сталинграда, остались единицы. Но погибшие своей смертью обеспечили успех, не пропустили немцев дальше.

Да и он был на волоске от гибели. В своем письме к матери Владимир делился: «Пробыл на фронте всего 15 дней. 31 октября был ранен. Очень и очень жаркие бои. Вся земля перерыта снарядами, бомбами, минами. Здесь я узнал, что такое война. Правда, нужно сказать, что особо выдающегося геройства не проявил, но всегда был самый первый. И это, может быть, спасло меня».

Так скромно писал он матери о своем участии в этих боях. А ведь мог бы рассказать о многом.

Так, например, 25 октября поредевшие в боях батальоны бригады перешли в наступление в общем направлении на север, вдоль Волги.

Дышинский не раз видел, как моряки перед атакой сбрасывали с себя солдатские гимнастерки, свое новое обмундирование, доставали из вещмешков и натягивали на себя тельняшки, сберегаемые как святыню, и, закусив зубами концы ленточек бескозырок, поднимались из своих траншей и в полный рост, упрямо, ощетинившись остриями штыков, шли вперед под огнем врага. Порой им не хватало солдатского умения, но отваги было не занимать. Команда «Вперед!» заслоняла со бой все. Она оставляла позади все прожитое ими, все личное. Они успевали только ободряюще и открыто взглянуть друг на друга, дескать, нам все нипочем! Сначала о ни двигались молча. Вражеские пули уж е косили их цепи. Молча идти им становилось тягостно, невмоготу. И крик «Полундра!» вырывался из их простуженных глоток, как стон, как прощальный плач, как вопль отчаяния и клич мести за погибших друзей.

Вместе с моряками ходил в атаки и Дышинский, не уступал им в смелости и дерзости. По-другому вести себя он не мог. Иначе он перестал бы уважать себя как человека. Ходил в атаку, собравшись в один нервный комок, выбросив вперед четырехгранный штык и готовый сойтись с врагом грудь грудью. И не раз сходился в рукопашной. Не всегда бежали от них немцы. Нет. Особенно на первых порах. Враги были тоже опытными и решительными солдатами. Они тоже выскакивали из траншей и тоже двигались цепью навстречу морякам. В эти мгновения было уже не до раздумий и переживаний. Но он, как и все, знал, что их не спасет никто и ничто, кроме собственной веры и собственного мужества. Святая вера и святая ненависть к врагу влекла их на смерть, на победу. Скорей бы, скорей. Чей-то голос, поселившийся в Дышинском, неодолимо звал его вперед. Он хорошо помнит, как навстречу ему приближался белокурый немец, тоже что-то неистово кричащий. Рукопашная… И штык, податливо вошедший в грудь врага…

Человек делается неузнаваемым. Он сам не свой. Бьют друг друга прикладами, саперными лопатами, стреляют в упор, иногда одновременно. Колют штыками в голову, грудь, живот — куда придется. Душат, катаясь по земле. И как ужасные звуки из другого мира, до сознания доходят крики, мат, вопли. Для войны и то страшно.

От всего пережитого Владимир несколько дней не мог спать, все вспоминал по ночам в госпитале этот рукопашный бой, и ему казалось, что он еще продолжается. А по ночам его будили крики сонных — мат вперемежку с «ура» и «мама». И все-таки он был благодарен судьбе, что с первых дней попал в боевую семью бывших краснофлотцев, где хладнокровие, выдержка и удаль ценились высоко. И кровь, пролитая в тех тяжелых боях им и его друзьями, не пропала даром. На этом участке фронта противник был измотан, вскоре прекратил атаки и перешел к обороне.

— Вот ты спрашиваешь, как я познакомился с Дышинским? Изволь, слушай. — И Андрей Пчелинцев, теперь располневший, кряжистый сибиряк, затянувшись папироской, долго не выпускал дым. Закашлявшись, Пчелинцев слегка отвернулся в сторону, глаза его прищурились, словно он прицеливался, долго сидел молча и наконец заговорил: — Мы тогда располагались в Бекетовке. Там же был штаб нашей бригады. Часть разведчиков разместилась в доме Хлебниковых, находившемся рядом то ли с пекарней, то ли с хлебозаводом. Сам поселок Бекетовка располагался под горой, километрах в трех от переднего края. Положение было тяжелое, напряженное. Приход в то время в нашу роту Дышинского, с пополнением отобранных в стрелковых батальонах солдат и сержантов на место выбывших из строя разведчиков, как-то прошел незаметно.

После каждой проведенной операции командиром роты проводился разбор поиска, вскрывались и обсуждались допущенные промахи и ошибки. Несмотря на то что Дышинский был, как мы считали, новичком в нашем деле, он живо принимал участие в обсуждениях, стараясь докопаться до истины. За его дотошность, критические замечания к студенческое прошлое (к тому же стало известно, что в армию он ушел со 2-го курса института) Володю, с легкой руки Феди Антилова, прозвали Академиком. На это он не обижался, но и не отзывался на прозвище.

В ноябре нам долго не удавалось взять «языка». Тогда в роту прибыл начальник разведотдела 7-го стрелкового корпуса Герой Советского Союза майор Ватагин. Собрали всю роту разведчиков. Его разговор с нами был далеко не лицеприятный, и в конце беседы он в сердцах произнес: «Люди, не щадя жизни, гибнут в боях, а вы не можете взять «языка», боитесь поцарапаться! Вам верят, на вас надеются. А человеческое доверие — это, если хотите знать, и готовность умереть за других. Данные о противнике командованию нужны как воздух. — И он провел ребром ладони по шее. — Нам необходимо знать, что там происходит в «котле» у немцев».

Тут же, в присутствии Ватагина, командир роты организовал три разведгруппы и перед каждой поставил одну и ту же задачу — взять «языка». И с этого дня разведгруппы, меняясь круглые сутки, не покидали передний край. Время шло, а «языка» взять все не удавалось.

Вот в этот-то напряженный момент произошло важное событие в роте, которое принесло общую известность Володе Дышинскому, о нем заговорили.

Как-то, вернувшись вечером с переднего края, он предложил свой план проведения операции на приглянувшемся ему участке, по соседству, где мы наблюдали днем. Откровенно говоря, мы были с ним не согласны, так как уже дважды в этом районе проводили поиск, и все безрезультатно. Расстояние в этом месте между нашими и вражескими траншеями было небольшим, и немцы, как нам казалось, проявляли особую бдительность.

Осуждающе посмотрев на нас и не говоря никому больше ни слова, он после ужина с группой снова отправился на передний край. Чувствовалось, что слова Ватагина он воспринял и как лично к нему обращенные.

Вернулся в роту уже под утро и, наскоро передохнув, пошел к командиру роты. Вскоре нам стало известно, что ему было поручено возглавить разведгруппу. Вот так я впервые и попал под его командование.