Глава 3 «Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена». А.А.

Глава 3

«Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена». А.А.

Еще в 1941 году Анна получила весточку из блокадного Ленинграда. Письмо от Пунина! Позже дочь Пунина Ирина рассказала, что на почве дистрофии у отца возникла неизлечимая флегмона, но усилиями ленинградских врачей он остался жив, медленно возвращались память и силы. В дни просветлений он неотрывно думал об Анне и позже записал свое послание: «Увидеть вас когда-нибудь я, конечно, не рассчитываю, это было бы действительно предсмертное с вами свидание и прощание. И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому совершенна, как ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и гула поэмы. Я тогда думал, что эта жизнь цельна не волей — и это мне казалось особенно ценным, — а той органичностью, то есть неизбежностью, которая от вас как будто совсем не зависит. Теперь этого не написать, то есть всего того, что я тогда думал, но многое из того, что я не оправдывал в вас, встало передо мной не только оправданным, но и, пожалуй, наиболее прекрасным…»

В апреле 1942 года едва окрепшему Пунину с семьей удалось эвакуироваться через Ташкент в Самарканд, и он вскоре приехал навестить Анну. Произошло трагическое совпадение: внезапно, без всякой видимой причины, именно в этот день скоропостижно скончалась в Самарканде жена Пунина. Анна Андреевна искренне ее оплакивала, считая, что смерть случилась от крайней усталости и истощения жизненных сил. Вполне реалистическая трактовка. А как же столь любимый ею момент вмешательства судьбы? Пережившая блокаду, в целом здоровая женщина (насколько это определение подходит к пережившим блокаду), скоропостижно умирает в тот момент, когда ее с такими муками возвращенный муж вновь уезжает к любовнице? А если надломленная психически в блокадном Ленинграде Анна Евгеньевна, бесспорно, имевшая необходимые для сведения счетов с жизнью медикаменты, наконец решилась разорвать столько лет мучивший ее треугольник? О подобной нелепости Анна Андреевна думать отказывалась.

Письмо Пунина — одна из ценнейших реликвий Ахматовой, она носила его, постоянно перечитывая, в сумочке с документами до последнего дня. Искала ответы на вопросы, которые сама себе задавала: что зависело от нее в этой жизни, что свершилось усилием воли? А что по высшему предписанию? Разные делала выводы. Но слова Пунина, оправдывающие даже те повороты ее судьбы, которые ранее он не мог принять, казались верными. Ушла от Шилейко к Пунину? Так Шилей — психически ненормальный тип. Нарушила жизнь чужой благополучной семьи? Так в лучшую сторону! Николай возродился, повзрослел, пережил, конечно же, единственное в его жизни подлинно высокое чувство к женщине. И жизнь Гаршина озарила светом своей исключительности! Кем бы он был без нее? Кто бы о нем вспомнил? Пунина, конечно, пришлось отодвинуть. Про Недоброво, Анрепа и других он, к счастью, не знает. А знал бы — понял: не Анна выбирала — они сами, как и Павлик Лукницкий, пришли к ней волей Господа, чтобы дать свежее дыхание Музе. Гумилев… Этот вопрос куда сложнее. Потому как и равного ему больше не было. И по дару, и по своеобразию, и по силе характера. Оба они — Король и Королева, только из совсем разных сказок, вместе не складывающихся.

Анна Андреевна не всегда умела или, скорее, хотела отличить веление провидения от собственного каприза, а эгоистическое желание сделать нечто вопреки понятиям о личной чести и совести объясняла происками злокозненного рока, вынужденной необходимостью. Житейский мусор, видимо, не помеха Дару. Ведь голос Музы звучал, рождая прекрасные песни, в калейдоскопе поэзии возникали причудливое узоры, превращавшие банальный сор в драгоценные слитки.

Щедрость Анны Андреевны в эти годы поражала многих — она без колебания делилась последним (огорчая Лидию Корнеевну, с трудом добывшую для Анны молоко или крупу), помогла прикрепиться к писательской столовой осиротевшему сыну Цветаевой Муру, обласкала его достойным обхождением. Шестнадцатилетний вундеркинд, слабый, не приспособленный к жизни, болезненно амбициозный щеголь очень понравился гордой немногословной даме — в отличие от его покойной матери, жившей последние годы на обрывках нервов, считавшей жалкие копейки, чтобы не оставить голодным сына. Его дневниковые записи об Ахматовой полны уважительного восхищения — так величаво, широко и должен вести себя настоящий поэт. Георгий Эфрон, наделенный множеством способностей, обещал стать крупным ученым-филологом, но, призванный в армию, неуклюжий и ранимый, скоро погиб в бою «у незнакомого поселка на безымянной высоте».

Ахматова была щедра, не задумываясь, откуда бралась нехитрая снедь на ее столе. А деньги ей и вовсе были не нужны. Они появлялись, стоило лишь намекнуть кому-то из «свиты» о потребности одарить кого-то. Всеми любимая, окруженная заботой, озаренная светом восхищения незаурядного человека, она чувствовала себя в Ташкенте вполне уютно.

Самой большой болью Анны Андреевны в годы эмиграции оставалась тревога за сына. Ее друзья — Павел Антокольский, Виктор Шкловский, Корней Чуковский, получившие похоронки на своих сыновей, вероятно, предпочли бы сохранить их жизнь за колючей проволокой ИТЛ. Но каково там Льву? Анна тревожилась за него — северные трудовые лагеря не курорт, а открытки от Левы приходили крайне редко.

Нечасто баловал ее известиями и Гаршин. В октябре 1942 года Анна Андреевна получила от него телеграмму, сообщавшую о смерти его жены. И тут же заболела сама — тяжелая форма тифа почти не оставляла шансов на спасение.

А я уже стою на подступах к чему-то,

Что достается всем, но разною ценой…

На этом корабле есть для меня каюта

И ветер в парусах — и страшная минута

Прощания с моей родной страной.

Осмотрительная концовка — впервые как бы последнее «Прости!» уходящей из жизни адресуется не единственному другу, а родной стране.

Но она выкарабкалась. Выздоровление совпало с великой радостью — 18 января 1943 года была снята блокада Ленинграда. Приехавшие в Ташкент ленинградские знакомые рассказали, что, потеряв жену, Гаршин находился на грани смерти от дистрофии, но сумел выжить. Анне лишь осторожно намекнули, что он сильно изменился — сломлен, вернее — психически надломлен.

В 1943 году от Гаршина пришло письмо с предложением руки и сердца. Он даже смог дозвониться ей, чтобы спросить, согласна ли Анна при регистрации взять его фамилию. Анна Андреевна восприняла все столь серьезно, что в разговорах стала называть Гаршина «мужем». В феврале 1944 года Пунин записал в дневнике: «По-прежнему (как летом) говорила о Гаршине — «мой муж». Я не очень понимаю, что это значит. Это все-таки «комедь», как говорит маленькая Ника. <…> «Мой муж», вероятно, для того, чтобы я ни на что не рассчитывал. Я ни на что и не рассчитываю. Помню ее как «звезду». И все. «Точка».

В письмах Гаршин твердо определил семейное будущее с Анной Андреевной: немедленное заселение в новую квартиру ведомственного дома, построенного для выдающихся работников здравоохранения. Анна Андреевна стала добиваться выезда в Ленинград. Напрасно отговаривали ее друзья, объясняя, что в разрушенном голодном Ленинграде даже выбитые окна закрыть нечем, а уж строительства новых домов еще долго не предвидится.

Анна Андреевна, возродившаяся после тифа — помолодевшая, в приподнятом настроении невесты, не дождавшись вызова от Гаршина, решила ехать в Москву, а оттуда — в Ленинград. Друзья, кормившие Ахматову во время болезни, преуспели: после тифа она пополнела, отрастающие после бритья волосы — почти сплошь седые, но по-прежнему густые, — стала зачесывать назад пышной копной. Все поражались: вместо полудевушки-полустарушки с пегой челкой над костлявым лицом на них смотрела величественная дама в серебристой седине с гордо вздернутым пухлым подбородком. Екатерина Вторая!