Глава 10 «Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха…» Н.Г.
Глава 10
«Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха…» Н.Г.
В Италии Анну подташнивало, а в сентябре 1912 года в Слепневе родился мальчик. Лев — Гумильвенок. Два месяца Анна кормила сына грудью, до восьми, как полагается по традиции, была рядом с ним, а потом уж заботу перехватили бабушки и няни. Свободу Анны материнство не ограничило.
Гумилевы купили в Царском Селе новый дом, а старый, совсем уж ветхий, сдали в аренду. Двухэтажный, увитый диким виноградом, этот дом привлекал всех особым уютом. В комнатах было тепло даже в морозы, старый паркет поскрипывал, в застекленной столовой пышно цвели кусты азалий, вереница комнат, и почти в каждой — диваны с мягкими подушками и полки с томами до потолка. В библиотеке запах старых книг, духов, пыли, хорошего табака. К созданию этого уюта Анна не имела никакого отношения. Устройством жилища в основном занималась мать Николая Степановича. Анне же, совершенно равнодушной к бытовым проблемам, удавалось пройти чуждой тенью по всем домам, в которых ей приходилось жить.
Свою комнату, в которой Гумилев планировал проводить заседания «Цеха поэтов», он украсил трофеями путешествий, весьма выразительными. Анна, всех этих жутких масок, перьев, тесаков и страшных сверкающих ножей не терпевшая, тоскливо оглядела новый кабинет мужа.
— Тебе удалось и здесь сохранить свой мир. Варварская экзотика. Выдолбленного каноэ с веслом не хватает.
— А вот это тебе как? — Довольный декором, Николай погладил бивень слона, вмонтированный в отделку камина.
— Это впечатляет. Фаллическая символика тебе к лицу. Бивень, нос, фаллос — предметы одного ряда. По крайней мере, как болтают, по величине. — Смягчая резкость шутки, Анна обняла мужа за плечи. — Наверно, я слегка тебе завидую. Ведь сама даже ни на минуту не задумалась над тем, как украсить свою комнату. Была бы бумага и чернила.
— Так это у вас, душа моя, дух бродяжничества и перемены мест. А я, выходит, — существо оседлое, о жилище своем пекущееся.
(Анна и Николай все еще использовали обращение на «вы» в ходе «официальных» бесед. Интимное «ты» означало у них разрядку напряженности.)
— Чего же ты ждал от приморской девчонки? Я же почти цыганка! Хочешь, погадаю?
Николай спрятал руку за спину:
— Боюсь предсказаний.
— А сам все время каркаешь про свою раннюю гибель на чужбине — юные маги в пурпуровых хитонах и прочие оперные декорации.
Николай потемнел. Насмешка Анны больно задела его. Главное — не подавать вида. Он резко протянул ей левую ладонь:
— Гляньте, ворожея ненаглядная. Может, счастливые перемены в браке увидите. Бывает ведь, что новые линии появляются? И согласитесь: «пурпуровый хитон» — это красиво.
— По мне уж лучше «юные маги». Но если честно — созданная тобой картина впечатляет. Я просто вредничаю.
Анна взяла его руку. Она уже гадала ему несколько раз. И каждый раз врала, да еще внушала себе, что придумывает в хиромантии больше, чем знает на самом деле. Линия жизни Николая обрывалась почти в центре ладони. Резко, словно ее стерли. Смерть в тридцать лет. Вначале дрожала, отпуская его в эти чертовы странствия, а свекровь шепнула: «Да не бойся, мы, Гумилевы, от пуль заговоренные». Так она и стала думать, а Николаю про обрыв линии жизни не говорила.
Николай не раз бывал у африканских колдунов с целью прояснения будущего — огонь черный жгли, в бубны били, кровь орла по воде пускали туземные умельцы. И молчали. На разрисованном темном лице никаких эмоций. Руки к небу воздевали, завывали волком. Переводчик говорил:
— Ты, господин, молиться духам своим должен. Много молиться. Духи против тебя сильные идут. Кровь голубя в полнолуние пить надо.
Он согласно кивал, руки складывал лодочкой — непременно, мол. Но сейчас ладонь Анне протянул с вызовом: над стихами его надсмехается, себя ясновидицей выставляет, а слова из нее лишнего не вытащишь. Вот и сейчас лишь глянула на руку мужа, пожала плечами и отвернулась:
— Ничего нового. Сынок умный вырастет. Жена — ветреная. Но не одна. И детишек еще — куча.
— Это я уже слышал. Но индейскую принцессу пока себе не подыскал.
— Далеко ездить не надо. Тут найдешь.
Анна обзавелась яркими подругами. Среди них были постоянные посетительницы «Бродячей собаки» — княжна Саломея Андроникова и Ольга Глебова-Судейкина, танцовщица и актриса профессионального театра — задорная Коломбина кабаре. «Веселый бог» щедро одарил ее. Эта очаровательная, жизнерадостная молодая женщина умела все, что не давалось Анне, — петь, печь, рисовать, мастерить удивительных кукол, расписывать фарфор, быть бесшабашной резвушкой, душой компании. (Анна лидерство подразумевала за собой, потому и уступала «арену» веселушкам, лишь выгодно оттенявшим ее отстраненную загадочность.)
Но самой близкой по-прежнему оставалась Валя Срезневская, бывшая Тюльпанова. Валя вышла за врача и жила теперь в квартире мужа-профессора при больнице.
Анна застала ее за готовкой обеда. Кухня была полна дыма, Валя ловко управлялась со сковородками и кастрюлями, в которых, судя по запаху, варились борщ и компот.
— Вот — обед готовлю. У Вяч Вяча (Вячеслава Вячеславовича) больничное питание жуткое! Вовсе не ресторан. А язва желудка нам не нужна.
Анна загляделась на новый облик раскрасневшейся подруги:
— Какая ты, Валя, все же женственная. Даже фартучек и борщ тебе к лицу. — Она закурила, присела боком на кухонную табуретку — с прямой спиной, нога на ногу, не включаясь в кухонную композицию. — Знаешь, я никогда ничего не готовила Гумилеву. Смешно, да?
— Зато стихи ему писала. Я обычная домохозяйка, а ты известная личность. У тебя столько поклонников, — она закатила глаза, — не пробиться. Литературный вечер в здании Думы на Невском прошел с фурором. Ты в лиловом платье «вся такая эстетная, вся такая изящная», взгляд из-под челки, загадочность, словно фея из другого мира… Мы с Вяч Вячем даже в антрактах к тебе не смогли протиснуться, молодежь стеной окружила богиню. Студенты, курсистки, интеллигентная публика — все с ума посходили. Твоими стихами зачитываются, учат наизусть, декламируют на всяких студенческих вечерах, а молодые поэты стараются тебе подражать! После вечера нам с мужем пришлось плестись домой со своим букетом. Так и не прорвались к «звезде» — куда нам, целая гурьба вышла тебя провожать… — Валя с грохотом сдернула крышку с побежавшего борща, обожглась. — Фу, черт! Сбежал-таки… Теперь плиту мыть.
Упавшая крышка, сделав полукруг, подкатилась прямо к туфельке Анны. Она недовольно отстранилась:
— Вот сейчас начнешь плиту драить, чтобы твоя никчемная подруга совсем от стыдобины зачахла. Давай лучше в твоей комнате посидим, а то я тут себя чувствую лишним человеком, как Печорин на светском рауте.
— Ладно, борщ готов, котлет полная миска. Попробуешь моей стряпни? — Валя достала из буфета тарелки. — Что изволите подавать: борща со сметаной или сразу второе? Салатик, между прочим, из редисочки со сметаной!
Анна поморщилась:
— Ты же знаешь, с аппетитом у меня плохо. Лучше поболтаем под винцо в твоем «будуаре». Нет… Давай и котлету. Без редиски.
В маленькой комнате Вали, декорированной темно-красным бархатом («так теплее»), они уселись, как провалились, в мягкий, глубокий диван. На столике, как всегда на посиделках подруг, присутствовали бутылка вина, печенье, любимые Ахматовой чищеные грецкие орехи. Дымилась и вкусно пахла одинокая котлета, не оставившая Анну равнодушной.
— Слушай, Ань, все знают, что я с тобой дружу, и просят передать всякое: то открытки, то цветы или даже конфеты.
— Все на помойку. — Она со смаком жевала. — Котлета — прелесть! А конфеты, что воздыхатели несут, — на стол или раздать в больнице.
— Ты прямо чудо в перьях! — возмутилась Валя. — Это же благодарность! Они же от всего сердца! Твои стихи такие простые, такие разговорные по форме, но сложные и глубокие по содержанию.
— Заучила из рецензии? Больно складно заговорила. Да только не о том.
— Хорошо… Если говорить нескладно, своими словами, то получается вот что: женщинам кажется, что ты пишешь именно о них. Вернее: подслушала, подсмотрела, угадала и описала в недоступной им поэтической форме их же переживания. Только глубже и серьезней, чем им представлялось. Через тебя они свои чувства на высоту подняли. Носы позадирали, весь свой романчик в мировом масштабе узрели! А каждый мужчина мечтает оказаться на месте твоего мужа. Да, да! Что смеешься? Они же все думают, что ты пишешь только о них!
— Это в самом деле анекдот! Жаль, Николаю и в голову такое не придет. — Улыбка Анны всегда несла тень мученичества и легко переходила в выражение скорби. — Знаешь, у меня еще один жуткий недостаток обнаружился от всей этой славы — не выношу, когда меня хвалят. Потому что хвалить лезут, как правило, идиоты. Как-то после моего чтения один умник с эстрады стал расписывать мое «удивительное дарование», да еще с Пушкиным сравнивать!.. Погоди, прожую… Представляешь?! Я встала и ушла! Ненавижу! Зачем же Пушкина трогать? Всегда чую фальшь.
— Так я ж честно… — растерялась Валя, протягивая подруге салфетку…
— Мы свои. Тебе верю. А всяким придуркам лучше бы помолчать…. — Анна закурила, проследила полет голубых колец. — Понимаешь, Валюха, я ведь и сама не знаю, как это все происходит. Вроде вырастает история… Так себе — обычная. Но в самой глубине моего существа живет какая-то пугающая дисгармония. Она-то и рвется наружу, искажает оптику и, сдвигая обычное за грань привычного, даже понятного мне… Вдруг нечто темное, пронзительно печальное накроет…
— И отсюда смертельная жуть, являющаяся в самом конце…
— Даже не жуть… Я и говорить об этом не могу. Внутри какое-то клокотание, подземный гул, движение изначальных пластов, на которых держится жизнь… Скорбь обо всем живущем… — Анна загасила папиросу и решительно поднялась. — Нет, это не объяснишь. Пусть другие думают.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.