Глава 3 Валерия

Глава 3

Валерия

Поистине пути Господни неисповедимы! На нашем жизненном пути расставлены верстовые столбы, знаменующие собой наиболее важные события, которые мы помним до самого своего смертного часа. Видит Бог, у меня есть немало ярких воспоминаний, больше чем у иных людей волос на голове. И вот одно из них.

Этап в вагонзаке шел прямиком из Москвы, из Пресни, там он, видно, и был сформирован. Больше половины купе в «столыпине» были заняты исключительно женщинами, остальные несколько купе предназначались нам. Но нас всего-то было около десяти человек, и мы как раз поместились в одном купе, да и килешовка была нам не в кайф. Конвой оказался с понятием, и нам не пришлось их уговаривать, тем более что такой расклад устраивал их самих — меньше было с нами хлопот. Таким образом, несколько купе оставались пустыми, когда, скрипя колесами, поезд, потихоньку набирая ход, тронулся в путь.

Вы представляете себе, что такое годами вообще не видеть женщин? Кроме разве что на картинках в камерах, да и то из старых, допотопных изданий. Цензоров и служащих спецчасти, которыми преимущественно были женщины, никто из нас, естественно, женщинами не считал. Здесь они с годами теряли свой облик; это были скорей жандармы в юбках. И вдруг — на тебе, целый этап подруг, но, к сожалению, подруг по несчастью. Что тут началось! Благо конвой попался хороший — сибиряки, все как на подбор под два метра ростом и с улыбками простых деревенских парней.

Когда радостный гвалт, вызванный внезапным появлением дам, немного спал, все потихоньку перезнакомились. При этом почти все мужчины признались в любви очаровательным попутчицам, и, как обычно случается в таких ситуациях, началась бурная и интенсивная любовная переписка.

Все это было как бы отдушиной для истерзанных судьбою сердец, игрой взрослых в почти платоническую любовь. Ведь никто из нас друг друга не видел, а увидеться мы могли лишь раз, да и то если повезет и ваше купе окажется ближе к тамбуру. Так что понять чувства, обуреваемые человеком в это время общения, далеко не просто.

Когда по ходу пьесы женщины узнали, какие горемыки едут с ними рядом, нас буквально засыпали всякими яствами, которые многие из нас не видели не один год, а некоторые не видели вообще. Помимо съестного нам прислали носки, свитера, рубашки — чего только из тряпок нам не попередавали! Солдаты, отдать им должное, молча и терпеливо сновали в разные стороны, разнося посылочки.

Но главным, конечно, оставалось общение. Оно длилось весь день и весь вечер, пока к ночи естественная усталость не взяла верх над желаниями и почти всех нас не сморил сон. Я сказал — почти, потому что люди моего круга никогда не спали в тюрьме, если, конечно, не считать сном, когда ты спишь и слышишь, как паук плетет свою паутину, или спишь и слышишь, как волосы растут. А тут еще рядом дамы — в общем, вы меня понимаете…

В какой-то момент, когда, казалось бы, в «столыпине» стояла сонная тишина, дверь в наше купе потихоньку приоткрылась и солдат, судя по повязке на рукаве — начальник конвоя, стал внимательно оглядывать «спящих». Сквозь узкие, почти закрытые веки за ним неотступно следило почти десять пар глаз. Как будто заведомо зная, что я не сплю, и вперив в меня прищуренный взгляд, он обратился ко мне, подзывая рукой:

— Слышь, зверь, подойди, разговор есть. — Мне достаточно было свесить ноги и сделать полшага к двери, чтобы оказаться рядом с ним, что я и сделал.

— Чего хотел, командир? — спросил я его вполголоса.

— Тише ты, — ответил он мне почти шепотом и, приблизившись к моему уху, тихо спросил: — Есть желание перепихнуться?

Я сразу понял, о чем идет речь, но был вынужден отказаться, ссылаясь на то, что уплатить за такое дорогое удовольствие мне, к сожалению, нечем.

— Да мне и не надо от тебя ничего, — продолжил он разговор, — знаю, что спецэтапом катишь, тем более за все уже уплачено. Ну как, готов в бой?

Улыбнувшись и даже не дав мне опомниться, не сомневаясь ни на минуту в моем ответе, он опять добавил шепотом:

— Приготовься и будь во всеоружии, я скоро приду за тобой.

Затем тихо закрыл за собой дверь купе и с той же игривой улыбкой удалился куда-то. Когда я повернулся спиной к двери, на нижней части купе братва сидела, а со второй полки головы свисали вниз. Бродяги молча улыбались и строили всякого рода предположения, но в одном едины были все. Иди и ничего не стесняйся, — по возможности душу отогреешь, а там, глядишь, и на «сладкую цацу бубновый король выпадет». Как близок к истине был тот, кто сказал мне эти напутственные слова, конечно, даже сам не догадываясь об этом! События, последовавшие затем, это доказали.

Теперь, прежде чем продолжить свое повествование, мне бы хотелось рассказать читателю об одной нехитрой уловке, к которой прибегала в заключении прекрасная половина человечества. К сожалению, во все времена закон преступали и женщины, но в разные времена и закон по отношению к слабому полу был неодинаков. Что же касается того времени, о котором я пишу, то закон, был, откровенно говоря, к ним суров. Вот исходя из подобных обстоятельств, дамам и приходилось в заключении идти на всякого рода ухищрения, чтобы избежать его суровой десницы, ибо сам Бог велел видеть женщину свободной и всегда прекрасной.

Любое существо, которое Бог наделил разумом, попав в капкан или западню, что в принципе одно и то же, будет всегда пытаться выбраться, следуя естественному инстинкту самосохранения. Прекрасная половина человечества в этой связи, естественно, никогда не была исключением, тем более если капкан этот звался тюрьмой. Конечно, способы избавления от создававшихся судьбой разного рода ситуаций бывают разные, равно как и люди, которые к ним прибегают, выбирая тот или иной метод.

Самым простым и в то же время самым честным и естественным способом являлась беременность. По законам того времени, если женщина попадала в заключение в положении, ей полагалась масса льгот, и, как правило, после родов мамаши оказывались на свободе благодаря своим крошечным чадам. Но прибегнуть к этому способу могли не все, ибо, для того чтобы женщина понесла, нужна, как известно, масса совокупных факторов, и один из главных — это, естественно, мужчина. Но где его взять? В тюрьме это сделать почти невозможно. В лагере надзирателями служат только женщины, а те из мужиков, которые и попадаются изредка, как правило импотенты. Да и не каждая арестантка еще согласится лечь под вертухая. Так что оставался один и самый, пожалуй, верный вариант — «столыпин». И к нему дамы готовились с исключительной тщательностью, ибо на карту у них было поставлено очень многое, как правило — сама молодость.

Из всего женского этапа, который находился в нашем «столыпине», по тем или иным причинам только одна юная арестантка еще с тюрьмы готовилась к столь серьезному испытанию (а иначе порядочной женщине, согласитесь, назвать его очень трудно).

Но, к сожалению, ей катастрофически не везло. Дело в том, что с самой Пресни в вагонзак, где находились женщины, никого из мужиков не подсаживали. С самого начала пути она договорилась с начальником конвоя, по-царски заплатив ему за предстоящую услугу, но все оказалось тщетно — не было мужиков. Сам конвой, конечно, не в счет, тюремная этика у женщин этот вариант исключала.

Девчата еще с тюрьмы знали, что конечный пункт их маршрута — Пермь. Бедолага уже подумала, что вся затея напрасна, ибо от Кирова до Перми не больше двух суток «столыпинского» пути, как вдруг загоняют наш этап! Но и здесь «поживиться», по большому счету, было нечем.

Уже много позже я вспоминал, как с самого начала пути начальник конвоя буквально не отходил от нашего купе и на шмоне присутствовал сам, хотя и шмона-то, можно сказать, не было. Он, оказывается, присматривался к нам как к племенным бычкам, чтобы потом рассказать о нас покупательнице.

Но выбирать, по сути, ему было не из кого: почти все больные и приморенные люди, отсидевшие не один год, а некоторые — и не один десяток лет. Отчего же выбор пал именно на меня? Неожиданные прихоти судьбы, неистощимой на разного рода выдумки, иногда превосходят самые сумасбродные замыслы людей. Действительность порой творит настоящие чудеса.

Конвоир, как и обещал, вернулся через несколько минут. Это время ему понадобилось для того, чтобы пересадить женщину в пустое купе, ну и по ходу пьесы шухер проверить. Мне еще никогда в жизни не приходилось оказываться в таких ситуациях, поэтому я заметно нервничал, когда шел следом за солдатом, мне даже казалось, что мое сердце бьется так же громко, как стучат колеса поезда о стыки рельсов. Весь «столыпин» бодрствовал, прекрасно зная, куда я иду, но при этом стояла почти мертвая тишина, прерываемая то в одном, то в другом купе храпом и сонным бормотанием. Весь этот немой спектакль был проявлением арестантской солидарности.

За мою уже немалую жизнь в неволе мне приходилось входить, наверно, не в одну сотню разных камер, но никогда я не чувствовал себя так неловко и не был, пожалуй, ни разу в такой катастрофической растерянности, как это случилось в тот раз, когда я переступил порог купе того «столыпина». «Удачи», — услышал я тихое напутствие конвоира и тихонько закрываемую за мной дверь. В тот же момент он удалился.

Я по привычке стал присматриваться и прислушиваться. В купе стояла, казалось бы, гробовая тишина, пахло одеколоном, как в парикмахерской. Никого не было видно, но я услышал слева от меня с верхних нар тихий, еле слышный вздох.

Чтобы читателю было понятнее, думаю, следует подробно описать купе «столыпина».

Во-первых, дверь и вся стена, где она находится, представляет собой как бы стальное сито, то есть маленькие решетки, размером примерно 3 x 3 см. Внутри купе нет столика, а сплошная скамейка вдоль трех стен образует букву П. То же самое можно сказать и о верхних нарах, но там площади для отдыха намного больше, можно сказать, что это почти сплошные нары, не считая, конечно, того маленького прохода, в который я, протянув руки, подтянулся и перекатился на левую сторону — туда, откуда секундой раньше я слышал тихий вздох и где в углу притаилась очаровательная узница, сжавшись в комок и тихонько вскрикнув от страха.

Да уж, испугаться, пожалуй, было от чего. О внешнем виде говорить, думаю, вообще нет смысла. Я был в тапочках лагерного пошива, на мне была тонкая рубашка и сатиновые шаровары, — все это еще куда ни шло, но вот лицо, оно кого хочешь могло бы испугать, не говоря уже о женщине, да еще и при таких обстоятельствах, хоть дама эта и была нашей подругой по несчастью. Лысый, со впалыми чахоточными щеками, с двухмесячной бородой и орлиным носом. Натуральный абрек.

Но могу поставить сто к одному, что я испугался еще больше. Моя природная робость перед женщиной да, наверное, и воспитание в придачу взяли верх над похотью и соблазном. Не говоря ей ни слова, я переполз на противоположную сторону нар, присел по привычке на корточки, облокотившись на перегородку, разделявшую купе, обхватил ноги руками и, вперив взгляд в это дивное создание, молча стал чего-то ждать, напрочь потеряв решительность и утратив всякую инициативу.

В ожидании неведомого, в относительной тишине, под мерный стук колес и еле слышных вздохов из-за перегородки (а там находились женщины), прошло несколько минут. Мы стали оба понемногу приходить в себя. Мне почти не было видно лица незнакомки; но в том, что она очаровательна, я не сомневался ни на секунду.

Кто в сериале собственного воображения не обладает самыми прекрасными сюжетами! Рядом с ней лежал увесистый с виду баул, в котором она стала не спеша копошиться. Я же, услышав шаги конвоира, когда он поравнялся с нашим купе, попросил его приоткрыть немного окно в проходе — оно находилось прямо напротив нас.

Так я увидел кусочек неба в мелкую решетку, расцвеченного звездами. Они роились и мерцали во влажном воздухе. Вечерняя прохлада вперемешку с ароматом цветов, свежескошенного сена и чего-то еще ворвалась в вагон, напоив своим неповторимым ароматом весь этап, который молча бодрствовал, ибо по естественным причинам ни тем ни другим было не до сна. Монотонный стук колес о стыки рельсов тоже успокаивал. Смущавшая нас тишина как бы отступила, а полная луна поделилась с нами своим серебристым светом.

Я не сводил глаз со своей попутчицы. И хотя мы сидели друг против друга, я до сих пор помню мельчайшие подробности в ее туалете, что же касалось ее облика, то это был ангел — так, по крайней мере, мне казалось в тот момент.

Но не только в первые часы нашего знакомства, но и много лет спустя она оставалась все такой же неотразимой, если не сказать больше. В ее магической красоте было что-то терзающее: черные, уложенные в две тугие и толстые косы волосы, подчеркивающие благородную бледность лица, хрупкость в сочетании с жесткой линией подбородка, изумительного разреза изумрудные глаза, мягкий излом бровей и взгляд пантеры…

Лишь изгои да женщины умеют остро наблюдать, потому что их все ранит, а душевные страдания обостряют наблюдательность.

— Как вас зовут? — услышал я тихий и приятный, нежный голос своей попутчицы.

— Заур, — постарался ответить я как можно тише и спокойней, чтобы еще больше не напугать ее, ибо голосом меня Бог не обидел.

Но я зря переживал, потому что в следующий момент в ответ мне почти игриво и с легкой улыбкой на лице, насколько я мог заметить, прозвучало:

— А меня — Валерия.

Я, конечно, как и все мальчишки в юном возрасте, читал «Спартака» Джованьоли, но никогда бы не смог вообразить себе, что образ прекрасной Валерии предстанет когда-нибудь предо мною в образе не менее прекрасной арестантки, да еще и при таких обстоятельствах.

Сделав маленькую паузу и собравшись, вспомнив, что все женщины любят ушами, я постарался вложить в свои слова как можно больше тепла и сказал ей:

— Ваше имя и облик, милая Валерия, придают нашему знакомству почти романтический характер.

— Благодарю вас, Заур, вы очень любезны, но почему «почти» и почему, взобравшись сюда, вы отпрыгнули от меня как от ядовитой змеи?

Услышав два вопроса в ответ, я понял, что очаровательная Валерия уже успела прийти в себя. Сейчас уже не помню, в каких выражениях я постарался объяснить ей, что, несмотря на то что я преступник, я все же воспитан в строгих традициях горцев Кавказа, где женщину учат уважать сызмальства. Да и вид мой для подобного рандеву оставлял желать лучшего. Думаю, более подходящего сюжета для «Красавицы и чудовища» драматургу было бы сложно отыскать. Но при всем сказанном я не забыл, конечно, упомянуть, какого я рода.

— Что же касается вашего первого вопроса, — продолжал я, — то, прошу прощения, я, откровенно говоря, немного растерялся, и, конечно, был неправ. Видите ли, в воображении своем я когда-то рисовал Валерию времен Суллы, и она была прекрасна, но теперь, увидев и услышав вас, я потерял ее безвозвратно.

— Отчего же, Заур?

— Видите ли, Валерия, в воображении своем я рисовал красавицу безгласной. Но ваш голос, Валерия, он бесподобен. Я уверен, что он способен вселить в сердце мужчины не только безумную любовь, но и остановить руку палача с секирой, занесенной над головой несчастного.

— Послушайте, Заур, вам не кажется, что мы говорим слишком громко, и не могли бы вы подвинуться поближе?

— Да, конечно, — ответил я уже немного потише. Я не спеша приблизился к ней и сел напротив так, что, вытянув руку, легко мог обнять ее. Я думал, увидев меня вблизи, она испугается вновь, но ничуть не бывало, — она, казалось бы, не замечала моего уродства.

Тогда я понял, тут же вспомнив ее чудный голос, манеру держать себя и говорить, — она прекрасно воспитана. Что же побудило к столь отчаянному шагу эту юную леди, для меня пока еще оставалось загадкой, но не было никаких сомнений в том, что в самое ближайшее время она будет разгадана.

Как только мы оказались друг против друга, после минутной паузы Валерия тут же начала копошиться в своем бауле, доставая из него всякого рода яства и раскладывая их, не забывая отвечать при этом на мои скромные вопросы и задавать свои. Очень быстро скатерть-самобранка была накрыта как для пира. Чего тут только не было: деликатесы, о существовании которых я успел уже давно позабыть, и сладости, которые не ел годами. Я был тронут.

— Благодарю вас, Валерия, за вашу заботу и внимание, но, видит Бог, сейчас мне кусок в горло не полезет, это уж точно.

— Не беспокойтесь, Заур, я об этом тоже позаботилась, только вот с некоторым опозданием.

Сказав это, она чуть наклонилась вправо и откуда-то из-за спины извлекла почти полную пол-литровую кружку с одеколоном. Тут я понял, откуда меня с самого начала преследовал запах парикмахерской.

— Вы уж не обессудьте, — сказала она ласково и просто, — но у конвоя, кроме одеколона, ничего другого не осталось. Если бы я знала раньше…

Мне показалось, что она вот-вот расплачется — так близко к сердцу она принимала эту проблему, считая ее очень важной, но для меня она таковой не была. Рядом с ней я готов был выпить яд, даже не моргнув глазом.

— Ну что вы, Валерия, все нормально, не расстраивайтесь, — сказал я, придав голосу особую теплоту. — Раз дуновение судьбы принесло сюда свежую розу из сада, то пусть этот тройной одеколон превратится в лучший дагестанский коньяк. И, пользуясь случаем, позвольте мне провозгласить тост в вашу честь.

Она чуть приподняла голову как раненая лань, когда слышит знакомый голос самца. В лунном отсвете я увидел, как в глазах ее блеснули слезы, но тотчас же исчезли; должно быть, Бог послал за ними ангела, ибо перед лицом Создателя они были много драгоценнее, чем самый роскошный жемчуг Гузерта и Офира.

Комок, подкативший к горлу, видно, мешал ей говорить. На доли секунды она слегка опустила голову, чтобы собраться с духом, а затем, подняв ее еще выше, выпрямилась, насколько это было возможно, извинилась, мило улыбнувшись мне, и попросила, чтобы я продолжал.

Я продолжил тост, глядя до неприличия прямо ей в глаза. Клянусь Богом, они сияли в тот момент как две лучезарные звезды и вселяли в меня какую-то бесшабашную уверенность во всем.

— Дай Бог, прекрасная Валерия, чтобы все, задуманное вами, сбылось. Чтобы удача по возможности всегда сопутствовала вам. Кавказского вам долголетия и неожиданной свободы.

Произнеся тост, я отхлебнул из кружки больше половины одеколона, а оставшуюся влагу протянул ей. Когда я быстренько загрыз чем-то эту гадость, настал черед Валерии.

Глядя на нее, мне было и горько и смешно. Горько оттого, что эта, по всему видно, воспитанная и порядочная женщина делает такой отчаянный шаг, чтобы выбраться из этой клоаки, умудрившись попасть в безвыходную ситуацию, а смешно оттого, что, глядя на то, как она держит кружку в руке, у меня создавалось такое ощущение, будто она держит в руке не одеколон, а по меньшей мере цикуту. Она так морщилась и мотала головой, что я поневоле тихо рассмеялся. Но затем тактично напомнил ей, что мы не на фуршете.

С отчаянием переборов брезгливость, Валерия приподняла кружку, чуть отстранив ее от себя, а затем произнесла тост:

— Я благодарна вам, Заур, за ваши слова и за пожелания, но больше всего я благодарна Богу за то, что он помог мне с этой встречей и этим мужчиной оказались именно вы.

Провозгласив столь прекрасный тост, который заставил бы возгордиться любого мужчину, она мужественно осушила свой «бокал» до дна и чуть не задохнулась при этом. Мне в буквальном смысле пришлось дуть ей прямо в рот, она легонько качала головой из стороны в сторону, а слезы тем временем ручьем стекали с ее щек. Как она была прекрасна в своей непосредственности!

Наши губы иногда соприкасались, тем более что я держал ее за плечи, и в этот момент по моему телу разливалась приятная истома желания. Сам того не замечая, я стал потихоньку прижимать ее к своей груди и хотел было впиться в ее гранатовые губы поцелуем, когда она ласково остановила меня, сказав:

— Заур, милый, прошу вас, не обижайтесь на меня. Поверьте, я вас прекрасно понимаю: для вас наша встреча лишь одно из романтических звеньев в вашей полной приключений жизни, но для меня на карту поставлено слишком многое, поэтому я прошу вас, пусть в нашей близости все будет так, как я хочу. Отвернитесь, пожалуйста, мне нужно привести себя в порядок.

Я, естественно, прекрасно понял ее состояние и тут же отвернулся, но, учитывая пикантность ситуации, решил в оправдание своей поспешности сделать ей комплимент, тем самым помогая ей собраться с духом.

— Простите, Валерия, но ваши глаза как два драгоценных сосуда, наполненных до краев прозрачнейшей зеленоватой влагой, в которой плавают крохотные золотые рыбки, и, когда эти рыбки плещутся на поверхности, вы становитесь чертовски соблазнительной. Но видит Бог: скорее песнь соловья заставит поблекнуть куст роз, который он любит, чем слова мои или действия оскорбят ваше самолюбие, моя прекрасная незнакомка.

У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда. Когда я закрываю глаза, предо мною встает та картина. Обернувшись, я увидел шедевр, который мастерски произвела природа.

Если бы я имел талант живописца эпохи Возрождения, я бы непременно воссоздал впоследствии этот неповторимый образ по памяти. Ибо женская красота должна быть окружена всем самым прекрасным в жизни, но для подлинной красоты, такой, как предстала предо мной Валерия в тот лучезарный момент моей жизни, должен быть только один достойный фон — подлинное искусство.

В бауле рядом с Валерией кроме съестного была нехитрая постель из разного рода женских принадлежностей, а одеялом служила огромная деревенская шаль, толстая и очень красивая. Но и она не смогла скрыть полностью ее красивых ног, лебединой шеи и белых, как асбест, рук. Я смотрел на нее, полуобнаженную, с лицом, подобным луне, когда она появляется, и утру, когда оно засияет.

Валерия лежала на спине и, мило улыбаясь, смотрела на меня. Ее веки словно вуаль скрыли ее пылающий взгляд. Я же сидел как завороженный, не шевелясь и, по-моему, даже не моргая, не веря своему счастью. В какой-то момент появившаяся невесть откуда дрожь тут же куда-то исчезла, на смену ей пришла уверенность в себе, и я как можно ласковее попросил Валерию просто закрыть глаза.

Повторять дважды было излишне. Через мгновение наши тела сплелись воедино, так, будто мы и родились такими и никогда в жизни не разъединялись. Долгий и жаркий поцелуй сбросил нас в пропасть неги и сладострастия, казалось, на целую вечность. Но ничто не вечно в этом мире, как это ни печально. Когда же мы выбрались наверх, то были счастливы и любимы друг другом, чувствуя это скорее сердцем, чем плотью. Видит Бог, мы были счастливы тогда, и это было незабываемо.

Я думаю, в жизни каждого мужчины и женщины тоже бывает такое мгновение, такой чудо-союз, который связывает их воедино не только физической близостью, а чем-то еще возвышенно-духовным, — наверное, чем-то неземным. Этот дар Божий забыть невозможно, ибо случается он, к сожалению, чаще всего раз в жизни. Но во сто крат это волшебное мгновение незабываемо, если оно происходит в тюрьме. И это так, поверьте мне.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, ни на секунду не разъединяясь, закрыв глаза и представляя, каждый по-своему, место нашего пребывания. Лично я ощущал себя в раю. Это было прекраснейшее, ни с чем не сравнимое мгновение в моей жизни, и если бы в этот момент мне предложили гарантированное бегство, я бы отказался. Говоря откровенно, еще один день, проведенный с Валерией, я, не задумываясь, променял бы на всю оставшуюся жизнь. Да, подумал я тогда, в этом мире на самом деле нет ничего нового, но зато какие в нем есть чудесные моменты, ради которых стоит жить и не жалко умереть.

До самого утра мы любили друг друга — как супруги, приговоренные к смертной казни, которым необратимый приговор должны были привести в исполнение на рассвете.

Лишь однажды мы разомкнули объятия. Истинной страсти можно простить погрешности против приличий. Валерия встала, и на ее белоснежной груди, словно лепесток магнолии, в лунном свете сиял маленький серебряный крестик. Голова ее была немного откинута назад с невыразимой, почти ангельской грацией. Ее тяжелые косы в неясном свете отливали бронзой, нежная, почти прозрачная кожа светилась жемчугом, в больших миндалевидных зеленых глазах горел огонь любви и сладострастия, полные губы дышали чувственностью. Она распустила шелковистую массу черных, как вороново крыло, волос, венчавших ее голову, словно волну сверкающего водопада, превращенного в полированный металл лучами взошедшей луны; они обрамляли ее овальное лицо и скатывались волнистыми линиями ниже пояса. Но в следующее мгновение она снова была в моих объятиях, и мы вновь полетели сломя голову в пропасть блаженства и страсти.

В те моменты, когда уста наши были свободны от поцелуев, мы старались узнать друг о друге как можно больше. Я слушал ее в самозабвенном восторге и радостном изумлении, проявляя при этом признательность, достойную античных времен. Валерия была москвичкой, из очень интеллигентной семьи, кстати из старого дворянского рода. Родители ее преподавали в одном из престижных московских вузов. А сидела она за убийство одного подонка, сына очень высокопоставленных родителей. Он пытался изнасиловать ее у нее же на квартире, придя к ней в гости. Вот она и саданула ему кухонным ножом прямо в сердце. И дали ей за это пять лет, из которых она уже почти год просидела в тюрьме под следствием и после суда, ожидая этапа.

Трагедия происшедшего с ней заключалась еще и в том, что произошел тот трагический инцидент за двенадцать дней до ее свадьбы. Ее жених, ее же однокурсник, получил направление в Германию, а они вместе окончили МГИМО. И после свадьбы они с мужем собирались уехать за границу. Уже почти все было готово к этому, и вот ужасная случайность оборвала все их планы. Так что бывший жених укатил в Германию, но тем не менее писал матери Валерии, что не хочет видеть своей женой никого, кроме ее дочери.

Забегая вперед, хочу отметить, что, к чести этого порядочного человека, впоследствии он сдержал свое слово. Больше того, он принял в свой дом Валерию не одну, но все это было уже несколько позже, поэтому и я расскажу об этом в свое время.

Я тоже поведал Валерии о себе, хотя в принципе и рассказывать-то было нечего, и впоследствии я был немало удивлен тем, как много я умудрился рассказать ей за тот короткий отрезок времени, который отпустила нам судьба, к тому же мне пришлось удивляться ее прекрасной памяти.

Мы запомнили адреса друг друга, зазубрив их на всякий случай наизусть, чтобы не прерывать объятий, так нам было хорошо и уютно.

Быть живой женской плотью и быть женщиной — две вещи разные. Слабая струна женщины — жалость, которая легко переходит в любовь. Когда первые проблески рассвета заглянули в приоткрытое окно вагона, мы даже не услышали, как подошел солдат и попросил нас закругляться. Разве мог я предположить несколько часов назад, когда сидел в безмолвии напротив этой прелестной арестантки, облокотившись о перегородку купе, что расставание наше будет таким печальным, мучительным и трогательным? Услышав слова солдата, Валерия, заливаясь слезами и тихонько рыдая, прижала меня к себе так сильно, что я еле мог перевести дух. В тот момент я готов был убить нас обоих, лишь бы не расставаться уже никогда. В этом порыве бешеной страсти я даже умудрился сказать ей об этом, она была согласна без слов. Разве можно понять кому бы то ни было, что творилось с нами в тот момент?

Солдат-красавчик молча и терпеливо ждал, когда же кончится истерика у моей милой попутчицы, и деликатно уходил в сторону, какой уже раз повторяя: «Ну пожалуйста, сестричка, закругляйтесь, скоро будет обход». И не было и близко ничего мусорского в его словах, скорей в них были жалость и сострадание. Он, видно, и сам не ожидал такого финала.

А она все плакала, не переставая, пытаясь успеть мне что-то сказать. Бывают речи, в которых слова, стоны и рыдания представляют собой неразрывное целое. В них слиты воедино и выражаются одновременно и восторг, и скорбь, и горе, и любовь. Они не имеют никакого смысла и вместе с тем говорят обо всем. Что-то похожее случилось и с Валерией в тот момент нашего печального расставания.

Не знаю, как я взял себя в руки. Смятенные, взбудораженные мысли вдруг улеглись в порядке, будто разноцветные осенние листья на траве, когда стихает круживший их ветер. Я успокоил, как мог, Валерию. Все действия наши в дальнейшем напоминали действия двух роботов. Когда же солдат не спеша открыл дверь нашего купе, мы стояли внизу, одетые, нежно прижавшись друг к другу. Положив голову мне на плечо и буквально уткнувшись мне в шею, Валерия в какой уже раз твердила мне два заветных слова…

Этому прекрасному созданию в жизни еще не приходилось испытывать такие стрессы, поэтому она была в шоке в буквальном смысле этого слова. Даже конвоир, стоявший уже в купе, будто остолбенел, пораженный глубиной ее чувств, каково же было мне?

Можно ли представить себе что-нибудь более страшное?

Это последнее средство, к которому прибегает безжалостный искуситель человеческих душ. Судьба словно тигр протягивает иногда бархатную лапу. Коварные приготовления. Омерзительна ласковость этого чудовища. Каждый знает по себе, как часто возвышение совпадает с упадком сил. Слишком быстрый взлет нарушает равновесие и вызывает лихорадку.

Первым, как оно и должно быть, пришел в себя солдат. Даже не закрывая дверей, он вышел из купе и вернулся через несколько минут, но уже не один. С ним была преклонного возраста женщина-арестантка, годившаяся нам с Валерией в матери. Поздоровавшись со мной, она ласково как бы приголубила ее, наверно то же самое она сделала бы и по отношению к своей дочери. Что-то тихо сказала ей на ухо и, прижав к себе, хотела увести, но Валерия, вырвавшись, бросилась вновь в мои объятия. Последний поцелуй был поцелуем богини. Лишь только после него она позволила этой женщине увести себя, прижавшись к ее груди и не переставая потихоньку плакать. Все произошло мгновенно, мы расстались молча, но, к счастью, еще не простились.

Клянусь Богом, я был не в лучшем состоянии, но мне приходилось сдерживать себя. Это было невыносимо, хуже, чем сама тюрьма, ад и все, что с этим связано. Когда конвой завел меня в купе, я забился в угол, поджал под себя ноги по привычке и, никому ничего не говоря, молча страдал.

Братва прекрасно меня понимала, поэтому никто с расспросами и не лез. Это было святое для нас. В жизни каждого человека бывают минуты, когда для него как будто рушится мир. Это называется отчаянием. Я пребывал именно в таком состоянии, если не сказать больше.

Ближе к вечеру я получил от Валерии целое послание, написанное аж на шести страницах. Оно могло бы быть бальзамом от любой болезни. Я был уверен, что даже умирающий в муках человек, которому бы прочли это письмо, умер бы с улыбкой на устах. Вот концовка того письма: «Заур, милый, я знаю, что в жизни моей уже ничего подобного больше не повторится, это чувствует, наверное, любая женщина. Благодарю тебя за то, что ты подарил мне этот миг волшебного счастья. Я знаю, что у меня родится сын, я даже уверена в этом, но, к сожалению, не могу тебе это объяснить. Я назову его твоим именем, я уже так решила. Вряд ли мы с тобой теперь когда-нибудь встретимся, но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя, и пусть моя любовь согревает тебя везде, куда бы ни забросила тебя твоя злая судьба. Прощай, „мое чудовище“! Валерия ».

Много лет я хранил оригинал этого письма. И в минуты, когда мне бывало очень плохо или тоскливо, я доставал его и перечитывал по нескольку раз, и оно действительно согревало мое сердце, оно было бальзамом для моей истерзанной души.

Но однажды на шмоне какой-то ретивый мусорок решил проявить излишнее любопытство, углубившись в текст. Я кинулся к нему, вырвал у него из рук письмо и разорвал его в мелкие клочья. Но потом, как ни странно, сам же и воспроизвел его слово в слово, все шесть страниц. Даже имитируя почерк Валерии. Сам того не замечая, я запомнил его наизусть.

При всех превратностях судьбы самое большее несчастье — быть счастливым в прошлом. Но это лишь только начало той истории, продолжение которой читатель узнает чуть позже, ибо судьба явила нам свой милостивый лик, дозволив еще раз увидеть друг друга земными очами. Я лишь не хочу сейчас разрывать хронологию событий.

Прошли почти сутки после нашей разлуки. Мы не спали, не ели и не разговаривали вообще. Что мы могли сказать, даже не видя друг друга, чего уже не сказали в блаженном единении прошлой ночью? Из-за перегородки я слышал, как моя милая подруга тихо плачет. Иногда, чтобы убедиться, что все это не сон, я корябал по перегородке, и, когда слышал то же самое в ответ, на сердце становилось чуть-чуть легче. Ведь я сам был тогда как затравленный псами зверь и почти убит. Любовь не ищет подлинных совершенств, более того, она их как бы побаивается, ей нужны те совершенства, которые творит и придумывает она сама.

Ближе к вечеру конвоир, проходя по коридору, предупредил женщин, чтобы те морально подготовились и не орали при расставании с мужиками, как обычно, ибо на перроне состав должно встречать их начальство. Поезд приближался к Перми. Это было мучительное ожидание. Наконец, замедлив ход, состав встал.

Девчата содержались в четырех купе, но первым конвоир открыл то из них, где находилась Валерия. Я слышал, как она уговаривала начальника конвоя, чего только ни суля ему при этом, но он и без всяких подарков удовлетворил ее желание. Да, в тот момент не внять ее мольбе мог бы разве что мертвец. Я понял это тут же, взглянув в ее пылающие глаза, когда она подбежала к моему купе и наши пальцы впились друг в друга сквозь мелкое сито решетки. Изумрудные глаза блестели как у лани, и из них ручьем текли слезы. Чуть распухшие гранатовые губы вздрагивали то и дело. Она была поистине прекрасна и бесподобна в своем молчаливом отчаянии.

В купе нашем стояла непривычная мертвая тишина. Да и женский этап выходил на перрон непривычно медленно и молча. Как будто никто не хотел пропустить наших последних слов, но их не было. Даже банальное «прощай» мы не хотели разделить с кем-либо. До самого конца, пока не вышли все девчата и не осталась она одна, мы стояли, вцепившись в решетку, и смотрели молча друг на друга, пытаясь запомнить малейшую черточку или морщинку на лице.

Нет на свете большего чуда, чем то, как женский образ проникает в сердце мужчины и оставляет в нем неизгладимый отпечаток, и человек даже не понимает почему. Ему просто кажется, что именно этого ему до сих пор недоставало. Но всему в этом мире рано или поздно наступает конец. И когда солдат выкрикнул ее фамилию, она взглянула на меня с такой тоской и мольбой, что у меня по телу пробежали мурашки. Но затем она невероятными усилиями воли взяла себя в руки, гордо вскинула голову и, не говоря ни слова, пошла к выходу. Честная женщина может оказаться недостаточно сильной, чтобы подавить движения своего сердца, но она всегда сохранит рассудок.

Я не берусь описывать свое состояние, когда в последний раз увидел ее и она скрылась с моих глаз. В душе человека иногда бушует смерч, и для него земля и небо, море и суша, день и ночь, жизнь и смерть сливаются в один непостижимый хаос. Действительность душит нас. Мы раздавлены силами, в которые не верим. Откуда-то налетает ураган. Меркнет небесный свод. Бесконечность кажется пустотой. Мы перестаем ощущать самих себя. Мы чувствуем, что умираем. Что-то подобное и происходило в тот момент со мной. Все события, которые последовали потом, я даже не воспринимал. Благо рядом были бродяги.

Но когда этап наш прибыл на Свердловскую пересылку, мне все же пришлось скинуть с себя этот груз оцепенения. Жизнь диктовала свои правила, и не считаться с ними было невозможно. Есть два пути избавить человека от страданий — быстрая смерть и продолжительная любовь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.