Мирослав Морозов. На Берлин!

Мирослав Морозов. На Берлин!

Первые налеты советской авиации на Берлин в августе-сентябре 1941 года стали одним из хрестоматийных фактов в истории отечественных ВВС. В различное время им было посвящено значительное количество статей и книжных глав, и все-таки целый ряд деталей оказался искажен или намеренно опущен. Не был проведен и объективный анализ результатов бомбардировок. Приводимая статья является попыткой автора ответить на эти вопросы.

В первую очередь необходимо выяснить, кто же был истинным инициатором операции. В связи с особой секретностью, да и сложностью обстановки, летом 41-го многие штабные документы не отрабатывались, поэтому поиск в архивах не дает удовлетворительного ответа на этот вопрос. Приходится обращаться к мемуарам, какие бы сомнения ни вызывало их содержание.

Все сходятся на том, что отправным моментом явилась бомбардировка немецкой авиацией Москвы в ночь на 22 июля 1941 года. В воспоминаниях Н. Г. Кузнецова по этому поводу написано:

«Нам хотелось ответить налетом на Берлин. Но как? По плану мы готовились в те дни нанести с ленинградского аэродромного узла удары по Пиллау где базировались корабли немецкого флота. Правда, с аэродромов, расположенных под Ленинградом, до Берлина было ближе, чем с других наших аэродромов. Но расстояние все-таки было слишком велико, чтобы его могли преодолеть в оба конца самолеты ДБ-3 даже с форсажем (ДБ-Зф).

Пришлось нам с В. А. Алафузовым призадуматься…

Но между «хотелось» и оформленным замыслом лежит пропасть, которую невозможно преодолеть без знания авиационной специфики, летных ТТХ самолетов и так далее. Думается, что ни Н. Г. Кузнецов, ни начальник ГМШ Алафузов такими знаниями не обладали. К тому же представляется, что у наркома ВМФ летом 41-го было много куда более насущных задач, чем разработка различных прожектов. Флаг-штурман 1-го минноторпедного полка (мтап) ВВС Краснознаменного Балтийского флота (КБФ) майор П. И. Хохлов вспоминает, что предложения ударить по Берлину созрели у него вместе с командиром полка полковником Е. И. Преображенским в двадцатых числах июля, но еще раньше, чем они смогли доложить их наверх, к ним уже прибыл командующий ВВС ВМФ генерал-лейтенант С. С. Жаворонков, поставивший аналогичную задачу. Согласно Н. Г. Кузнецову, Жаворонков улетел под Ленинград где-то между 28 июля и 2 августа – уже после утверждения плана Ставкой. Таким образом, предложение все-таки исходило из Москвы. Но от кого конкретно? Наиболее вызывающая доверие версия изложена в мемуарах Хохлова со ссылкой на устную беседу с Н. Г. Кузнецовым после войны. Легко заметить, насколько эта версия отличается от той, что изложена в мемуарах самого бывшего наркома:

«В двадцатых числах июля 1941 года к адмиралу Н. Г. Кузнецову обратился генерал-лейтенант авиации С. Ф. Жаворонков, командующий ВВС Военно-Морского Флота:

–  Вношу на ваше рассмотрение вопрос об ответном бомбовом ударе по Берлину силами минно-торпедной и бомбардировочной авиации Краснознаменного Балтийского и Черноморского флотов.

В состав авиационной группы специального назначения предлагалось включить до 70 хорошо подготовленных экипажей самолетов Ил-4 [245] , причем без значительного ущерба для фронтов.

После того, как в штабе ВВС ВМФ были подготовлены соответствующие расчеты и карты, 26 июля Кузнецов доложил план И. В. Сталину

«Сталин посмотрел на карту. Устремил взгляд на жирно прочерченную линию, соединяющую эстонский остров Сааремаа со столицей Германии.

–  Операция выполнима, хотя и риск велик,  – комментировал нарком.  – Вот и наши расчеты.

Рядом с картой легла на стол табличка со всеми исходными данными специалистов, которым поручалось произвести тщательные расчеты.

Сталин внимательно просмотрел табличку, подумал и коротко сказал:

–  Оставьте все это у меня.

На другой день Н. Г. Кузнецова вызвали к Верховному Главнокомандующему.

– Вернемся к вашему предложению,  – сказал Сталин, как только адмирал подошел к его столу.  – Ставка разрешает вам, товарищ Кузнецов, нанести удар по Берлину в ответ на бомбардировку Москвы немецкой авиацией.

–  Морские летчики приложат все усилия, чтобы с честью выполнить ваше задание, товарищ Сталин.

–  Будем надеяться, товарищ Кузнецов. Но учтите – авиацию Черноморского флота трогать нецелесообразно. Обстановка на юге весьма сложная. Пошлите пока на Берлин две эскадрильи с Балтики. Потом пошлем еще.

Он задумчиво прошелся по кабинету и, что-то вспомнив, спросил:

–  Скажите, товарищ Кузнецов, кто конкретно высказал мысль о нанесении ответного удара по Берлину?

–  Это предложение, товарищ Сталин, внес генерал-лейтенант авиации Жаворонков – командующий ВВС Военно-Морского Флота.

Согласно записанным Хохловым словам Кузнецова, Жаворонков, узнав, что его назначают ответственным за операцию, просиял от радости. Если это действительно было так, то генерал, должно быть, предвкушал возможность хотя бы отчасти реабилитироваться за многочисленные провалы. Не попав под первый удар по аэродромам, на протяжении первого месяца войны морская авиация успела понести большие потери (до конца июля – около 350 самолетов, из них 225 – на Балтике) и потерпеть ряд громких провалов. Не имели результатов бомбовые удары по кораблям и аэродромам Финляндии и Румынии, по немецким танковым колоннам на реке Западная Двина. Наконец, из-за плохой организации воздушной разведки немецкие эсминцы внезапными ударами топили наши суда у побережья Кольского полуострова, а конвои безнаказанно проходили через Ирбенский пролив. Последнее стоило места командующему ВВС КБФ генерал-майору В. В. Ермаченкову.

Словом, такой шанс не следовало упускать.

Утром 1 августа группа из 15 ДБ-ЗБ 1-го мтап перелетела из Беззаботного на аэродром Кагул (остров Сааремаа). Под каждым самолетом было подвешено по десять стокилограммовых бомб, чтобы иметь на первый случай хотя бы по одной бомбовой зарядке. Для выполнения важного правительственного задания в Особую авиагруппу были отобраны лучшие экипажи, причем не только из состава 1-го авиаполка, но и из 57-го бап. Пока группа готовилась к выполнению ответственного задания, местное командование решило использовать ее в своих целях. Уже днем 2 августа тройка, ведомая Преображенским, вылетела на бомбардировку кораблей противника в порту Пярну. Каждый «ильюшин» нес под фюзеляжем по три ФАБ-500. Неясно, задумывались ли те, кто планировал вылет – сможет ли вообще самолет с такой нагрузкой взлететь со сравнительно короткой взлетной полосы островного аэродрома? В любом случае практический эксперимент чуть было не закончился катастрофой. Машина Преображенского с трудом оторвалась от полосы, но из-за перегрева и хлопков в одном из моторов ей сразу же пришлось садиться «под себя». Шасси выпустили, так как удар ФАБ-500 о землю не сулил ничего хорошего. Самолет чудом не скапотировал, снес забор, крышу с дома лесника и, пробежав по усеянному пнями и валунами болоту, замер. В результате флагманский самолет вышел из строя, и удар по Пярну нанесли только экипажи Ефремова и Беляева.

В ночь на 5 августа тройка бомбардировщиков (Плоткин, Гречишников, Леонов) совершила пробный разведывательный полет в направлении Берлина. Два самолета дошли до Данцига, каждый сбросил на город по шесть ФАБ-100, после чего они легли на обратный курс. Успех оказался смазанным – экипаж лейтенанта Леонова дошел только до Виндавы, при возвращении потерял ориентировку и решил садиться на куда более знакомом аэродроме Котлы под Ленинградом. Поскольку летчиков там не ждали, аэродром не был освещен и при посадке самолет со всем экипажем разбился. Это была первая, но далеко не последняя потеря Особой авиагруппы.

«Промелькнула внизу последняя полоска земли. Теперь под нами и вокруг только море. Куда ни глянешь – свинцовая вода. Гребни волн искрятся в лучах заходящего солнца. Полнеба закрыто облаками. А справа, на западе, над горизонтом ярко пламенеющей чертой горит вечерняя заря.

Через час полета мы пробили облачность. Высота 4500 метров. Пришлось надеть кислородные маски.

Вверху разливает бледный свет луна. Большая, ярко-оранжевая, она стоит неподвижно, озаряя звездный небосвод. Тени облаков на поверхности моря, хорошо видные в просветах облачности, создают иллюзию островов разной конфигурации.

Я прошу Преображенского поточнее выдерживать заданный курс, зная, что выход на контрольный ориентир на южном берегу Балтийского моря будет трудным. Его придется проходить в темноте, на большой высоте и при наличии значительной облачности. Евгений Николаевич умел выдерживать навигационные элементы полета. И теперь я вновь убеждаюсь в этом. С удовлетворением смотрю на свой компас. Его магнитная стрелка колеблется всего на один-два градуса вправо или влево от генерального курса полета.

Летим уже два с половиной часа. Высота 6000 метров. Температура в кабине 38 градусов ниже нуля. Появилась тяжесть в голове, в руках, апатия. Трудно лишний раз повернуться, сделать движение рукой. Это признак нехватки кислорода. Открываем полностью подачу кислорода. Сразу становится легче.

По расчету времени мы должны бы уже подлетать к южной береговой черте Балтийского моря. Облачность по-прежнему значительная, и очень трудно обнаружить береговую черту. Но неожиданно нам приходит на помощь… противовоздушная оборона противника. Через просветы облаков прорезались лучи прожекторов. Следовало ожидать разрывов зенитных снарядов, но их нет. Мы поняли, что пролетаем береговую черту, и фашисты принимают нас за своих.

К нашему удовлетворению, мы точно вышли с моря на намеченный контрольный ориентир, опознали его и теперь взяли курс на Штеттин, от которого рукой подать до Берлина.

Евгений Николаевич, как видно, доволен ходом полета. У него поднялось настроение.

– Горячего чайку бы стаканчик,  – слышу его голос.  – Малость согреться.

–  Потерпите,  – шуткой отвечаю ему.  – Через сорок минут горячего будет вдоволь.

–  Посмотрим,  – смеется Преображенский.

Над сушей облачность резко уменьшилась. Видимость – превосходная, Казалось бы, все благоприятствует нам.

Впереди по курсу замечаем действующий ночной аэродром. Так и есть, Штеттин. На летном поле то и дело вспыхивают и гаснут посадочные прожекторные огни. Вероятно, возвращаются из своих варварских полетов воздушные разбойники гитлеровского Люфтваффе.

Наши самолеты спокойно проходят над аэродромом. С высоты полета хорошо видны силуэты рулящих самолетов, движение автотранспорта. При нашем появлении над аэродромом замигали неоновые огни, засветились посадочные прожекторы. По всему видно, аэродромная служба приняла нас за своих.

Руки тянулись к бомбосбрасывателю. Так хотелось послать вниз десяток-другой авиабомб. Но нас ждала другая, еще более важная цель. И до нее оставалось только полчаса лету.

Приближение к Берлину начинало волновать нас. Как-то он встретит? Сумеем ли подойти к нему?

Погода совсем улучшилась. На небе ни облачка. И Берлин мы увидели издалека. Сначала на горизонте появилось светлое пятно. Оно с каждой минутой увеличивалось, разрасталось. Наконец превратилось в зарево на полнеба.

От неожиданности я оторопел – фашистская столица освещена. А мы у себя на Родине уже сколько времени не видели огней городов.

Передаю командиру полка:

–  Перед нами – Берлин.

–  Вижу,  – взволнованно отвечает он. Аэронавигационными огнями Преображенский подает идущим за флагманом экипажам команду: рассредоточиться, выходить на цели самостоятельно.

Я вывожу флагманский самолет к Штеттинскому железнодорожному вокзалу. Конфигурация освещенных улиц, площадей четко различима с воздуха. Видно даже, как искрят дуги трамваев, скользящие по электрическим проводам. Отсвечивает в огнях гладь реки Шпрее. Тут не заблудишься, не перепутаешь выбранный объект.

Освещенный город молчит. Ни одного выстрела, ни одного прожекторного луча, устремленного в небо. Значит, противовоздушная оборона и здесь принимает наши самолеты за свои.

Цель! Теперь только цель. И вот она перед нами. Вот вокзал, опоясанный паутиной рельсовых путей, забитых железнодорожными составами.

–  Так держать!  – передаю я в микрофон командиру корабля. Открываю бомболюки. Снимаю бомбы с предохранителей. Берусь рукой за бомбосбрасыватель. И когда самолет подошел к цели на угол бомбосброса, я нажал кнопку. Бомбы, одна за другой, пошли вниз.

–  Это вам, господа фашисты, за Москву, за Ленинград, за советский народ!  – кричу я во всю мочь и все еще жму на кнопку, хотя в этом уже нет надобности – все бомбы сброшены и вот-вот достигнут цели.

Тут вспоминаю о листовках. Спрашиваю в микрофон стрелка-радиста сержанта К роте и ко:

–  Листовки?

Он отвечает:

–  Сброшены вместе с бомбами.

Вот уже сорок секунд как сброшен смертоносный груз. И тут мы видим внизу, на земле, огненные всплески. В одном, в другом месте. Во многих местах. Видим, как от них расползается пламя – где тонкими ручейками, где широкими полосами. В разных секторах города видим круги и квадраты огня.

Освещенный Берлин вдруг погружается во тьму ночи. Но при этом еще ярче видятся зажженные нами костры.

Наконец воздух пронизывают прожекторные лучи. Их множество. Они шарят по небу, пытаясь взять в свои щупальца наши самолеты. И среди лучей на разных высотах рвутся зенитные снаряды. Орудия выбрасывают их сотнями. Большое количество трассирующих снарядов оставляют за гобой разноцветные трассы, и по ним видно, как снаряды, достигнув определенной высоты, уходят вниз, оставляя за собой огненный след. Если бы не война, можно было бы подумать, что над Берлином гигантский фейерверк. Все небо в огнях. А город погружен во тьму.

Стражи берлинского неба оказались застигнутыми врасплох стремительным ударом советской авиации. Слишком поздно они привели в действие свою зенитную артиллерию. Мы уже уходили от Берлина на север, к морю. К тому же наши экипажи умело маневрировали, ускользая из лучей прожекторов, из зон зенитного огня. Впереди и с боков флагманского самолета взрывалось сразу по 30–40 снарядов. Но ни один из них не достиг цели, ибо экипаж все время применял противозенитный маневр, меняя через каждые 30–40 секунд и направление и высоту полета.

Мимо нас на большой скорости проносились истребители-перехватчики с включенными бортовыми фарами-прожекторами, стремясь поймать в свои лучи и расстрелять наши бомбардировщики. Но мы внимательно следили за этими движущимися пучками света. С их приближением начинали маневр, уходя вниз или в сторону, приглушая при этом работу моторов, чтобы сбить у выхлопных отверстий демаскирующий огонь.

С высоты 5000 метров я разглядел внизу на лунной световой дорожке аэростаты заграждения. Их было немало и в других местах. Но и аэростатные заграждения не помогли гитлеровцам.

Мы уходили от Берлина, целиком погруженного во мрак ночи. Ия невольно подумал: где же твоя надменная самоуверенность, Берлин – цитадель кровавого фашизма? Где твои ярко освещенные штрассе, блеск их витрин? Мы, балтийские летчики, вмиг погрузили тебя во мрак ночи, оставив вместо сияющих огней костры пожарищ. Получай же то, что ты принес нашим, советским городам.

Тридцать минут полета до Штеттина оказались для нас нелегкими. Фашистские истребители неистовствовали в воздухе, пытались во что бы то ни стало перехватить советские бомбардировщики. И, наверно, поэтому стрелок-радист флагмана Кротенко спешно передал на свой аэродром радиограмму с заранее условленным текстом: „Мое место Берлин. Задачу выполнил. Возвращаюсь ”. Она должна бы быть передана с нашим выходом в море. Но Кротенко рассудил так: а вдруг собьют самолет, и думай-гадай потом, были мы над Берлином или нет, сбили нас над целью или на подходе к ней?

Поступил он, конечно, правильно…

Мы, миновав опасную зону противовоздушной обороны, достигли моря. Снизились до 4000 метров и с облегчением сняли кислородные маски. Понемногу спадало напряжение.

Теперь надо было поточнее определить свое место над морем и выяснить – нет ли пробоин в бензобаках, ибо если самолет потерял какое-то количество бензина, ему не дотянуть до Сааремаа.

Судя по времени полета и остатку горючего в баках, как будто бы все нормально, и мы держали курс на Кагул.

Заалел горизонт, забрезжил рассвет. Над морем стояла густая дымка. Стала беспокоить мысль, не закроет ли туман остров Сааремаа к нашему прилету?

По радио запрашиваем метеосводку и разрешение на посадку. Через несколько минут нам отвечают: «Над аэродромом густая дымка. Видимость 600–800 метров. Посадку разрешаю». Все с облегчением вздохнули. Хотя и трудно будет, но сядем дома.

Через шесть часов пятьдесят минут после нашего взлета Евгений Николаевич Преображенский с первого захода отлично посадил флагманский самолет. А следом подходили остальные. Мы зарулили на стоянку и опустились из кабин на землю. Ныла спина, руки еще не отогрелись. От перенапряжения дрожали ноги. Болели глаза.

Преображенский лег на траву прямо под плоскостью самолета. Я и оба сержанта опустились рядом. Хотелось вот так лежать, не шевелясь, на родной, приветливой земле.

Минут через пять к самолету подкатила легковая машина С. Ф. Жаворонкова.

Мы поднялись. Преображенский хриповатым голосом доложил:

–  Товарищ генерал-лейтенант авиации, боевое задание выполнено.

К вышеизложенному Н. Г. Кузнецов добавляет:

«Фашистам и в голову не пришло, что их столицу бомбили советские самолеты. На следующий день в немецких газетах было опубликовано такое сообщение: „Английская авиация бомбардировала Берлин. Имеются убитые и раненые. Сбито шесть английских самолетов”'. На это англичане ответили: „Германское сообщение о бомбежке Берлина интересно и загадочно, так как 7–8 августа английская авиация над Берлином не летала ”. Не верить этому не было оснований. Пришлось немцам сделать вывод, что этот успешный налет произвели советские самолеты. Вот тебе и скорая победа на советско-германском фронте, вот тебе и уничтоженная советская авиация!»

К сожалению, архивные материалы мало оставляют от этого описания. Согласно журналу полетов авиагруппы в воздух поднялось не 12, как это указывает Хохлов (в мемуарах Кузнецова значится цифра 15), а 10 «ильюшиных», объединенных в звенья Преображенского, командиров эскадрилий капитанов Гречишникова и Ефремова. В полете звенья рассыпались, и фактически каждый пилот бомбил индивидуально. До цели дошло только пять машин (пилоты Преображенский, Трычков, Дашковский, Плоткин, Мильгунов), сбросивших на «логово зверя» всего 30 ФАБ-100. Ефремов и Есин бомбили Кольберг, Фокин – Мемель, Гречишников – Кезлин, а машина Финягина пропала без вести. Воздушный стрелок другого самолета видел при возвращении взрыв в воздухе, который мог произойти как из-за боевого повреждения, так и из-за пожара двигателя. Интересно отметить, что потеря была внесена в журнал боевых действий полка только спустя сутки, поэтому писавший свои мемуары по этому документу П. И. Хохлов отнес ее ко второму налету, написав про первый, что в нем потерь не имелось. Вслед за Хохловым то же повторили практически все авторы статей про бомбардировку Берлина. Вообще же подробных сведений о противодействии противника при первом налете обнаружить не удалось – везде оно называлось «слабым». Что же касается световых сигналов с предложениями о посадки и отсутствием затемнения Берлина, то эти «детали» мы оставим на совести тех, кто помогал Хохлову готовить рукопись к публикации.

Тем не менее успех акции с лихвой покрыл потерю самолета Финягина. Слова, переданные радистом флагманского самолета Коротенко, быстро облетели радио и прессу, придав огромный эмоциональный заряд всем советским людям. Высшее государственное руководство высоко оценило подвиг летчиков, наградив Преображенского, командиров эскадрилий Гречишникова, Ефремова, Плоткина и флагманского штурмана П. И. Хохлова званиями Героев Советского Союза.

На следующую ночь налет был повторен даже с большим успехом. Берлин бомбили экипажи Преображенского, Трычкова, Дашковского, Плоткина, Ефремова, Есина, Фокина, Мильгунова и Гречишникова, каждый из которых сбросил по шесть ФАБ-100. Удачный дебют сподвиг командование на увеличение состава участников за счет частей ДБА. 10 августа на соседний с Кагулом аэродром Астэ перелетели 12 ДБ-3 и ДБ-ЗФ из состава 40-й бад ДБА (из 200-го бап под командованием майора В. И. ГЦелкунова и 22-го бап капитана В. Г. Тихонова). Поскольку деятельностью Особой авиагруппы руководил лично командующий ВВС ВМФ С.Ф. Жаворонков, командование ВВС Красной Армии не проявило энтузиазма и понимания задачи при подборе летчиков и самолетов. Многие из машин были сильно изношены, и даже при перелете в Астэ трем из них пришлось вернуться на аэродром взлета. И все же самолеты дальнебомбардировочной авиации, по крайней мере, на первых порах, казались значительным пополнением.

В ночь на 12 августа ДБ-3 в третий раз вылетели на Берлин. В налете участвовало три самолета от морской авиации (все три отбомбились по Либаве) и девять (еще один сел сразу после взлета) от дальней. Восемь из них дошли до цели и смогли выполнить задачу. Несмотря на тяжелые метеоусловия, все машины вернулись на свой аэродром.

Противник также не дремал. Разрекламировав достигнутый успех, наше руководство невольно поставило авиагруппу под удар. Еще 6 августа аэродром Кагул в первый раз подвергся удару авиации противника – не имевшему, к счастью, серьезных последствий. В дальнейшем постоянные беспокоящие налеты и ухудшение состояния матчасти стали основными факторами, постоянно снижавшими число исправных самолетов.

Четвертый налет, произошедший в ночь на 16 августа, стал самым крупным. В нем принимало участие 13 «ильюшиных» от морской авиации и девять от сухопутной (дошли до цели десять и семь машин соответственно), сбросившие на город 10 550 кг фугасных и зажигательных бомб. К сожалению, при ночной посадке в Кагуле разбились и целиком погибли экипажи лейтенантов Кравченко и Александрова. Еще одна машина, отправленная для ремонта в Беззаботное, погибла 17-го. Ее над линией фронта тяжело повредил свой же И-153, и при вынужденной посадке у деревни Плешевицы «ильюшин» разбился.

В ночь на 19-е из морских летчиков на задание не вылетел никто, от армейцев же поднялось пять экипажей. До Берлина дошли двое, один повернул из-за неполадок матчасти, один бомбил Свинемюнде; пятый самолет (старшего лейтенанта Строгонова) пропал без вести.

«А нельзя ли вместо 500-килограммовой бомбы или двух бомб по 250 килограммов нести на Берлин до тысячи килограммов, то есть брать по две пятисотки?» – такой вопрос возник у Верховного Главнокомандующего.

Мои доводы, основанные на мнении С. Ф. Жаворонкова о том, что такая нагрузка для самолета недопустима, показались неубедительными. В Ставку был приглашен опытный летчик-испытатель В. К. Коккинаки… Коккинаки отлично знал самолеты ДБ-3, его не раз направляли в авиационные части, чтобы он показал, как надо использовать технику и выжать из нее все возможное в смысле дальности полета и грузоподъемности машины.

Точка зрения Коккинаки разошлась с моей. „Можно брать две пятисотки ”,– помнится, заявил он, и я был временно посрамлен.

То, что невозможно было в принципе, подтвердилось и практически: при попытке взлететь с ФАБ-1000 вечером 20 августа разбился ДБ-3 Гречишникова (экипаж не пострадал), а ДБ-3 дальнебомбардировочной авиации, пытавшийся взлететь с двумя ФАБ-500, сразу же упал и взорвался (экипаж старшего лейтенанта Богачева погиб). Остальные десять машин (семь от ВМФ и три от РККА) смогли подняться в воздух, но неудачи преследовали их и в дальнейшем. На машине Преображенского обнаружилась неисправность, и он повернул назад с полдороги в сопровождении Трычкова. Из продолживших полет флотских «ильюшиных» только Фокин дошел до цели, остальные, встретившись с грозовым фронтом, отбомбились по Виндаве, Свинемюнде и Кольбергу. При посадке ДБ-ЗБ Фокина врезался в трактор и был полностью разбит. Из армейских ДБ-3 Берлин бомбили два, а третий (старший политрук Павлов) дошел только до Данцига и разбился при возвращении. Многочисленные аварии и катастрофы не оставили сомнения в том, что дальнейшее использование сильно изношенных самолетов ДБА не имеет смысла, и днем 21-го остатки групп Щелкунова и Тихонова перелетели на тыловые аэродромы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.