Конголезский дневник
Конголезский дневник
31 января 1959 года
О задуманной мною истории я знаю только одно: некий человек «неожиданно очутился…», и единственно поэтому я лечу в самолете из Брюсселя в Леопольдвиль. Но тут поиск персонажа не кончается — X. наверняка знал Леопольдвиль, добирался тем же путем, и все- таки впервые он проникает в мое сознание в поселке для прокаженных в сотнях миль вверх по реке Конго. Может быть, в Йонде, а может, и в совсем крохотном селении в четырех днях пути. Я знаю об этом человеке не больше, чем его вынужденные знакомые, обитатели поселка. Я даже не могу себе представить места действия и почему мне следует оказаться именно там. Мой герой — человек со средствами, и, возможно, приехал на автомобиле, а может, на колесном пароходе или даже на лодке. Он окунулся в жизнь лепрозория самозабвенно — возможно ли это? — но что его к тому побудило, мне известно не более, чем священникам и докторам поселка. Роман — это незнакомец, которого предстоит отыскать, но всю эту историю я пока даже смутно себе не представляю: обстановка для меня столь же необычна, как и для него, когда он впервые в ней очутился.
1 февраля. Воскресенье. Леопольдвиль
Меня теперь опекает множество незнакомых людей, только вовсе не тех, о которых меня предупредили заранее. Новенький с иголочки город с миниатюрными небоскребами — я завтракал на четырнадцатом этаже. Но лишь выйдя из аэропорта, я вдохнул аромат Африки — впервые я почувствовал его в Дакаре в 1934 году по пути в Либерию; и теперь чувствую его снова и снова, и не только в Западной Африке, но и на летном поле в Касабланке и по дороге в Найроби. Что это? Зной? Почва? Растения? Запах негритянской кожи?
В гостинице я разделся донага и только прилег вздремнуть, как меня разбудил стук в дверь. Я накинул плащ и открыл дверь: на пороге стояла молодая женщина — она до того заикалась, что я вообще долго не мог понять, в чем дело. Не успела она уйти, как на смену ей появились журналисты[54].
Улицы Лео, примыкающие к центру, слаженно охраняются военными грузовиками, танками и негритянскими войсками и напоминают мне войну в Индокитае.
Обед с бизнесменом. Неизбежные разговоры о женщинах, и мне неизбежно приходится их поддерживать. «Метод» здесь вроде таков: объезжаешь туземный город, пока не встретишь подходящую женщину, тогда посылаешь к ней шофера, и он предлагает ей деньги. Если она замужем, то никогда не пойдет без согласия мужа. Для залетных пташек вроде меня шофер такси доставит хоть целую вереницу женщин, надо только подробнее их описать. Есть — правда, их немного — и «свободные» женщины, которые принимают мужчин у себя дома. Венерические болезни, по статистике, очень редки. Негритянские женщины в интимном смысле чистоплотнее европейских. Они гораздо более pudique[55] и в то же время проще и всегда безотказны.
Бизнесмен, угощавший меня обедом, наутро повез меня по городу. В туземном городе (вернее, городах Лео-1 и Лео-2 — старый и новый) он предложил шоферу снять фуражку, чтобы тот не бросался в глаза[56]. Подъезжаем к новому университету Лованиум, огромному, необитаемому — когда его еще достроят? Потом объезжаем памятник Стенли. Тяжелая уродливая статуя на том месте, где Стенли разбил лагерь, с видом на реку Конго и озеро Пул. Вдалеке небоскребы и новые многоквартирные дома.
«И здесь тоже, — неожиданно сказал Марлоу, — было одно из самых мрачных мест на земле».
Завтрак с офицером разведки в его квартире на четырнадцатом этаже. Говорили о кибонгоистах, верящих в божественность Кибонго, человека, умершего в тюрьме в Елизаветвиле в 40–х годах. Некоторые обвиняют в нынешних бедах именно их. Тип из Би — би- си с женой и ребенком в брюссельских кружевах, фанатически помешанный на своей работе.
После вторжения журналистов еду в один из богатых аристократических домов Леопольдвиля. Красивая молодая женщина — длинные скрещенные ноги в обтягивающих голубых джинсах; она — жена немолодого мужчины в костюме для верховой езды, очень богатого, из тех, что всего добились в жизни сами, — он поставщик камнедробилок для постройки дорог, с умным, выразительным лицом.
2 февраля. Кокилатвиль
Доктор Лешй встретил меня в аэропорту и повез в Йонду. Цветущий городок с восьмью сотнями больных. Вечером люди рассаживаются маленькими группками вокруг костров. Доктор изучает истории болезней, трогает кожу, протирает руки спиртом — больные все здесь заразные. Если нервные окончания поражены, пальцы на руках и ногах уже не спасти, хотя болезнь и можно контролировать[57].
Устал от жары и множества незнакомых людей. Епископ приехал в Йонду праздновать юбилей какой?то монахини — меня одолела тоска[58]. В моей голой комнате даже негде повесить одежду, а в обшем душе — пять огромных тараканов. Что я тут делаю? Вечером ко мне зашли губернатор с женой — добросердечная женщина, которой хотелось, чтобы я переводил ее книги. Она уже написала книгу и опубликовала ее за свой счет. С наступлением темноты москиты становятся невыносимы.
История о старом лавочнике — греке, который застал своего продавца в постели со своей женой — конголезкой. Не промолвив ни слова, старик пошел и на все свои сбережения купил подержанный автомобиль, до того старый, что он трогался с места, только когда его подталкивали. Никто не понимал, зачем ему понадобился автомобиль, но старик объяснил, что хотел хоть раз в жизни проехать на автомобиле: итак, машину толкали, пока мотор не завелся, и старик поехал в свой квартал и посигналил своим продавцам. Останавливать машину нельзя было, иначе она бы не завелась. Старик сказал продавцу, чтобы тот его подождал, а сам, объехав разок вокруг квартала, вдруг рванул руль и, направив машину на продавца, въехал в дверь магазина. Продавец остался жив, но с переломанными ногами и разбитым тазом. Старик вылез из машины и стал ждать полицию. У молоденького комиссара это был первый вызов.
— Что вы сделали? — спросил он.
— Тут суть не в том, что я сделал, а в том, что я сейчас сделаю, — сказал старик и выстрелил себе в голову[59].
3 февраля. Йонда
Все вокруг меняется. Ночью просыпаюсь, разбуженный молитвою и ответствиями в часовенке по соседству, и снова засыпаю до семи утра. Яркое солнце, но еще свежо. В душевой нет тараканов. Изнуренный священник, высокий, бледный, с длинными изящными кистями рук: он преподает в негритянской семинарии — во всем районе, кроме учителей, всего один белый; рыжебородый священник с извечным огрызком сигары во рту, суровый и молчаливый монах в миру, который успел побывать в японском тюремном лагере, у него неприязненный вид, но в моей истории он начинает действовать лишь в самом конце, неожиданно выступая в защиту X., моего главного персонажа[60]. Что же до изнуренного священника, то трудно и вообразить, что за жизнь он ведет, если ищет отдохновения в лепрозории.
Благоустраиваю свою комнату — поставил в ней вешалку, и она служит мне платяным шкафом. Еще немного — и вполне станет походить на жилье. Спускаюсь к реке Конго. Огромные деревья с корнями, напоминающими корабельные шпангоуты. С самолета, наверно, кажется, будто они выступают из зеленого ковра джунглей с темнеющими, точно у цветной капусты, верхушками. Их извивающиеся стволы наводят на мысль о рептилиях. Среди мелкого — кофейного цвета — рогатого скота белеют, пятнами снега, цапли. Огромная река Конго с ее бурным течением похожа на знаменитые нью — йоркские мосты в час пик. Со времен Конрада ничего не переменилось. «Порожний поток, величавое безмолвие, непроходимый лес». Отовсюду, насколько объемлет взгляд, островки травы плывут к морю, до которого им вовек не доплыть, — одни маленькие, словно дно от ведра, другие — крупные, с обеденный стол. Издалека, когда отплываешь от Африки, они напоминают утиные выводки[61]. Два ржавых суденышка. Голубоватые кувшинки. Семейство в пироге: мать в ярко — желтом платье, девочка с младенцем на руках, — улыбаясь, он похож на раскрытый рояль.
Доктор — датчанин[62] раскапывал могилы на старом кладбище и находил скелеты без пальцев — это было кладбище прокаженных четырнадцатого столетия. С помощью рентгена он изучал кости, особенно тщательно в носовой области, и сделал несколько открытий. Теперь он специалист по проказе и возит этот свой череп на международные конференции: этот череп прошел уже не одну douane[63].
В конце сиесты ко мне заявился некий тип, похожий на крысу, фламандец, учитель протестантской школы. Он написал роман на английском языке и пришел посоветоваться о литературном агенте. Есть ли на свете края, даже в самых отдаленных уголках земли, где, едва появившись, писатель с известностью не встретил бы человека, жаждущего стать литератором? Интересно, встречают ли врачи пожилых людей, все еще лелеющих честолюбивую мечту стать врачами?
Обед со священниками; крохотная мишень для метания тоненьких стрел; пикировка изнуренного священника и бывшего заключенного, который уже немного пришел в себя. Вода, суп, омлет, ананасы.
Девиз здешнего племени: «Москиты не щадят тощих».
4 февраля. Йонда
Спал плохо. Никак не мог улечься на жестком матраце: слабый приступ ревматизма из?за того, что вспотел, москиты гудят за пологом. Проснулся без двадцати семь, пасмурным утром. Написал письмо матери, с «Дневником» Жюльена Грина спустился к реке Конго и устроился на борту какого?то ржавого суденышка — единственное место, где не было муравьев. Все изумляюсь бесконечной веренице островков из травы; двигаясь со скоростью четырех миль в час, плывут они из самого сердца Африки, и ни одни, даже самые крошечные, не перегоняют друг друга.
Когда X. здесь появился, пожалуй, у него были иллюзии, что он сможет работать в больнице. И вот ему говорят: «Возвращайтесь в Европу и пройдите шестимесячный курс психотерапии и массажа, тогда вы могли бы здесь пригодиться». Но он боится вернуться. Возникает подозрение — хотя особых опасений и не высказывают, — что, возможно, на родине его разыскивает полиция. По — французски говорит он довольно плохо, и поэтому неизбежно, что наибольшая близость возникает у него с единственным священником, который говорит по — английски[64].
От чьего лица будет вестись этот рассказ? Во всяком случае, не от лица X., хотя я и могу представить себе несколько писем от женщин — обвинений, вызвавших те вспышки гнева, свидетелем которых делается священник. Не думаю, что история эта может быть рассказана и от лица священника — откуда мне так уж хорошо знать и его самого, и его повседневную деятельность. Я могу предположить наличие различных точек зрения, проблем — но не настолько глубоко знаю их, чтобы изложить в письмах и диалогах, уже «содержащихся» в самой этой истории. Остается авторское «я», но ему не следует вторгаться в мысли персонажей романа, которые должны быть обозначены только действиями и диалогом. Это вызывает атмосферу таинственности, чего я и хотел бы достигнуть. Название? Возможно, «Незавершенное досье». Если священник ведет досье на Х., то мы совершенно лишены возможности заглянуть в его мысли. И уж менее всего способен разобраться во всем этом сам X.
Посетил амбулаторию доктора Леша.
Замкнутый круг: заразная и незаразная формы проказы — это различные болезни, однако незаразные формы могут развиваться в заразные. В большинстве серьезных случаев начатое в нужный момент лечение протекает быстрее, чем у незаразных больных, но, если момент упущен, дело обстоит очень плохо.
Бактерии приходится культивировать — они не могут быть привиты животным. Социальная проблема: мужья менее склонны следовать в колонию за своими женами, чем жены за своими мужьями. Муж заводит новый семейный очаг в своей деревне; если же его жена в колонии находит мужчину, который оказывает ей внимание, тут откуда ни возьмись появляется муж, требуя восстановления справедливости и возврата «приданого». В протестантских миссиях идут на это, католические же отцы живо спроваживают таких мужей куда подальше. Люди предоставлены самим себе, здесь не место преследованиям по соображениям нравственности. Двое мужей покинули колонию после лечения, и обе женщины остались теперь при одном мужчине.
История о том, как один весьма образованный старый джентльмен в Париже — приятель Жида — чуть не выставил доктора из своей квартиры, узнав, что тот работал в лепрозории. «Вы должны были сказать мне об этом. Я в ответе за всех, кто живет здесь. Сколько времени должно пройти, пока узнаешь, не заразился ли проказой?» Ему было семьдесят четыре года. «Через десять лет». — «Вы полагаете, что я должен десять лет жить под страхом этой заразы?»
…Трудность заразиться проказой, доказанная тем, как один немецкий врач (предшественник врачей из Бельзена) безрезультатно пытался инфицировать сто четырнадцать здоровых людей по их собственному желанию (их должны были выдворить из «владений» отца Дамиана).
Странности заражения: два солдата — техасца из одной роты, которые вдруг, не имея никаких контактов с прокаженными, подхватили инфекцию. Они сделали себе татуировку на Гавайях (?) у кого?то, кто только что теми же иглами пользовал прокаженного.
К вечеру воздух настолько пропитан влагой, что как бы растекается по коже, окутывая все тело пеленою дождя. Стемнело, и вместе с порывами ветра грянул дождь, правда не слишком сильный. Нам не повезло. Л. сказал, что за шесть лет он не припомнит и двадцати дней такой влажности и такого пекла. Ко мне пристал школьный учитель, пытаясь то так, то эдак сделать меня объектом своего рода духовного шантажа[65]. Я ответил ему, что я вовсе не знаток в делах веры — ему лучше было бы обратиться к священнику.
Во время обеда со священниками атмосфера гораздо легче — может, из?за того, что я меньше робею и уже лучше схватываю бельгийский акцент.
1 февраля. Йонда
Необычайно хмурый день. Солнце не возвестило о приходе утра, и многие опоздали на работу.
Я бреюсь, а мимо проходит рабочий в сандалиях, специально обрезанных для ног, на которых нет пальцев, и я уже на это обращаю внимание не более, чем на пение прокаженного, который сейчас красит наружную сторону моей двери. Этот калека с такой силой ступает на землю, что кажется, будто он утрамбовывает ее железным пестом.
До чего ж тягостно в первый день в совершенно чужом краю от одной мысли, что пройдут долгие недели, прежде чем вернешься к прежней привычной жизни; но вот прошло несколько дней (скрепись, потерпи, и они пройдут), и ты уже выстроил привычное в самой сердцевине чужого. Обыденное становится удовольствием: после завтрака бреешься, пишешь письмо, а то и прочтешь статью в журнале, потом спускаешься к реке и там на старой посудине читаешь книгу, возвращаешься, еще одно письмо, книга, иногда — как, например, вчера — заглянешь в амбулаторию: у врачей в это время ленч; потом послеобеденный отдых, снова прогулка к реке, вечерняя рюмка виски, обед со священниками и в постель — еще один день промелькнул. Я чуть ли не расстроен, что сегодня заведенный порядок будет нарушен: ленч со священниками, поездка в Кок на piqure[66] и чтобы похлопотать о путешествии в буш[67], а затем в гости к губернатору.
Смех африканцев; где в Европе услышишь, чтобы столько смеялись, сколько смеются эти больные проказой рабочие? Но верно и другое: видя, как они страдают от боли, испытываешь глубочайшее отчаяние. (Я вспоминаю моих носильщиков в Либерии, слуг в Сьерра — Леоне.) Жизнь — мгновение. Смехом они обращают ее в вечность.
Вчера сценка в амбулатории: дети громко плакали, стоял невыносимый шум, врач позвал своего помощника, и тот скомандовал: «Прижмите детей к груди» — команда, которая, по его словам, то и дело звучит во время мессы. Само собой, тут же воцарилась тишина.
Слишком пасмурно для прогулки. Ходил в главную амбулаторию и новую лабораторию, которая еще только строится. Л. показал мне сложный прибор для определения нервной чувствительности за 1/20 000 секунды. Но что особенно его радует, это сравнительно дешевый прибор для измерения температуры кожи одновременно в двадцати точках. Похоже, что температура в области пятен выше температуры тела, и Л. надеется, что можно будет предотвратить их появление у ребенка и начать лечение заблаговременно. И еще он надеется, что станет возможным предвидеть и предотвратить калечение пальцев.
В амбулаторию явился пациент со слоновой болезнью: его ступни и голени — шишковатые и узловатые — напоминают стволы древних деревьев, вырезанные у основания в виде огромных пальцев.
Пусть прежде X. был преуспевающим архитектором, неужто невозможно, чтобы склонность его угасла? Его любовь к искусству претерпела то же, что и его любовь к женщинам, — некое чувственное истощение.
После обеда вместе с семьей Л. отправились в Кок, и там в Национальной службе здоровья мне сделали вторую прививку от туберкулеза, довольно болезненную. Рассказали о человеке, который по ночам без конца звонит в Stirete и заявляет, что возле его дома снуют конголезцы, которые хотят убить его самого и его жену. В Коке теперь многие спят с оружием под подушкой — главная опасность сейчас таится в происшествиях, вызванных страхом.
Был у епископа. Изумительно красивый старец с манерами аристократов восемнадцатого века или щеголя времен короля Эдуарда. Он предложил мне воспользоваться его пароходиком для путешествия в буш.
В гостях у губернатора: и он, и жена простые, милые люди, им совершенно не свойственны пороки жителей колоний[68]. Сгустились сумерки, и по улицам прошла машина, так густо распылившая ДДТ, что мы, сидевшие в автомобилях, едва различали друг друга, словно в лондонском смоге: видимость всего несколько ярдов. Губернатор неотделим от своего двадцатилетнего опыта. Он восхищается африканскими женщинами. Взволнованно говорит о том, как славно жить в деревне, но ему кажется — я еще в этом не разобрался, — что племенная структура должна быть заменена связями, основанными на принципах материального стимулирования. Не приведет ли это к духовному обнищанию, как в Соединенных Штатах? Губернатор говорил о необходимости мистического начала, но разве оно есть в современной Америке, хотя бы даже в католической церкви?
1 февраля. Йонда
Человек, которого Л. вылечил, прислал письмо своей сестре, все еще остававшейся в лепрозории, где настаивал на его смерти и похвалялся своими подвигами во время беспорядков в Леопольдвиле. Сестра испугалась и ничего не могла понять, а потом отнесла письмо в школу классному старосте. Снова пришло письмо, и Л. гадает, что бы там могло быть.
Другой пациент, которого он тоже вылечил и который поэтому должен был покинуть станцию, грозился поджечь его дом.
Меланхолия сегодня коснулась меня своим крылом — может быть, потому, что я не почерпнул здесь ничего нового, может, оттого, что я плохо спал, а может, это все из?за моих снов.
7 февраля. Йонда
Хорошо спал, хотя принял всего одну таблетку, и сон приснился один — единственный. Piqure уже не так беспокоит, и меланхолии как не бывало.
Брошюра, рассказывающая, как в Европе искоренили проказу, — но была ли это проказа и вправду ли ее искоренили?
Из?за не вовремя почищенных туфель чуть не пропустил утренние полчаса на берегу Конго. Как легко в незнакомой обстановке привычка приобретает магическое очарование. И прогоняет что? Вероятно, меланхолию или апатию.
Читаю последний том «Дневников» Жюльена Грина «Le [69]Bel Aujourd’hui» — все с большим и большим раздражением. Мне кажется, что от них не столько веет величием духа, сколько духом тщеславия. Слишком много разговоров о Боге и святых. В одном месте он даже призывает уничтожить все, неугодное Богу. Но угоден ли Господу этот велеречивый поток благочестивых банальностей? Не променяет ли Он все их на одну богохульную строку Вийона? Так и вижу, как Господь, лишь мельком взглянув на книгу, тут же швыряет ее прочь, в точности как сделал бы писатель, увидев очередной занудный трактат о своем романе, сочиненный студентом на соискание степени бакалавра.
Пожалуй, первое, что неясно в отношении X., — это считать ли его лепрофилом или нет. Образ X. застыл у меня в мозгу и не продвигается ни на шаг. Разве что я узнал немного больше о его окружении. Возможно, следует дать моему герою имя, а вот давать определенную национальность пока не хочется. А может быть — якобы из предосторожности, — ограничиться только буквой? К сожалению — знаю уже по опыту, — стоит автору вместо имени главного героя поставить инициал, как тут же заговорят о Кафке.
Бактерии проказы очень похожи на туберкулезные. Однако бактерии Хансена не передаются животным. Внешние признаки:
а) пятна и потеря чувствительности, б) потеря чувствительности конечностей при отсутствии пятен, в) утолщение кожи на лице и ушах и появление узелковых уплотнений. Последнее — признак заразности.
Соблюдение чистоты важно только для окружающих. Для больных оно вряд ли уже имеет хоть какое?то значение.
Когда отправляешься в дальние края, путешествуешь еще и во времени. В этот час неделю назад я еще был в Брюсселе, но кажется, будто от того времени меня отделяют не дни, а недели. В 1957 году я проехал более 44 тысяч миль. Может, поэтому — а мои долгие путешествия начались еще в 30–е годы — минувшая часть жизни кажется мне бесконечно длинной?
Как бы мне воспользоваться снами X.? По своему горькому опыту знаю: вчерашние сны могут задать настроение на целый день и возродить к жизни какое?нибудь угасающее чувство.
Абоко. Два дня назад епископ рассказал нам, что многие из них безоговорочно верили, будто порохом можно рушить стены. Они загоняли порох под ногти — и оставалось лишь броситься на стену, и она рухнет. Первобытные люди, как дети, иногда просто не в состоянии отличить фантазию от реальности. Это смешение хорошо иллюстрируется увесистым романом «La Gana», который я сейчас читаю.
Новые лекарства иногда слишком дороги, чтобы пользовать ими миллионы больных. Тогда как на ДДТ уходит всего три шиллинга в год.
Колониальный протокол. Мне рассказали, что с любого сборища — каким бы неофициальным и случайным оно ни было, даже, скажем, из ресторана, — нельзя уйти прежде старших по положению. Так, в Сьерра — Леоне мне довелось столкнуться с тем, что и мебель в доме зависит от положения хозяев. Л. скоро займет положение, когда сможет иметь в доме не четыре кресла, а целых шесть, а его жена — зеркало в полный рост. Грустная история о человеке, не имевшем права завести себе второй cabinet[70] — о чем прямо?таки мечтала его жена, — прежде чем сдаст определенный экзамен и поднимется по положению на ступеньку выше. Он завалил экзамен и все?таки на свои же деньги построил второй cabinet в саду. Но сад принадлежал государству, и тогдашний губернатор велел ему это сооружение уничтожить[71].
Возрождение обряда: вынос из леса изготовленного по старинке гроба в форме человеческого тела. О тех днях помнит здесь лишь один человек — сын старого умельца. Вся эта процессия — насмешка над деревней: гроб сделан очень топорно. Руки, согнутые в локтях. Волосы на голове стянуты в два погребальных пучка. Лицо красного цвета. Группа колонистов, в том числе бургомистр с женой, фотографируют, восседая на трубчатых металлических стульях, вынесенных из дома скульптора. Мы привели из миссии старого священника — отца N. Священник — необычайный знаток indigenes[72]. Он произнес краткую речь, прежде чем началась эта надуманная церемония, единственная цель которой — приобретение музеем в Лео одного из таких гробов. Бьют барабаны, старухи танцуют с листьями, но так и напрашивается сравнение этой сцены с трубчатыми стульями и жужжанием любительской кинокамеры с подлинными обрядами и боем барабанов Никобоозу и Зигита в неосвоенных, глухих районах Либерии. Был лишь один правдивый момент, когда организатор этой церемонии и он же покупатель гроба (за две тысячи франков) захотел оставить гроб на ночь в деревне, а жители воспротивились — ведь это может накликать беду. Знатное лицо здешней округи — он походил на вождя, — молодой красивый конголезец в элегантном европейском костюме, прибыло сюда вместе с дочерью, очаровательной девочкой, голова которой, словно короной, увенчана желтым шарфом. В ушах у девочки кольца, на ней европейское платье и ожерелье. Она восседала на стуле с достоинством молодой королевы, в то время как жены колонистов без умолку трещали, возились со своими фотоаппаратами, суетливо сновали взад — вперед.
Старый священник остался на обед. Веселый, занятный старик, но когда поздно вечером мы везли его домой, он сетовал, что боится за Кок — чего только не натворят безработные и jeunesse[73]. Отвезли старика и зашли посидеть в одну из двух гостиниц — ту, что поменьше (большая отталкивала нас желтыми фонарями, разрисованными, словно луна в детской книжке, — совсем как человеческое лицо). Хорошенькие скромные девушки лет двадцати, крохотная мишень для метания незатейливых стрел. Тип у стойки бара надерзил Л. из?за того, что тот предпочел ждать и только поманил официанта, вместо того чтобы его окликнуть: «Etesvous muet?»[74] Возвращаясь, видели свет в окнах fonctionnaire[75], который от страха не спит по ночам.
9 февраля. Йонда
Ночью грянул дождь.
Меня беспокоит моя книга. Возможно, для воссоздания обстановки мне следует обратиться к воспоминаниям о Мосамболахуне и Ганте в Либерии и моему приезду в те места.
Приезд X. должен задать тон, и, вероятно, здесь требуется, как выразился бы Л., нечто «посентиментальней», а не этот благоустроенный цветущий городок. Меня также заботят и участники хора: священники хороши для Европы, но не для миссии. В священнике- миссионере я ни разу не заметил ни наивности, которую мне хотелось бы видеть в некоторых из них, ни нетерпимости к человеческим слабостям, ни излишнего любопытства. Эти люди слишком заняты, и их не заботят ваши побуждения — у них в мыслях цемент, образование, электростанция, а вовсе не побуждения. Как мне освободиться от фальши?
Утро с доктором в амбулатории и больнице. На лицах старух татуировки в виде листьев; высохшие груди похожи на маленькие пустые перчатки; мужчина без пальцев на руках и ногах нянчит малыша; человек со слоновой болезнью: яички размером с футбольный мяч; женщина, больная туберкулезом (несправедливо, что прокаженная страдает еще и от другой болезни); старик с ласковым лицом и мягкой учтивостью, который ушел умирать (гипертония) в лачугу, стоявшую на задворках его хижины, ноги у него как у ребенка, а глаза — святого; безногая женщина, родившая ребенка; человек, который ушел умирать на задворки своего дома, и его нашли там лишь через несколько дней.
Отправляюсь с Л. в Кок похлопотать о судне. Невыносимо жаркий полдень и чувство отчаяния. Забавное суденышко с облупившейся краской, похожее на миниатюрный колесный пароход с Миссисипи. Меня принял уходящий с этого поста капитан, рослый священник с золотыми пломбами и длинной, взъерошенной бородой; он угостил нас пивом в салоне с огромными окнами, расположенном, по — моему, выше капитанского мостика. Буфет с расписной панелью «Рождество Христово»[76]. Сложности с выходом в плавание, объяснил он; судно уже долгое время было в плохом состоянии: в днище то ли дыра, то ли прогнившая доска (не помню точно, что именно), плыть на нем небезопасно. Спасательный пояс за каютой, скрученный и потерявший форму, напоминает сушеного угря. Долгое обсуждение. Посещение «Отрако»[77]. Все каюты на пароходе в Вафанию до Ибонги заняты. Можно отправиться на автомобиле до Фландрии и на лодке до Ибонги, где ждать возвращения пассажирского парохода или самолета, летящего в какое?нибудь другое место, а можно машиной до Вафании и вернуться пассажирским пароходом, отправляющимся из Ибонги. Все это тяжкие, утомительные, малоприятные путешествия. Возвращаюсь в собор. Только монсеньор может приказать, чтобы судно тронулось с места, но он позавчера упал и сломал бедро. Туманная беседа с отцом Андре. Возможно, судно отправится на следующей неделе, а может, в следующем месяце. Капитан, отец Пьер, явно из тех «капитанов, что терпеть не могут моря». В каждую поездку (их примерно четыре в год) что- нибудь да случается. Отец А. согласился поговорить с епископом. Ответ: судно обследуют двое представителей «Отрако», и если они признают его надежным, рейс состоится. Если нет, то нет. Все это кажется мне сомнительным. Не верится, что решение будет благоприятным.
Едва я сел обедать, как вошел Л. и сказал, что ему только что позвонили: все в порядке. В среду вечером отплываю.
9 февраля
Стадию проказы, которую приостановили и стали лечить лишь после того, как больной лишился пальцев рук и ног, здесь называют «burnt?out cases»[78]. И вот параллель, которую я пытался установить между моим персонажем X. и прокаженными. Что касается его, то психологически и нравственно это поначалу тоже был человек «перегоревший». Не на этой ли стадии лечение начинает давать какие?то результаты? А может быть, действие романа должно начинаться не в лепрозории, а на миссионерском судне?
Как часто люди говорят о нелепости веры в то, что по воле Божьей жизнь существует лишь в мельчайшей частичке бескрайней Вселенной. Но есть подобная же нелепость, в которую мы должны верить: будто Господь выбрал местом своего рождения крохотную колонию Римской империи. И как ни странно, в обе эти нелепости верить легче, чем в одну.
Коровы и изящные белоснежные птицы piqueboeufs[79] — нет, это не белые цапли, — которые сопровождают коров, точно ангелы- хранители. Птицы эти такие нежные и гладкие, что кажется, будто перья у них фарфоровые. И бабочек без числа.
Старуха с парализованными веками — она не может моргнуть. Доктор купил ей темные очки, но она не хочет носить их, потому что это не лекарство, а она доверяет только лекарствам. Сложности с обувью. Калекам выдали специальную обувь, но многие из них не хотят ее носить. Им хочется носить обычные туфли. Даже если они соглашаются носить эту обувь, то только по воскресеньям, и обычно берут ее лишь затем, чтобы продать.
Проблема благотворительности. В специально назначенный для прокаженных день в Коке раздают одежду четыремстам больным, но их восемьсот, так что остальным четыремстам приходится одежду покупать, а это большой расход. И к тому же раздаваемая одежда не одинакова, и это порождает нескончаемую зависть.
У доктора есть шесть инвалидных колясок для тех, кто лишился ног и может только ползать. Но таких здесь десять. «А как же зависть?» — спросил я доктора. «Если речь идет не о банке сардин, а о чем?то важном, я ее попросту игнорирую».
9 февраля. Йонда
Все молчаливы и подавлены.
Во дворе возле дома заседает суд прокаженных: трое мужчин, представители своих племен, слушают свидетелей. Они имеют право разбирать незначительные происшествия: кражи, оскорбления, похищения жен — и могут приговаривать к незначительным срокам заключения в тюрьме близ Йонды. Но всех заключенных отпускают на работу и лечение — в тюрьме они только ночуют.
Покупки для плавания на пароходе: ДДТ, одеколон, мыльные стружки, десять бутылок виски и тридцать шесть содовой[80]. Угостил супругов Л. обедом в гостинице. Мерзкий бар с металлическими стульями и луноликими абажурами. Но обед приличный. Потом, уже на борту, — виски. Каюта епископа очень славная. Алтарь в салоне на верхней палубе.
Несчастье с епископом. Все прошлые годы он не знал, что такое болеть, и теперь его убивает не столько боль, сколько скука. Для него одиночество всегда было невыносимо; величественный и безупречный, как и подобает епископу, с большим крестом на шее, добрый и внимательный человек, он не слишком?то верит в свою епархию. Теперь он лежит, одетый в пижаму, и неимоверно тоскует — для него непостижимо, как можно быть одному. За все пятьдесят лет с момента его назначения он никогда не испытывал одиночества. Сейчас он не может без боли даже повернуть головы[81].
Только что по почте пришло письмо еще от одного местного писателя и книга, опубликованная за его счет. Почему эта жажда писать обуревает столь многих? Желание разбогатеть? Сомневаюсь. А может быть, человек, который понял, что живет жизнью, в общем?то, избранной не им самим, просто хочет внять своему призванию? Тот же отчаянный инстинкт, который толкает человека не столько к религиозной вере, сколько к желанию верить?
9 февраля. На борту епископского пароходика
…Проснулся в пять, как только пароход стал отчаливать, и открыл иллюминатор, чтобы видеть огни Кокилатвиля. От гребного колеса сильно передается вибрация. Река около полутора километров ширины. Мы держимся вблизи от берега.
Осмотр судна у входа в русло Руки: не тянем ли мы за собой цветы и водоросли, которые могут разрастись и забить фарватер.
С бортов судна у нас по понтону, груженному дровами. После завтрака бывший капитан берется за бревиарий. X. описывает свой осторожный роман с одной молодой замужней дамой — чтобы хоть как?то облегчить свою боль. В конце концов он пытается вернуться к сексуальной любви, но отказывается от этого, так как не испытывает ни малейшего желания. Расстаемся с ним в ожидании дальнейших событий[82].
На борту три священника и прислуга из африканцев, в том числе по меньшей мере одна женщина. Отец Анри, поправляющийся после болезни, в прошлом сам капитан; он пожелал принять участие в путешествии и надеется поспеть засветло в семинарию в Бакуме. Отставной капитан отец Пьер, со своей длинной взъерошенной бородой и в очках, преподаватель семинарии, и отец Жорж, нынешний капитан, человек, обуреваемый страстью к охоте. Здесь водятся обезьяны, ведущие наземный образ жизни, и он похваляется, сколько ему удалось подстрелить во время облавы — кажется, они весьма хороши на вкус. Только что мы видели баклана — длинная шея и маленькая головка, — он сидел на бревне; прогремел выстрел, но из?за вибрации отец Жорж промахнулся, птица взлетела и продолжала лететь за нами, держась на одинаковом расстоянии над водой. Крокодилы здесь явно длиннорылые и не каннибалы. Купание безопасно. Так утверждают отцы — по мнению доктора, вряд ли это полностью заслуживает доверия.
В первый день пытаешься уловить, каков именно установившийся здесь ход вещей, ибо только это создает ощущение дома. У вас могут быть моменты внезапного волнения, возбуждения, счастья — но совсем иное дело чувство покоя.
В одиннадцать мы выпили пива, а потом я учил священников играть в «421». После ленча — сиеста.
Читаю Конрада — книга называется «Юность», я взял ее ради «Сердца тьмы» — впервые с тех пор, как бросил его читать году в тридцать втором, оттого что он влиял на меня слишком сильно и разрушительно. Мощный гипнотический стиль вновь обрушился на меня, и я понял, до чего же беден мой собственный. Возможно, после того как я довольно долго прожил со своей бедностью, меня уже ничто не испортит. Когда?нибудь я перечитаю «Победу». И «Ниггера».
Вода цвета начищенной до блеска оловянной посуды; кажется, что облака — в отсветах этой оловянной поверхности. И на зелени лесов словно тоже оловянный налет. Рыбачьи домики на сваях вызывают воспоминание о Востоке[83]. Люди стоят в пироге, и ноги их, удлиненные тенью, уходят в воду, точно они переходят реку вброд. Может быть, какой?нибудь рационалист уже объяснил подобным образом хождение Иисуса Христа по водам?
Последнее время меня все больше и больше волнует, выйдет ли что?нибудь из этой книги. Быть может, вместо того чтобы принимать реальность такой, какая она есть, я с ней сражаюсь и в то же время пугаюсь того, что доктор называет «сентиментальностью», всего яркого и драматичного. Возможно, X., помогая больным разрабатывать руки, забудет об очевидных мерах предосторожности и не протрет руки спиртом. Священники больше думают о технике, электричестве, навигации и тому подобном, чем о человеческой жизни или о Боге, — но это у X. ложное впечатление. Он приехал в поисках иной формы любви, а столкнулся с турбинами электростанций и проблемами строительства; он никак не может понять этих священников, так же как они не могут понять его.
Вода, которую разрезают носами наши понтоны, цвета жженого сахара.
Возможно, первая фраза будет такой: «Каждый день после завтрака капитан читает в рубке свой бревиарий»
Неустанное перебрасывание дров с понтонов к машине вызывает воспоминание о том, как Филеас Фогг пересекал Атлантический океан.
Подходим к Бакуме. Отец Анри возбужденно восклицает:
— Мой дом!
— А не тюрьма?
— Нет. Моя тюрьма — Йонда.
Причаливаем. Обед в миссии, после обеда священники играют в карты тремя колодами в игру под названием «Спички».
Беспокойная, душная ночь, снотворное не подействовало. Снилось что?то сердитое о человеке, на которого я не сержусь наяву.
«Сердце тьмы» Конрада мне по — прежнему очень нравится, хотя я и стал замечать недостатки. Язык для этих событий слишком напыщенный. Курц кажется каким?то искусственным. Словно Конрад взял эпизод из собственной жизни — ради «литературы» — и приписал ему большее значение, чем он того заслуживает. Конрад то и дело сравнивает конкретное с абстрактным. А не перенял ли и я сам этот трюк?
Сегодня вечером мне в голову пришла занятная мысль: за кого можно принять этих священников, не зная, кто они есть на самом деле, — ведь только один из них в сутане?! Отец Жорж, капитан, очень похож на тех молодых офицеров из иностранного легиона, которых можно было встретить в свое время в Индокитае; отец Пьер немного похож на У. Г. Грейса или на Хаксли; остальных я, пожалуй, поделил бы между врачами и преподавателями колледжа (в последнюю категорию входит и австриец, побывавший после войны в плену у американцев, он не может говорить о Германии спокойно. По случайности где?то здесь в буше и сын Мартина Бормана). Среди священников царит приподнятое настроение. Бесконечные шутки и смех. Только один молодой человек (здесь он среди тех немногих, у кого нет бороды) несколько молчалив и замкнут. Интересно, это подшучивание и студенческий юмор сохраняются ли с годами?
Миссия немного напоминает консульство. Неизменно портрет нынешнего папы и портрет епископа.
Смогу ли я извлечь что?нибудь ценное из этого веселья, бесконечных шуток и смеха вокруг моего загадочного, безразличного X.?
13 февраля. Бакума
В 2.10 наконец отплываем. Невыносимая жара. Тягостная сиеста.
Через час с небольшим останавливаемся у деревни Иконга, чтобы купить горшки. Хорошенькая молодая женщина в зеленом, с рыбой в руках[84]. Фотографируем. Собирается буря. Отец Анри купается. Гром и молния, ливень, пар вырывается из какого?то сочленения, когда мы готовимся отчалить. Приходится остаться на ночь.
Капитан растянулся в шезлонге и взялся за бревиарий. Отец Анри отправился в деревню сообщить об утренней мессе. Капитан пошел поудить. Приятный, свежий вечер.
Когда зажгли лампы, несколько старух приковыляли на исповедь.
10 февраля. На реке Руки
Рано утром (в 6.10), после двух месс, мы отчалили; возле берега река курилась туманом. Еще до восхода солнца, в пять утра, пароходный гудок подал сигнал к первой мессе. Из деревни спустилась процессия с факелами. Капитан отслужил первую мессу. Матросы из машинного отделения появились к вознесению Даров, а потом снова вернулись к работе. На завтрак яичница с беконом, а капитан разделал одного из кроликов, которых вчера принес на борт в клетке отец Анри[85].
Книга потихоньку движется. Начало: доктор и все эти безнадежные случаи; мрачный, раздражительный человек, уставший от добродушного подшучивания священников, не способный делать то, что ему хочется; заядлый курильщик дешевых сигар. Это начало. Вопрос, что дальше: завернуть ли действие на борт корабля и отправить X. по реке или прямо начать с его приезда? Склоняюсь к первому[86].
А может быть, доктор женат? На иностранке той же национальности, что и X. Лишь только прошлое X. становится известно, доктора начинает снедать ревность. Это он, а вовсе не священник выпытывает у X. его прошлое и толкует его совершенно неверно. И если миссии надо выбирать между X. и доктором, разумеется, миссия выберет доктора. Он ведь человек добродетельный. Правда, испорченный невезением, но и только. Итак, человек, искавший новых форм любви, нашел новую форму ненависти[87].
С виду кажется, что волосы у африканцев такие короткие, что не требуют никакого ухода, на самом же деле они нуждаются в постоянном внимании. Парикмахер на понтоне всегда в трудах: с расческой и безопасной бритвой в руках он скоблит и скоблит клиента, в то время как тот держит перед собой зеркало и следит за работой.
На протяжении всего пути за нами следуют бабочки.
Ищем в лесу признаки жизни помимо бабочек, как когда?то, еще детьми, искали спрятанное в картине — загадке человеческое лицо.
К ленчу — в Ингенде. Пошли с отцом Анри прогуляться и отправить письма. На побережье надпись на французском, фламандском и местном языках: «Зона сонной болезни. Берегитесь мухи цеце».
Над епископской кроватью, на которой я сплю, фотография церкви или собора под снежным покровом.
В конце «Ценой потери»[88] появится ревнивый муж (без всяких оснований для ревности), он увезет X., так и не дав ему оправдаться. Но жена доктора последует за X. в Кок, Лео, Браззавиль, возможно с сентиментальным желанием «искупить» вину. В этой истории она разобралась не лучше своего мужа. Она предлагает себя X., а ему, разумеется, вовсе не нужно того, что она предлагает, — наихудшее из оскорблений для ее мужа. Доктор убивает X., а жена становится героиней преступления из страсти в классическом африканском духе. Но вот чего никак нельзя зачитать на суде — это разрушило бы всю картину, — так это последнее письмо X. к одному из священников лепрозория или к матери, которую никогда не могли сломить никакие потери. Не отошел ли я слишком далеко от первоначального замысла? Не начинаю ли я выдумывать, не поддаюсь ли извечному искушению рассказать занимательную историю? И все же я чувствую, что X. должен умереть, чтобы тайна его характера так и осталась неразгаданной. Конечно, он может и попросту «удалиться», как Чаплин в своих ранних фильмах[89].
Во Фландрию прибыли часам к трем. Двое священников поднялись за мной на борт, а потом повезли меня к Л., управляющему «Юнайтед Эфрика фэктори». В прошлом офицер индийской армии, он все еще молод. Умная и очень хорошенькая жена. Двое детей в Коке, а двое младших встретили нас — к сожалению, мы попали к ним в субботнюю сиесту. Накануне праздновали день рождения мальчика, и поэтому он сразу же принялся рассказывать о подарках: молоток, пила, гвозди — и с гордостью показал, что он уже смастерил: кукольную кроватку, табуретку и птичий домик. Его сестренка встала на голову, и ее стошнило. Выпили много пива. Совершенно неожиданно объявился коммивояжер пивоваренной компании. Договорившись о встрече с судном, мы поехали осматривать поместье. Фабрика: ничто не пропадает даром — все, из чего не выжимается масло, используется как топливо, и никакого другого топлива больше не требуется. Запах прогорклого маргарина[90]. Огромные участки лесной вырубки напоминают мне Западный фронт. Пришлось построить платформы восьми футов высотой, чтобы громадные сучья не мешали срезать деревья. Повар, заболевший проказой; из?за детей его пришлось уволить, он плакал.
Пароходик спешит нам навстречу: до чего красиво он входит по излучине реки в окрашенный закатом плес.
Очень душная ночь в салоне на верхней палубе — мы должны были держать двери закрытыми, чтобы можно было в темноте управлять судном; я рано лег спать и видел дурные сны.
Долгое пение в ночи: африканцы поют о происшедших событиях и об участниках путешествия. Можно начать роман с песни туземцев: «Вот человек: он не священник и не доктор. Он прибыл из далеких краев и едет неведомо куда. Он много пьет, он курит, но никого не угостил сигаретой»[91].
16 февраля. Имбонга
После завтрака отправился в лепрозорий; проводник провел меня два километра по лесу до развилки и показал, по какой тропе идти. Едва он скрылся из виду, как передо мной через дорогу проскакала большая рыжая обезьяна с длинным хвостом. Прогулка в лепрозорий длилась час пять минут и была оживленной. Три деревни. Осмотрел их все — вместе с черным infirmier[92] и двумя его помощниками. Врача нет. Монахиня ежедневно приезжает на велосипеде — через лес — из Имбонги. Главная деревня прекрасно расположена: транспорт мог бы двигаться в три ряда — если б был транспорт, — а в центре обширная площадь, обсаженная пальмами. Прокаженные метут пыль на пустынной улице. Даже в наши дни тут встречаются ужасающие зрелища. Захожу в хижину, разделенную на две половины, во внутренней части совершенно темно: можно различить лишь котел да услышать человеческие шорохи. И тут, будто собака, на руках — если это можно назвать руками — и коленях выползает старуха; она не может даже поднять головы, только ползает на звук человеческого голоса. Единственное, что я знаю на местном наречии, — «Оуане», «Добрый день», — в данном случае нелепо. При входе в деревню веселый старик помахал мне своими обрубками и задрал искалеченные ноги. Мне всучили дюжину яиц — за которые я заплатил — и дали в провожатые весельчака — прокаженного, он и понес эти яйца; у него сильно поражен лоб, и один глаз едва открывается. Он не женат. Уже шесть лет в лепрозории.
Послеполуденный отдых пришлось прервать. За мной приехал автомобиль, так некстати: сиеста есть сиеста, и потом я уже осмотрел все, что хотелось (мой фотоаппарат заело, и мне пришлось отправиться без него). Удивительно, как машине удалось преодолеть последний отрезок пути — узкие тропки, узкие мостики, и тем не менее удалось[93].
Позднее, когда мы уже успели осмотреть миссию, разразился ливень, и из его недр вдруг появились местный полицейский и молодой доктор (с романом «Третий человек»), которые прибыли на том, что здесь называют canot — в отличие от пироги, — а мы называем моторной лодкой. Так, похоже, люди и появляются в Африке: из ниоткуда — на одну ночь, виски и «421». Спать вернулся на судно, но спал плохо. Наверняка в матраце завелись мыши.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.