Плавание на «Ноевом ковчеге»
Плавание на «Ноевом ковчеге»
Чудеса! Прошло всего два года с того дня, когда я преклонял колени пред Гробом Господним, когда боялся говорить громко в древнем и святом Иерусалиме, когда был полон впечатлениями от страны, в которую мы привозили спектакли Малого театра. И вот снова – в гости к Христу!
Итак, в Израиль (во второй раз), через Стамбул (впервые) и Пирей (во второй раз, хотя первый и был очень коротким).
«Бог троицу любит». Любит, любит – это я могу (как говорят самые безответственные государственные деятели «со всей ответственностью и определенностью») подтвердить. Давно, скажем, не видел человека – вдруг встретил раз-два, значит, обязательно встретишь и в третий раз. Поймал две рыбки, обязательно и третью Бог пошлет. Нашел два боровичка на полянке – не уходи! – обязательно где-то рядом затаился третий крепыш толстопузый. Захотят два бывших строителя светлого будущего опустошить сосуд нашего «национального» напитка – обязательно «проявится» третий! Или – «обещанного три года ждут»…
Сейчас во второй раз предстоит побывать в Израиле. О своем первом путешествии туда – о гастролях Малого театра в 1990 году – я уже рассказывал выше. На сей раз буду сниматься в кинокартине по сценарию и в постановке Эфраима Севелы «Ноев ковчег» в почти главной роли. Чему очень и очень обрадовался, потому что смогу сравнить свои впечатления от древней страны образца 1990 года с теми, которые возникнут в 1992-м.
Известие же о том, что в 1994 году намечено снимать вторую серию названного фильма и что я в третий раз побываю в Израиле, – не лучшее ли доказательство того, что Бог действительно любит троицу? Любит, любит!
А пока предполагаемые, как принято говорить в театре, обстоятельства: до отплытия из Ялты – девять дней (сегодня 21 марта 1992 г.); сценарий не видел, не читал; жанр фильма – комедия; должен сыграть роль бывшего фронтовика – русского дедусю-вдовца, которого дочь от умершей жены-еврейки (а с ним и внучку) увозит в Израиль, к его великому неудовольствию; партнеры – очень хорошие артисты: Роман Карцев, Семен Фарада, Валентина Петрова из театра «Современник», Алексей Гуськов – из театра имени Гоголя, Римма Маркова из Театра киноактера; текст будет выдаваться перед съемкой на пароходе; весь фильм – основные кадры – должен быть снят за время круиза за двенадцать дней (небольшие досъемки в Химках, на палубах теплохода в Москве); костюмы – свои; грима – никакого!
Ну, что за прелесть! Такого в моей практике еще не было.
И еще – импровизации! Ура!
Когда отсутствует долгий, часто нудный репетиционный период, да еще собирается компания одаренных артистов, а режиссер – не узурпатор… О! Тогда это – настоящий бал импровизации! Это – наслаждение!
28 марта 1992 г. Курский вокзал. Отправление в 14.55. Я в двухместном купе с Эфраимом Севелой!
Он – многогранник: эрудит, блистательный писатель, лирик, барин, простак, во всем парадоксален (признак истинного таланта), авантюрный ребенок, холостяк, владелец квартир в Германии, Москве и дома на острове Фиджи (!), предприниматель, артист, продюсер, аскет в одежде, трезвенник, сильный (и духовно и физически) человек… Одним словом – из тех, которые не могли «ужиться» с советско-партийными самоуверенными «духовными» папуасами, из тех первых диссидентов, которых просто вышвырнули из страны!
Кто-то, хорошо знающий Севелу, назвал его «мухой с оторванными крыльями, ползающей по глобусу». Он часто говорит, что его – теперь гражданина Америки – тянет обратно в Россию, поэтому здесь он работает и живет вот уже третий год подряд… Верю! Конечно, верю. Но… Если бы не дешевые артистический труд и процессы издания своих очень хороших книг и создания фильмов (дешевых в сравнении с ценами в Европе и в Америке), не задерживался бы он так долго в одной стране. И он с этим согласен.
Я нисколько не подвергаю сомнению тоску по родине. Нисколько. Но нигде в мире не смог бы он за короткий срок издать почти десяток своих (не устаю говорить – замечательных) книг и снять чуть ли не пять фильмов. Небольшой пример: мой гонорар за исполнение главной роли раз в 20–30 меньше того, который пришлось бы заплатить американскому артисту (не только там, но и здесь!). Так что есть смысл не только по причине ностальгии задержаться в России.
Можно ли Севеле что-нибудь поставить в упрек? Упаси Господь! На фоне грызущихся болтунов, не знающих, как распорядиться появившейся свободой, употребляющих ее на то, чтобы снова загнать ее в конуру, он – трудолюбивый мастеровой, создающий ценности: отличные книги и фильмы – примеры человеколюбия во имя решения общечеловеческих проблем. О нем кто-то сказал: «Он не просто большой еврейский писатель, он больше – он просто Большой писатель». Поэтому очень неожиданны слова Севелы из книги «Остановите самолет – я слезу»: «Евреи, рассеянные по всему миру, по всем странам, – это отличное удобрение, помогающее процветанию этих стран. Евреи же, собранные вместе, превращаются в обычное говно».
29 марта 1992 г. Ялта. Гостиница «Крым».
Вся наша молодежь на втором этаже. Я – 70-летний – на третьем. Лифта нет. Балкон на три номера – один! Кради кто и что хочешь! Туалет в коридоре. Воды теплой нет. Туалетная бумага, сказали, «только для иностранцев». Телевизор не работает. Очевидно для директоров (и гостиницы и нашей киногруппы) «забота о человеке» – главный лозунг…
30 марта 1992 г. Наш директор-человеколюб поднял всех в 9 утра, «выволок» всю киногруппу на улицу. Разбили «табор» на причале. Ждем теплоход «Астра»…
20.00. В глазах уже темно от усталости.
Минутный диалог с таможенником.
– О! Кого я вижу! Здравствуйте! Неужели насовсем?
– Не-е-е-т. «Насовсем» я не способен. Я с киноэкспедицией – Стамбул, Пирей, Хайфа и обратно – «до дому, до хаты».
Один из пассажиров настолько заждался посадки на теплоход, что постепенно превратился в весьма опьяневшего (правда, интеллигентного вида) мужчину. Покачиваясь, держась руками за какой-нибудь предмет или за человека, он передвигался со скоростью два сантиметра в час. Как только в поле его расфокусированного зрения попадал артист Семен Фарада, оживлялся, отрывал одну руку от предмета, за который в тот момент держался, показывал на него пальцем и, с трудом выговаривая буквы, произносил: «Се-е-е-ме-но-о-ов!» Не получая ответного импульса от Фарады, он каждый раз безнадежно отмахивался от него и с досадой кряхтел:
«Э-э-э-э-эх-х-х-х-э-э-э! Семенов! – э-э-э-э-э-эх-х-х-х-хэ-э-э-э!»
Диалог с симпатичным розовощеким 30-летним человеком с открытым, добрым лицом.
– Здравствуйте! Узнал вас! Отдыхать?
– Здравствуйте. Работать. Съемки.
– Как вам Ялта?
– Ужасное впечатление производит на меня любимая Ялта. Я бывал здесь еще пацаном с родителями, потом с киноэкспедициями, с концертами. Посмотрите на морской вокзал – грязь, запущение… А был – красавец! Уютненький.
– Да, да, да… Ужасно. Туалет закрыт – дверь заколочена гвоздями. (Улыбается.)
– Ведь Ялта! Черт побери! Лучшего курорта нет! Весь мир знает, что такое Ялта! Чехов!
– Да, да, да. (Опять улыбаясь.) Ну, а пароход наш? «Астра» наша! Где она, где этот «милый цветочек»? Что же это такое? Люди платят огромные деньги, огромные! И… пожалуйста. Уже на семь часов опаздывает. И никакой ответственности, ни тебе «извините», ни тебе «неустойки»! (По-доброму смеется.) Вот такая страна – без «неустойки»!
– Обидно. Коммунистический диктат перешагнули. Инициативе людской дорога открыта. Свобода? А вот энтузиазма не видно. Улучшений не видно…
– Перешагнули ли? (Улыбается.)
– А как вы считаете? Демократы, слава богу, победили…
– Победили ли? (Улыбается.)
– К черту политику! Эх, отсняться бы поскорее, да домой… «Не нужен мне берег турецкий и греческий и Африка мне не нужна… тоже».
– Вернемся ли? (Улыбается.)
– Не пугайте! Что нам может помешать?
– Ну мало ли что может случиться! Перево… Револю… Пут… Понимаете? (Хохочет.)
– Типун вам на язык! Не дай Бог! Не пугайте. (На каком-то судне зазвучала веселенькая мелодия. Она придала мне сил.) Скорее бы в каюту забраться. Отдохнуть. Ноги гудят, спать хочется. С утра здесь…
– Отдохнуть хотите? (Улыбается.) Не получится. (Хохочет.) Только отчалим – начнется учебная команда «Тревога!». Для экипажа, конечно. Но вас все равно разбудят. Жилет спасательный заставят надеть. Потом возможен шторм, качка… Гулянка в баре начнется по поводу отплытия. Ор, крики, шум, гам, музыка до утра… Не заснете.
– Мдаа! Большой вы оптимист!
– Вы угадали – оптимист! Хотя бы потому, что не поддаюсь самообману! Не люблю себе врать! (Хохочет.)
Мне почудилось, будто ему далеко вторило эхо – не то с гор, не то со стороны моря. Мурашки пошли по спине…
Устроившись в каюте, долго не мог заснуть – вспоминал диалог с улыбавшимся пассажиром-«мефистофелем». Сложно ли ему, легко ли жить? Быть может, смысл «черного оптимизма» – в подспудном ожидании неожиданной и желанной радости от чего-либо светлого, обязательно прорвущегося сквозь пелену отрицания всего и вся? Если так – он игрок, артист! Сильная краска: постоянно вещать что-либо отрицательное, страшное, злое – с улыбкой. С очаровательной улыбкой или хохоча! Чтобы «не сглазить» ожидаемого светлого, радостного?
«Астра» – судно югославской постройки, повидавшее виды, свой срок (30 лет) отработавшее. Но подлатанная, подкрашенная, она продолжает трудиться и зарабатывать деньги. И немалые! – для приватизировавшей его компании дельцов. Из-за нерасторопности нашего директора, постоянно объясняющегося мне в уважении и любви, только я – самый пожилой из всей группы – просидел три часа на нижней палубе в ожидании каюты. Ходили мимо люди, очень разные – дамы, жаждущие знакомств, деловые мужчины, влюбленные, под хмельком… Среди них увидел того, который звал Фараду «Эх, Семенов!» – его почти внесли в каюту. Мой «Мефистофель» не появлялся. Многие меня узнавали, некоторые просили автограф, все выражали соболезнование по поводу моей неустроенности. Одна дама приглашала к себе в каюту. Не решился… Знойная уж очень. Подошла девица, представилась официанткой, спросила, не нужно ли чего-нибудь принести. Очень кстати! Но не бросишь же чемодан и в ресторан его не понесешь. Принесла ужин… На палубе, воспользовавшись вместо стола чемоданом, вкусно поел и даже пригубил «капитанские» 100 граммов, положенные за первым ужином. Разговорились.
– Я сама из Одессы. Ведь «Астра» приписана к одесскому порту. У меня вопрос есть, можно?
– Да, да, конечно.
– Неужели правда, что когда на сцене артисты поцелуются, у них любовь возникает?
– По ходу сценического действия и да и нет…
– А в жизни?
– Вряд ли. Или редко…
– Спасибо.
– За что?
– Не хотела мужа в драмкружок отпускать – там с одной девчонкой целоваться требуют. Боялась, ревновала. Теперь вот с вами поговорила, и с вами согласная – отпущу. Пусть идет, пусть целуется. Мне плевать! А на спектакль – хоть убей! – не пойду. Если хоть раз ночевать домой не придет – сама в драмкружок запишусь! Посмотрим, кто из нас артист получше! Спасибо вам!
Наконец я один в каюте! И хотя она двухместная, но тесная, мрачноватая. И… благоухающая дорогими духами. Горничная объяснила: «До вас тут плавала парочка. Они уронили и разбили флакон французских духов. Так что нюхайте на здоровьичко! На весь круиз хватит. Стойкие духи. Я бы с удовольствием у себя дома такие разбила!» Окошка-иллюминатора нет. Только кондиционер. С характером: дарит или жару или холод. Средняя температура не в его компетенции.
Сирена. Музыка! Отчалили! 12 ночи!
Спать, спать, спать…
Первая сцена, снимавшаяся рано утром на борту судна, насторожила, но и приятно обрадовала. Насторожила – «глубиной философских мыслей», сравнимых лишь с шекспировскими.
Я: Вот они, Дарданеллы!
Дочь (по роли): Папа, это Босфор.
Я: Это Дарданеллы…
Дочь: Это Босфор…
Я (нервно): Это Дарданеллы, это Дарданеллы, это Дарданеллы, а потом Босфор…
Подходит Севела в роли капитана судна.
Капитан: Это Босфор, а потом будут Дарданеллы.
Я (обрадованно): Ну вот, слышишь. Я же тебе говорю, доченька, – это Босфор, а потом будут Дарданеллы.
А обрадовала сцена тем, что Севела оказался очень хорошим правдиво-органичным, как мы говорим, – артистом.
Когда пассажиры узнают, что вот этот полненький, симпатичный дядечка и есть сам Эфраим Севела – реакция одна и та же: «О-о-о-о-о-о!» Значит, знают, ценят, раз «о-о-о-о-о-о!». Почти все пассажиры наблюдают за нашей работой. В паузах между съемками – подходят, задают вопросы.
Подошел мужчина средних лет.
– Прошу автограф.
– На паспорте нельзя. Нет, нет. И на денежной купюре нехорошо… Ну, что вы, где это видано, чтобы артисты на грязных носовых платках оставляли свои автографы? Нет!.. На фотографии Сталина? Принципиально – нет-нет! На ладони? Вы что, смеетесь надо мной?
– Не ожидал… Обижаете.
Позже кто-то из нашей группы рассказал, как любитель автографов жаловался на меня: «Зажрался, забыл, что искусство принадлежит нам – народу, а не артистам да режиссерам!»
31 марта. Стамбул!
Такое впечатление, что мы вплыли прямо в город. От борта до административного корпуса порта метров 10–12. Теплоход наш потерял свой образ плавающего гиганта – он стал огромной гостиницей, как бы въехавшей в улицу города. Между правым бортом и причалом зазора нет, воды не видно.
Перед самым входом в Босфор на якоре стоял наш грузовой пароходик, нагруженный донельзя – вот-вот утонет! – ящиками. К нему, от него, вокруг него сновали турецкие суденышки, растаскивающие эту гору груза. Проходивший мимо меня по палубе матрос прошептал на ухо: «Мафия, наши контрабандисты». В том, что это так, убедился в первые же минуты пребывания на турецкой земле.
Сходишь с трапа, и буквально в пяти метрах – вход в морской вокзал. Еще 10–15 метров – и ты в шуршащем человеческом «муравейнике»! Но что за черт? Галлюцинации? Розыгрыш? Куда ни глянь – все наше, советское. Наваждение! Ты дома? Здесь просто изобилие «нашенского»! Всего того, что чуть ли не с миноискателями, рыская по городу и селу, совлюд пытается хотя бы увидеть, чтобы не забыть! (Не забывайте, это была весна 1992 года.)
Трудно перечислить товары нашего изготовления, которых здесь не встретишь. Мало того, с гордостью видишь такие, о которых знаешь только понаслышке. Вся эта разноликая масса «гордости» смотрит на вас с мольбой – вернуть ее «из турецкого плена» домой. Но пароходики и огромный, хорошо организованный трудовой коллектив «туда-сюда» предпочитают ублажать кого угодно, только не своих… Интернационалисты! Христиане!
На самом же деле, все, что ласкает здесь твой взор, не отдано кем-то кому-то, а просто у тебя уворовано. Нас наши же грабят. А мы всему миру «дай-дай», «помоги» для того, чтобы, получив, снова разворовывать… Утюги, канистры, аспирин, печень трески, велосипеды, завал красной и черной икры, полное собрание сочинений Сталина – это все же детские игры в «бизнес» на фоне деятельности группы «круизистов», как оказалось, под командованием моего собеседника-«мефистофеля»!!
О программе масштабной деятельности этой группы, занимающейся куплей-продажей, перекуплей-перепродажей бывших в употреблении автопокрышек, подержанных автомашин, мне поведал один из членов экипажа.
Есть и другие специализированные группировки: «шоколадники», «обувщики», «ковровцы», «специалисты» по парфюмерии, часам, женскому белью, спортивной одежде. Все товары вывозятся в Союз огромными партиями (это помимо официального государственного товарооборота) и из Турции и из Израиля. Что самое «смешное», до слез, – количество и качество этих товаров у «них» почему-то не уменьшается, а, наоборот, с увеличением спроса – растет. «Уморительно», до слез!
Жанровая картинка: следом за нами, в хвост, пришвартовался теплоход «Лев Толстой». Прекрасное, мощное, молодое – не чета нашей «Астре» – быстроходное судно, названное всемирно уважаемым именем гения, чьи труды воспринимаются всем читающим миром как художественные и духовные вершины нашего народа. (Столь высокий стиль необходим для контраста с нижеописываемым). И вот вижу – и не только я, но и турецкие таможенники, полицейские, матросы, грузчики, шоферы, – как наша «родная» пассажирка, тяжело дышащая, толкает перед собой одной рукой тележку на колесиках, нагруженную несколькими в «трубовалики» свернутыми коврами (дешевые, из синтетики); такие же, два или три, обвили ее нежную шею и свисают чуть ли не до пола, словно красивый турецкий халат; в другой руке – еще ковер. Беленькое (когда-то) личико с глазами, выражающими азарт и счастье от предчувствия выгодной продажи своей ноши (а следовательно, улучшения своего существования до следующего круиза), смотрится, как будто она вышла из парилки.
Ну что делать? Ругать ее, смеяться или осуждать?
Не знаю… Если бы меня попросили сделать так, чтобы никто на свете не смог больше увидеть подобную унизительную картинку, я бы резко увеличил производство разных ковров и продавал бы их по доступной цене. Если бы «мы» сами не смогли этого сделать – отдал бы производство в руки иностранцев.
Утопия! Непрофессиональные рассуждения! Ну почему же? Ведь когда необходимо было что-то решить, страна наша делала именно так, как я предлагаю, – обращалась к «варягам». А эпоха Петра и Екатерины Великой? А индустриализация страны в сталинские времена? А Отечественная война? Я ведь участник ее, этой какофонии патриотизма и идиотизма. Артиллерия, начиная с 76-миллиметрового калибра, была почти вся на американской тяге: автотягачи «Додж», «Студебеккер», трактор «Каттер Пиллер»; обмундирование из английской шерсти, американская тушенка…
Стамбульский рыбный базар! Это фейерверк искрящейся под солнцем чешуи! Вот где материализация строчки «шаланды, полные кефали» и еще такого количества разных рыб, что описывать это бесполезно!
В детстве я видел знаменитый одесский базар Привоз. Мне казалось, что ничего экзотичнее, красочнее и разнообразнее, чем его рыбные ряды, быть на всем белом свете не может! И вот Стамбул «порушил» мои детские фантазии. Самое впечатляющее: во всех больших лодках рыба обложена льдом и постоянно поливается водой. Ни мух, ни запаха! (В Одессе за три квартала до рынка ты уже чуешь рыбные ряды!) Лодки привязаны к кнехтам на высоком берегу, вдоль которого – асфальтированная дорожка, ведущая к длинному ряду рыбных ресторанчиков. На берегу, над лодками, – покупатели… Торгуются громко, перекрикивая друг друга. Рыбаки продают улов поштучно или на вес, в целлофановых пакетиках и, ловко закрутив их в узел, бросают наверх в руки покупателя, а те бросают в лодку деньги.
Стараюсь увидеть как можно больше, ведь завтра съемки, а послезавтра в 9.00 мы уже отчаливаем.
1 апреля. Ждал или розыгрыша или подвоха какого-нибудь. Не дождался… только бармен нашего дредноута обрадовал вопросиком. Думал – первоапрельский розыгрыш, а оказалась «тяга к культуре».
– Наш телеграфист рассказывал (то ли на палубе болтали, то ли по морзянке поймал), что Геннадий Хазанов какое-то отношение к Долорес Ибаррури имеет. Вроде бы он ей сын, а отец… какой-то Аркадий Хайт. Очень, говорят, творчески богатый человек и любит вроде бы сына очень, богатством своим делится с ним. Одним словом, отец хороший, толковый. Ничего не слыхали про эти разговоры?
– Нет, ничего такого в последнее время не слышал. Но обоих хорошо знаю и очень люблю. Если эти слухи имеют под собой какую-нибудь почву… если учесть возраст того и другого, думаю, что сыном Долорес скорее всего должен быть Хайт, а Хазанов – конечно же, ее внук…
– Конечно, конечно! Согласен. Все объясню телеграфисту, а то он извелся совсем. Бедняга, молодой еще, но очень любознательный! Многое знает, к культуре очень тянется, ну, а тут, видите, застопорилось дело. Все ему расскажу, вот обрадуется! Спасибо вам. Не выпьете немного? Угощаю.
– Нет, нет. Спасибо. Пока еще не заслужил. Вот если еще что-нибудь застопорится, а я распутаю, ну тогда уж…
Весь день на палубе. Лишь после обеда довелось побывать в центре Стамбула, сняться на фоне знаменитой голубой мечети, очень красивой, очень большой и самой главной в стране. Снимали в торговых рядах: сотни магазинчиков, магазинов, магазинищ. Крик, ор, не очень чисто.
Съемка очередной сцены: я останавливаюсь посредине тротуара, рядом с собой ставлю сумку, достаю носовой платок, вытираю вспотевший лоб, нагибаюсь за сумкой… Сумки нет! Вот и вся сценка. Сумку должен «украсть» наш артист. Репетировать не стали, лишь на тротуаре пометили мелом место моей остановки и договорились, что только по команде Эфраима Севелы артист-похититель начнет приближаться ко мне и, оглядевшись по сторонам, цапнет мою сумку…
Звучат команды: «Все по местам! Приготовились к съемке!
Мотор!» Начали! Потихонечку иду, останавливаюсь, ставлю сумку на тротуар, вытираю пот, «жулик» делает свое дело – цап сумку! – и… Вдруг вопль, бросок местного дядечки в сторону «вора». Сумку у нашего артиста вырвали, ему заломили руки, ор превратился в дикий хор. Лишь невероятными усилиями двух переводчиц – нашей и турчанки – удалось «подавить восстание» защитников правопорядка.
Все было чрезвычайно забавно, если бы не чувствительные тумаки, которыми был награжден наш артист…
Многие любопытные из числа наших пассажиров поехали с нами на съемку. Да и на город взглянуть. В паузе между съемками подошла ко мне ну очень серьезная дама лет пятидесяти:
– Можно задать вам вопрос? Я из Анадыря. Смотрела вас в гоголевском «Ревизоре» по телевидению. Я в восторге… Я очень далека от театрального мира. Скажите, как это вы запоминаете такое – с ума сойти можно! – количество текста Городничего? Долго, наверное, зубрили?
– Во многом помогает память, рефлекс. Когда точно знаешь свои поступки, чего хочешь добиться – как бы механически фиксируется необходимый для достижения цели текст твоего героя. Понимаете?
– Понимаю, понимаю! Рефлекс – механический! И он фиксирует! Понятно! А потом подсказывает!.. А он тяжелый, ну, этот аппарат? Тяжелый?
2 апреля 9.00 утра. Загудела-забасила наша «Астра», отошла от причала Стамбула и направилась в греческий порт Пирей.
Вихрем закружились воспоминания, воспоминания…
Гастроли Малого театра в Афинах и Салониках в 1978 году. Бесшумные, огромные «фиаты» мчат нас из Афин в Салоники. Традиционная остановка около развалин старинного греческого театра. Нам повезло – на сцене под открытым небом играется древнегреческая пьеса. Не зная греческого языка, традиций старинного театра, особенностей актерского мастерства, вы мало чего поймете, а уж рассказать смысл происходящего, конечно, не сможете, не говоря уже о жанре представления. Первое впечатление – пародия, капустник…
Через всю сцену – из глубины на первый план, где стоят остальные артисты, – важно идет артист в древних одеждах и гриме, с чуть приподнятой и протянутой вперед правой рукой и опущенной и оттянутой чуть назад от туловища – левой. Громко, нараспев говорит долгий текст. Дойдя до авансцены, поворачивается, меняет положение рук – теперь левая смотрит вверх, правая – назад вниз. И, не прекращая говорить, скрывается в глубине за кулисы…
– Что он сказал? – шепотом спрашиваю у переводчицы.
– Он сказал – «Пора ехать!».
– И все? – Я чуть было громко не засмеялся.
– Все.
– А почему же так долго? Многословно?
– Он к каждому обращался по имени, называя, кроме того, еще их должности и звания.
– Это комедия?
– Трагедия.
Весь плац для автобусов «обшит» ларьками, малюсенькими барами на два-три столика, ресторанчиками на пять-шесть. Подходим к «заведению», торгующему вином. Показываю хозяину один палец и на бутылку. Дает. Плачу. Открывает. Показываю шесть пальцев и на фужеры. Дает. Наливаю. Нас пятеро. Шестой фужер протягиваю хозяину. На его лице – некоторая растерянность. Чокаемся… Говорю: «Ваше здоровье, дядько!» «Дядько» заулыбался и выпил. Отходим к автобусу. За спиной слышим: «Дядько!» Оборачиваемся. Продавец манит к себе. Возвращаемся. Грек открывает новую бутылку, ставит на поднос шесть чистых фужеров, наполняет их и говорит: «Дядько!» Чокаемся. Жестами и поклонами показывает, что теперь он нам всем желает здоровья. Благодарим. Предлагаю деньги. Качает головой, дескать: «нет, что вы, я на этот раз угощаю». Благодарим, кто на русском, кто на немецком, кто на английском. Выпиваем. Я показываю пальцем на бутылку. Еще! Плачу! Выпиваем. Грек разрумянился. Благодарит поклонами. На лице – восторг! Автобус сигналит, созывая всех наших. Многие уже в салоне. Прощаемся, обнимаемся, даже лобызаемся. Что поделаешь – собутыльники ведь! Дружба навеки! Подходим к нашему «фиату», вот-вот войдем. Вдруг снова слышим: «Дядько!» Надрывное, щемящее, тоскливое – «Дядько-о-о-о!». Опять зовет к себе, опять угощает. Мы – его, он – нас, мы – его, он – нас. И все повторяет:
«Дядько! Дядько!» Очень ему понравились и винная игра и это слово. «Фиат» сигналит, сигналит и наконец трогается… Финальная мизансцена: на дороге, окутанный выхлопным автодымом, стоит удаляющийся от нас наш друг, держа в одной руке поднос с наполненными бокалами, и машет нам другой. По артикуляции губ видим повторение одного и того же слова: «дядько», «дядько», «дядько»…
Переводчица-гречанка сказала, что мы – первые туристы, угостившие его, хозяина, его же вином. Первые за всю его жизнь.
Первое утро в Афинах.
7.30. Звонок…
– Алло?
– С добрым утром. Это Весник? С приездом! Это говорит дедушка твоего сына Жени…
– Братцы, дайте поспать. – Вешаю трубку.
7.33. Звонок… Снимаю трубку.
– Ну, что? Угомонитесь, черти! Неужели всю ночь… (Грешу на своих веселых коллег.)
– Серьезно, это говорит дедушка твоего сына…
– Идите вы! – Вешаю трубку.
7.36. Звонок…
– «Дедушка», отстань! Ну кто это? Сергеев?
– Это дедушка…
– Мама родная! Кто это? Иванов?
– Дедушка…
Вешаю трубку.
7.40. 7.50. 8.00. Тишина. Засыпаю…
Стучат. Открываю глаза – на часах 9.30.
– Войдите!
Дверь открывается. На пороге… дедушка моего сына Жени!
Теща была замужем за греком. Родила мою жену. С греком развелась. Жена родила мне сына Женю. Грек уехал на родину. В каком городе жил грек-дедушка, я не знал. Дедушку в глаза не видел, только на фотографии. Но этого было достаточно, чтобы узнать в стоящем в дверях номера гостиницы дедушку моего сына Жени.
Судьба этого человека достойна внимания. Член Коминтерна в Греции. За это приговорен к двум месяцам тюрьмы.
Затем послан в Рай – в СССР. Там за невинный анекдот «награжден» «самым объективным, демократическим и гуманным» судом к 10 годам заключения в лагере строгого режима. «Отдохнул» – и в Ташкент. Там женился. Стал папой. Разошелся. «Поступил» в Компартию СССР. В числе многих греков был отправлен в Афины на подмогу тамошним единомышленникам. Как раз во время наших гастролей в 1978 году происходили выборы мэра города. В числе нескольких кандидатов был выдвинут коммунист – композитор Теодоракис. Дедушка – активист избирательной компании. Не помогли тысячи греков-коммунистов СССР: Теодоракис не прошел…
– Родина моя – Россия. Там мой дом! Когда встречаю на улице или в городском транспорте подгулявшего человека, всегда заговариваю с ним, надеясь на то, что он из СССР! И часто не ошибаюсь, – рассказал дедушка.
Мне послал его сам Бог! С ним я узнал больше всех наших и об Афинах, и об истории взаимоотношений наших стран и увидел больше. Не говоря уже о том, что, делая редкие покупки (не люблю «болтаться» по магазинам), после объяснения дедушки, что я советский артист, что работаю в Малом театре, который с большим успехом гастролирует в Афинах, платил чуть ли не полцены за покупку. Дело не в деньгах, а в уважении к представителю России! (И в деньгах тоже, чего там!)
Наши «сверхбдительные» товарищи чуть ли не отворачивались от бедного дедушки до тех пор, пока не узнали, что он советский коммунист, да еще и служащий «Интуриста», возит группы в Москву в качестве гида-переводчика. Перестали отворачиваться. Но хотя на дворе был уже 1978 год, все же смотрели на него через «оптику» образца 1937 года.
Если новая кинокартина – это съемки на новую пленку, то воспоминания – это проявление старой.
Снимаем, снимаем свой «Ноев ковчег». То мне кажется, что роль получается, то – нет. То кажется, что Севела – гений, то – нет, то хороши актеры, то – не очень… Хандра. Заболел. И смех и грех: укутают, вывезут на съемку, быстренько отснимут и – в келью-каюту, где радуют, к счастью, до сих пор благоухающие духи. Навестит корабельный доктор, проверит, как дышат мои воспалившиеся легкие, уколет какими-то зверскими, «самыми американскими» антибиотиками, даст пилюль целую пригоршню и покинет меня, одинокого.
3 апреля. Пирей. Днем вышел на пристань, снялся в нескольких эпизодах и – в каюту.
4 апреля. Афины. Утром меня, закутанного, привезли к Акрополю, сняли несколько сцен и, закутанного, – в каюту. В 13.00 отошли от Пирея.
До Хайфы – почти двое суток ходу. Интенсивное лечение…
«Астра» басит трубой. Подходим к Хайфе. Здоровье мое чуть-чуть, но здоровеет. Общение с однокруизниками, бравый вид розовощекого корабельного доктора, чистый воздух и размеренная морская качка – а ля гамак в саду – возвращают меня к благородной деятельности. Взбодренный, с новыми силами собираюсь на съемки… в Иерусалим.
Не доходя до таможни Хайфы, в сторонке, кто-то из наших пассажиров, переговариваясь с местным израильтянином на чистом русском языке, «переправляет» через разделяющий их забор электродрель, маленькую швейную машинку и еще что-то «закутанное», наверняка облагаемое пошлиной (иначе зачем же через забор?).
На контрольном пункте таможни и на всем пути следования по дорогам портового города много девушек в военной форме с автоматами за плечами. Два года тому назад подобный образ молодой женщины олицетворял для меня какую-то чистоту (и душевную, и физическую) и истинный патриотизм. Это были девушки, не успевшие к 18 годам выйти замуж, что освобождает их от воинской повинности. И вот спустя два года этот образ потерял черты привлекательности: среди девиц мы увидели полупьяных (от спиртного или наркотиков?), курящих, жующих надоевшую всем жвачку (что никак не красит женщин), вульгарно бранившихся между собой…
Хорошее настроение поддерживал лишь шикарный автобус «мерседес», бесшумно летевший по прекрасной дороге и везший нас в сказочный Иерусалим. Первым делом – на съемочную площадку! А она – по сценарию – знаменитая смотровая площадка, с которой открывается весь город, с его синагогами, мечетями, памятниками старины, богатыми и бедными улочками… С нее видны и дальние холмистые пригороды, словно сотканные из белого-белого камня.
Два года тому назад старые вежливые евреи и приличные молодые арабы продавали на смотровой площадке чудесную цветную фотопанораму города – рулон около метра в длину и сантиметров 20 в ширину. Фотопанорама – точная копия того, что видишь, стоя на смотровой площадке. Продавали также агатовые, бирюзовые бусы, апельсины и много всякой другой всячины. Теперь же, к величайшему моему разочарованию, площадка превратилась в скопище орущих, нахальных хулиганов-арабов, пристающих к тебе, желая сбыть свой товар, нагло хватающих за, извините, «места» наших артисток… Наши попытки оградить женщин от скотского обращения привели к тому, что один из этой беснующейся толпы показал нож. Создавалось впечатление, что нас умышленно провоцировали на скандал.
Все-таки повезло… Проезжавший мимо на мотоциклах полицейский патруль угомонил хулиганов и задержался на время проведения наших непродолжительных съемок.
«Замутившееся» настроение не очистила и знаменитая Стена плача, успокаивающая своей неподвижностью, таинственностью и величием. Стена – хранительница человеческих тайн и чаяний. С ней разговаривают один на один, каются в грехах, делятся радостями и горестями, просят помощи. Для этого надо в каждую щелочку, выбоенку вложить записочку с изложением своей просьбы. Я оставил в стене клочок бумажки со словами: «Прими нас всех, живущих на земле, и прости нам грехи наши, Господи!» А на словах попросил Господа поскорее вернуть мне здоровье.
На душе стало легче, даже радостно, как после удачного выступления или сделанного доброго дела. Но стоило чуть отойти от чуда-стены, как снова – неприятное удивление. На сей раз – от совершенно нелепого с точки зрения архитектуры, логики градостроительства, вкуса и такта (в отношении религии) 5-этажного здания: полицейская управа напротив святой Стены плача! Ну, ни в какие ворота! За спиной молящихся – полиция с автоматами, дубинками, джипами. Что это? Насмешка? Торжество атеизма?
Два года тому назад я только вполголоса разговаривал, прохаживаясь по городу и рассматривая его. Мне казалось – над ним витает Святой дух! Ей-ей! Сейчас духа не учуял. Автомобили сигналят вовсю, прохожие говорят громко, попадаются пьяненькие и много «веселых дам» – говорят, все они «из России». Одним словом, городская тональность и атмосфера Иерусалима явно приближается к среднемировому уровню хамства. А жаль!
Конечно, поверхностные впечатления не могут быть основанием для создания общего образа страны и ее дел. Я на это и не претендую. Это мои личные наблюдения. Поэтому хватит на эту тему! Тем более что «хамья» хватает во всех уголках земли. Многие люди часто не понимают (да иногда и не хотят понять) «анатомию» своего родного города, что же тогда говорить о познании чужих городов, в которых промелькнешь как метеор на небе…
8 апреля 1992 года. От Хайфы отходим в 12.00. Все! «До дому, до хаты» – без остановок. В Ялту приходим вечером 11 апреля.
9 апреля. По инициативе капитана нашей «Астры» был организован вечер под названием «Я люблю тебя, Одесса». Судно – одесситка, экипаж – одесситы, пассажиры – за редким исключением – поклонники специфического, неповторимого юмора Одессы. В кают-компании за столиками собрались влюбленные в Одессу. Условия игры: каждому столику по очереди предоставляется слово. Далее – полная импровизация. Настоящее соревнование в наблюдательности. Тренинг памяти.
У нашего актерского столика, конечно же, было преимущество перед остальными: мы не просто рассказывали об Одессе и одесситах, мы играли интермедии – странички моей записной книжки, мы представляли из себя импровизированный плавучий театр миниатюр.
Итак, одесские интермедии.
1949 год. Театр имени Станиславского, где я тогда работал, приехал на гастроли в Одессу. Жить меня устроили на квартире. Хозяйка – полная, громкая, но добродушная женщина, ее муж – невысокий, худенький человечек.
В спектакле «День чудесных обманов» я играл Дона Карлоса. Роль маленькая: два или три выхода. В одном из них я выходил с дудочкой и пел два куплета. Хозяйка посмотрела спектакль.
– Женечка, скажите, сколько вы получаете денег?
Я, начинающий артист, деньги зарабатывал небольшие.
– Триста десять рублей. А что?
– Вы что там делаете? Держите палочку и куплетик поете?
– Почти так, – отвечаю, не понимая, к чему она клонит.
– А нельзя мне там устроиться на такую сумму? Я тоже могу это сделать.
Когда гастроли подошли к концу и я собрался уезжать, она мне сказала:
– Вы знаете, я так к вам привыкла, вы такой хороший мальчик. Но я вас должна предупредить, что у вас страшная болезнь.
– А что такое? – насторожился я.
– У вас рэдки пальцы.
– Боже мой, что это означает?
– У вас все деньги идут мимо! – Она растопырила веером пальцы и показала, как между пальцев уходят деньги.
Прощаясь с ее мужем, подарил ему свою выцветшую рыбацкую одежду:
– Я вижу, вы тоже рыбак, но у вас нет специального костюма. Вот вам брючки, вы их переделаете на себя.
Хозяин всплеснул ручонками, растрогался:
– Ой, спасибо! Родной сын платка носового не подарил.
– Подождите, подождите, вот вам еще кепочка, рубашка.
– Спасибо, дорогой мой! Что вы делаете! У меня сердце разорвется от благодарности!
– Вот вам еще пиджачок, вот вам еще ботинки, носки.
– Спасибо, родной мой! – И заплакал.
– Ну вот и все.
Он моментально прекратил плакать:
– А галстук?
Канатный переулок, дом 5, где меня поселили на время гастролей. Окна выходят во двор.
В окне женщина:
– Вы слышите? Этот новый дворник не открыл моей дочке ворота! Было всего полпервого. Вы слышите? Он назвал ее проституткой. Вы слышите? А если она таки да, что ж, ей ворота нельзя открыть? Я вас спрашиваю! Артисту Вескину он же открывает и говорыт «здравствуйте»! Где же конституция?! Ми же все ровные!
Сильный дождь. Галантерейный магазин. У магазина гора пустых коробок, около них пожилой человек. Подходит прохожий с зонтиком, он значительно старше первого.
– Что ты здесь делаешь?
– Стерегу товар!
– Вундеркинд! Иди домой! Пусть мокнет что-нибудь одно!
Трамвайная остановка около Одесской киностудии. Метрах в десяти от меня женщина. Подошла подвыпившая компания молодых людей, с гоготом и бранью… Неловко, стыдно перед женщиной, но сделай им замечание – полезут в драку или назло усилят ругань. Словом, вмешиваться бесполезно. Подошел трамвай, компания уехала. Подхожу к женщине.
– Вы меня извините, что я стоял, не вмешался… Понимаете, бесполезно! Стыдно за них… Может быть, вам стоило сделать им замечание? Вас, женщину, может, и послушались бы.
– А шо такого? Они же искренне!
Марк Наумович Бернес предлагает пройтись по знаменитому Привозу. (О! Это не базар, это особый мир звуков, цвета, запахов.) Во всех киосках папиросы «Казбек», «Беломорканал», «Норд» (впоследствии «Север»).
Бернес мне:
– Подойди к любому ларьку и скажи, что сейчас началась борьба с низкопоклонством перед Западом. Посоветуй, чтобы избежать неприятностей, спрятать папиросы, названные иностранным словом. Скажи, что в Ленинграде на Невском проспекте за одну ночь сменили вывеску знаменитого кафе «Норд» на «Север»…
На следующий день папиросы «Норд» по всей Одессе продавали из-под полы… втридорога!
Там же. Овощные ряды.
– Сколько стоит редиска? – спрашиваю я.
– 15 копеек пучок.
– Дайте три. Вот вам полтинник.
– Один, два, три. Кушайте на здоровье. У меня, извините, нет пятачка сдачи.
– Не надо, это пустяки.
– Люди! Смотрите! Наш человек! Шоб ты здоровенький! На тебе четвертый пучок! Шоб все скушал, смотри у меня!
Одесская гостиница «Красная». Приезжих артистов швейцар после концерта не пускает в ресторан.
– Закрыто, закрыто! Не надо, не надо давить на меня! Нехорошее дело делаете! (Даю швейцару купюру.) О! Хорошее дело делаете! Проходите, проходите.
Там же. Диалог с дежурным администратором гостиницы.
– Можно паспорт?
– Чей?
– Мой!
– Зачэм?
– Мне нужно сходить на почту.
– На какую?
– На главную.
– Шо ви там будете делать?
– Мне нужно получить письмо.
– От кого?
– От мамы.
– Шо она пишет?
1950-е годы. Очередные гастроли в Одессе, но уже в составе Театра сатиры. Первый час ночи. Иду по Дерибасовской. Повсюду реклама театра, фотографии артистов, сцен из спектаклей «Золотой теленок», «Клоп».
Ко мне подходит компания молодых людей, окружают. Стало немного не по себе. Оказывается, узнали.
– Это вы будете в оперном театре Бендера играть? (Наши спектакли шли на сцене Одесского оперного театра.)
– Я.
– Очень приятно, – вполне дружелюбно продолжают парни. – А вы будете на сцене говорыть, как мы в Одессе говорым, или с акцентом, как вы в Москве говорыте?
– Я буду говорить, как в Москве.
– Ну так шо это за Бендер? Барахло! Пошли, ребята.
На спектакле «Клоп» я сломал ногу. К счастью, это было уже почти в финале. Еле-еле произнес две последние реплики, и меня увезли в больницу. Осматривал главный хирург города.
– Шо у вас?
– Я ногу сломал.
– Где?
– В театре.
– Шо вы там делали?
– Я артист, играл Присыпкина в «Клопе» Маяковского.
– Где же вы сломали ее? На сцене?
– Нет, я бежал из зала на сцену, и вот на лесенке…
– Вы артист? – перебил хирург.
– Да.
– Артисты на сцене играют, а не по залу бегают!
– Я должен был идти со сцены в зрительный зал, а затем бежать из зала на сцену. И вот ногой попал…
– Зачем же вы бегали туда-сюда?
– Так было нужно по замыслу режиссера.
– Понима-аю! Вы что… его рабы?
Через неделю меня пристроили на излечение в дом отдыха, где я пробыл почти месяц. И каждое утро в течение всех этих дней мне приносили плетеную корзиночку, в которой лежали две бутылки пива и шесть раков, иногда еще теплых. Кто проявляет обо мне такую заботу, не мог выяснить, пока не встал на ноги и не доковылял до сторожа у ворот. Тот долго не хотел мне ничего говорить, но в конце концов признался:
– Пойми меня правильно, я не могу назвать их фамилии, но скажу, кто они. Они воры и биндюжники с одесского рынка.
– Как? За что?
– За то, шо вы сыграли Остапа Бендера. Нашего Остапа.
Около рынка меня останавливает человек, похожий на грузчика.
– Слушай, это ты Бендера играл в оперном театре?
– Я.
– Стой, падла, на месте! Ни шагу!
Ничего не понимаю, испуганный стою. Человек куда-то убегает, через минуту возвращается и вручает мне грязного карточного валета.
– На тебе талисман. Шоб ты бил счастливым на всю жизень.
Карта у меня. Боюсь выкинуть.
Играем спектакль «Золотой теленок». Нас поразила странная реакция зрительного зала: особым успехом пользовались тексты, которые обычно принимались хоть и с пониманием остроты, но без того восторга, который был в этот вечер. К примеру, Бендер, которого я играл, говорил Балаганову:
– Шура, у меня за последнее время возникли серьезные разногласия с Советской властью: она хочет строить социализм, а я не хочу.
В зале – дружный хохот, аплодисменты. Дальше – больше! Обращаюсь к Корейко, которого играл Анатолий Папанов:
– Вам снятся страшные сны, но вы же знаете причину этих снов! А причина кроется в самом существовании Советской власти. Сейчас я ее ликвидировать не могу, у меня нет времени, пойдемте в вагон-ресторан.
Буря восторгов, шквал аплодисментов.
После спектакля местный полковник милиции объяснил. Оказывается, на этот спектакль все билеты скупили воры, спекулянты и прочая криминальная публика: посмотреть на «родного» Остапа.
После спектакля ночью мы, несколько артистов театра, решили выкупаться в море. У нас был пропуск на какой-то ведомственный пляж. Дежурный сразу понял, с кем имеет дело, и пропустил, несмотря на позднее время. Искупались, освежились, довольные, благодарим дежурного. Разговорились.
– Какой ты, отец, счастливый человек! Живешь в таком прекрасном городе, море – каждый день! А мы, москвичи, дохнем от нашего ужасного воздуха: пыль, чад.
– О-о, – нерадостно машет рукой дежурный. – Вы же не знаете, шо такое била Одесса до войны. Это бил не город, это била симфония. Ансамбель! Ме-ло-дия! А шо сейчас осталось? Одна интонация!
В очередной раз приехал в Одессу. Схожу с поезда, беру такси, еду в гостиницу. Город изменился, не похорошел. Обращаюсь к водителю:
– Как же вы запустили город! Одесситы… Никакой гордости нет. Вон забор развалился, дома некрашеные, грязные, дороги плохие. Прямо стыдно за вас!
Шофер резко разворачивает машину, возвращается к вокзалу и бросает в раздражении:
– Билеты на Москву круглосуточно!
Одесская гостиница «Центральная». Стучат. Вошла горничная:
– В вашем номере была мраморная пепельница! Где она?
Я сижу за письменным столом:
– У меня в номере не было мраморной пепельницы. Была металлическая. Была и есть. Вот она.
– Не надо из меня делать недоразвитую. В вашем номере была мраморная пепельница. Где она?
– Сколько она стоит?
– Четыре рубля пятьдесят две копейки.
– Вот вам пять рублей. Возьмите и оставьте меня в покое. Мне надо работать. Времени в обрез.
Горничная прячет деньги почему-то в бюстгальтер. Выходя из номера, сама себе прошептала:
– А шо ви думаете, может быть, ее и не было?
Зубной врач, женщина – рассуждает, не прекращая сверлить мне зуб:
– Ви не в курсе? Говорят, Ротару сильно болела, пропустила много заработков, так теперь за нее налоги платит Пугачева? Неужели Аллочка такая добрая? Мне бы такую подругу!
* * *
Наши коллеги по плаванию – круизмены и круиздамы – присудили нашему столику победный приз – фигурку Швейка. Уговорили до прибытия в Ялту провести мой творческий сольный вечер. Конечно, согласился.
10 апреля. Три звонка. Шумная компания «круизентов» занимает места в большом музыкальном салоне. Мест, конечно же, не хватило. Радиослужба наладила трансляцию вечера по каютам, так что обиженных не было.
Я начал свое выступление словами Сенеки: «Жизнь как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а насколько хорошо сыграна». Сказал, что каждому Богом и судьбой уготована определенная роль в многосерийном, вернее, в многоактовом спектакле – «жизнь».
Артисты отличаются от всех других человеков в основном тем, что хотят сыграть в нем не только самого себя, но побольше ролей и других людей, побывать в их душе и теле, пережить их надежды и разочарования, успехи и печали. И чем разнообразнее эти создания артиста, чем богаче палитра образов, чем смелее оперирует он средствами высшего назначения артистической профессии – средствами перевоплощения (и психологического, и физического) – тем выше его класс, тем ближе он к качеству идеального артиста – того, который ни разу не повторится в своих созданиях. Не повторяться! Это возможно лишь при наличии повышенной наблюдательности.
Например, у каждого читавшего Чехова – свое о нем впечатление. Но стоит посетить его ялтинский домик, заглянуть в неуютную спальню (жена, Ольга Леонардовна Книппер, была преимущественно женой «гастрольной», появлялась здесь наездами), ощутить одиночество гениального, тяжело больного, «смешного» писателя, прочесть посвященные ему строчки из горьковского рассказа-очерка «Люди наедине с собой» (о том, как Антон Павлович, сидя на скамеечке в своем чудесном садике-дворике, долго пытался поймать шляпой солнечный зайчик, падавший ему на ногу сквозь листву большого куста, прозванного «тещиным языком», – листочки были с шипами – и надеть этот зайчик на голову вместе со шляпой), – и прежние впечатления о Чехове-авторе меняются: начинаешь ощущать печаль или даже трагедию в его судьбе. Парадоксальность поверхностных и углубленных впечатлений создают более выпуклый образ – человека.
Или еще примеры:
Гитлер играл на скрипке, Чаплин был прекрасным боксером, а великий Чайковский – гомосексуалистом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.