H. Чернышевская ВСТРЕЧА ДВУХ ВЕКОВ
H. Чернышевская
ВСТРЕЧА ДВУХ ВЕКОВ
Наша первая встреча в Переделкине произошла в июле 1958 года, когда я одна сидела на веранде Дома творчества. Перед глазами красовался цветник из пионов, начинали расцветать розы.
Вдруг вдали, на дорожке, ведущей к нашему дому, показался человек в белом костюме. Он шел не торопясь и направлялся ко мне. Я подумала, не ошибка ли это, — ведь я его не знаю. Поэтому даже огляделась по сторонам и еще раз удостоверилась, что кругом пустые плетеные кресла.
— Я к вам! — произнес посетитель, склонился и поцеловал мне руку.
Я вгляделась в его лицо и к изумлению своему увидела, что это — Корней Иванович Чуковский. Мы не виделись сорок лет. Конечно, я была очень обрадована.
Должно быть, на меня кто-нибудь ему указал:
— Вон она, в кресле одна сидит.
Можно ли считать это первой встречей, первым днем личного знакомства? Думается, что нет. Эта встреча была подготовлена целым рядом фактов и впечатлений.
Еще в 1918 году Чуковский посетил моего отца, Михаила Николаевича, для беседы об Авдотье Яковлевне Панаевой, книжку о которой в то время писал. Узнав от мамы, что к отцу приехал Чуковский, мы с сестрой стали просить маму, чтобы нам было позволено присутствовать при их беседе. Ведь Чуковского мы, девятнадцатилетние курсистки, уже хорошо знали по его книгам «От Чехова до наших дней», «Лица и маски». После гимназических учебников от этих книг веяло какой-то свежестью, недозволенной дерзостью и свободой мысли.
Мама вошла с нами в кабинет отца и обратилась к Чуковскому со словами:
— Корней Иванович, наши дочки очень хотели бы послушать вас. Они ваши поклонницы.
— Пожалуйста, — отвечал он, прижимая к сердцу большую тетрадь.
И добавил как-то по-детски:
— Только я стесняюсь…
Это нас особенно тронуло. Нас, девчонок, стеснялся настоящий писатель!.. Мы слушали его затаив дыхание.
Помню, в разговоре с отцом его особенно интересовал вопрос об огаревском наследстве, о котором мы с сестрой не имели никакого понятия, поэтому содержание их разговора не сохранилось в памяти.
Мне довелось услышать выступление К. И. Чуковского на «Вечере свободной поэзии» в Тенишевском училище. Он говорил о Маяковском, который тогда же читал свою поэму «Война и мир».
Видеть Маяковского и слушать его мне пришлось впервые, Впечатление было очень сильное, просто потрясающее. Слово Чуковского было проникнуто любовью к поэту.
В 1958 году я получила путевку от Литфонда в Переделкино. Я думала, что увидеть Чуковского будет очень просто. Поэтому, приехав в Переделкино, на другой же день обратилась к сестре-хозяйке Дома творчества с просьбой указать мне, как пройти к нему на дачу.
Она отвечала:
— Не думайте, что навестить его так легко. Вас и не допустят к нему. Он в пять часов утра встает, до девяти работает, потом отдыхает, потом обед, перед обедом (в два часа) заканчиваются все литературные занятия, в девять часов вечера он ложится спать. В промежутке между двумя и девятью часами у него бесконечные посетители.
Значит, увидеться с Чуковским мечта несбыточная, и надо от нее отказаться. Вот почему в тот вечер, когда ко мне подошел «незнакомец» в белом костюме, мысли мои были совсем далеки от Чуковского. К тому же вместо черноволосого человека с веселым, звучным голосом я увидела голову белую, как снег, и услышала приглушенное до мягкости: «Я к вам».
В первой же беседе с К. И. Чуковским мы коснулись прошлого. Вспомнили 1918-й год. Корней Иванович сказал:
— Я помню и вашего отца, и вашу бабушку, Ольгу Сократовну. В 1906 году мы сидели с ней на скамейке у озера Мед-дум и беседовали…
К. И. Чуковский впервые навестил нашу бабушку раньше, в 1905 году, когда она жила в Петербурге в одном доме с нами, на Большой Зелениной улице. Это был пятиэтажный каменный дом, выходивший на четыре улицы и вмещавший в себя до пятисот жителей. Наша квартира находилась на четвертом этаже, и бабушке трудно было подниматься по лестнице, поэтому отец снял для нее комнатку в первом этаже у какой-то престарелой пенсионерки. Мы, трое детей, ходили туда вместе с няней навещать бабушку. Чуковский хотел узнать от вдовы Чернышевского об отношениях Некрасова и Николая Гавриловича.
Он спросил Ольгу Сократовну, какие стихи Некрасова больше всего нравились Чернышевскому. Она сейчас же вспомнила: те, которые начинаются словами:
Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки…
Чуковский долго не мог обнаружить этого стихотворения, изучая рукописное наследие Некрасова. Какова же была радость Корнея Ивановича, когда наконец эти стихи попались ему в беспорядочной груде бумаг, найденных спустя двадцать лет!
Полностью он опубликовал их в 1931 году[32]. Память семидесятитрехлетней вдовы Чернышевского его поразила.
Таким образом получилось, что мы с Корнеем Ивановичем встретились не как чужие, незнакомые люди: за нашими плечами стояли ушедшие из жизни два поколения семьи Чернышевского. Я сразу почувствовала себя спокойно, свободно и, когда он стал расспрашивать о моей литературной работе, поделилась планом будущей книги.
— Вам нужно собрать, объединить и обобщить все вами написанное, сказал он.
С первых же дней в Переделкине обнаружилось, что нас связывают не только литературные интересы и воспоминания «вообще». Я узнала, что Корней Иванович задумал написать очерк о журнале «Сигнал», редактором которого он состоял в 1905 году.
Корней Иванович пригласил меня к себе на дачу, стал расспрашивать, что я помню из меддумской жизни. Ведь именно там спасался он в 1905 году от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, бежал из Петербурга и появился в Меддуме под видом англичанина. Молниеносному решению так поступить содействовало, как пишет Корней Иванович, три фактора: необходимость бежать от городовых, которые уже шли его арестовать, неожиданное для самого себя посещение Веры Александровны Пыпиной и ее мужа, Евгения Александровича Ляцкого, и случайная встреча с моим отцом, Михаилом Николаевичем Чернышевским. Вера Александровна (моя тетушка) предложила Чуковскому заменить его дешевенький чемодан, перевязанный веревкой, ее новым чемоданом с заграничными наклейками, а жалкую кепку мягкой, теплой клетчатой фуражкой Евгения Александровича. В этой фуражке и с этим чемоданом в руках Чуковский казался «настоящим англичанином». И вдруг, по словам Чуковского, открывается дверь и входит M. H. Чернышевский. Корней Иванович со свойственной ему наблюдательностью сразу уловил усталость, удрученность в его взгляде и движениях. Еще бы: это был период, когда Михаил Николаевич посвящал все свое время, с утра до поздней ночи, подготовке к изданию полного собрания сочинений своего отца в условиях начинавшихся цензурных гонений. Войдя к Ляцким, он произнес: «Как хорошо было бы уехать в Меддум и там отдохнуть от всего!»
Эти слова оказали какое-то исключительное воздействие на несчастного Чуковского, спасавшегося от тюремной камеры. Дело кончилось его бегством в Меддум.
Я нарочно привела вкратце своими словами, а не цитатой из Чуковского, ту часть его статьи[33], которая касается встречи с моими родными и далеко не всем понятного слова «Меддум».
Без этого нельзя дальше продолжать воспоминаний о Переделкине.
Чуковский жил в Меддуме два раза: в 1905 году, когда спасался от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, и в 1906 году, когда, оправданный по суду благодаря блестящей защите адвоката О. О. Грузенберга, спокойно, уже под своим именем, поехал туда с женой.
По просьбе Чуковского я, когда вернулась из Переделкина в Саратов, записала и отослала ему свои меддумские впечатления.
После этого разговора прошло несколько дней. И вот Корней Иванович приглашает к себе — слушать его чтение о журнале «Сигнал».
Часов в шесть вечера 7 августа 1958 года мы собрались на стеклянной веранде: профессор Павел Наумович Берков, Макс Поляновский с женой, Елизавета Николаевна Кольцова и другие.
Все слушали с большим интересом.
В те дни я почувствовала, что Меддум связал нас крепкой нитью.
Однажды Корней Иванович с большим чувством рассказал нам писательницам, собравшимся на веранде, о процессе Н. Г. Чернышевского. Этот эпизод биографии Николая Гавриловича, превратившийся в настоящую шекспировскую драму с подлогами, ложными доносами и прочими действиями провокатора Костомарова, больше всего занимал воображение Чуковского, и я не раз слышала его взволнованные рассказы об этом. Но в тот день, о котором я говорю, мне особенно бросилась в глаза манера повествования Корнея Ивановича. Он временами останавливался и полувопросительно глядел на меня, как бы ожидая подтверждения или реплики вообще. И я дополняла короткими словечками его рассказ. На прощанье Корней Иванович заметил:
— Да, надо нам с Ниной Михайловной устроить вечер Чернышевского.
Но как-то так получилось, что такой вечер не состоялся. Думаю, что главной причиной было то, что я вечно спешила домой, в Саратов.
К процессу Чернышевского Корней Иванович еще не раз возвращался. Узнав, например, что один писатель пишет сценарий о Чернышевском под названием «Роман в Петропавловской крепости», К. И. Чуковский был глубоко возмущен, когда на его вопрос о процессе Чернышевского автор сценария ответил, что ничего не знает о нем. Корней Иванович сказал нам с Н. К. Гудзием:
— Как же это так?! Писать о Чернышевском в Петропавловской крепости и не знать его процесса! Странные бывают писатели!
С большим нетерпением дожидался Корней Иванович выхода в свет книги «Дело Чернышевского», подготовлявшейся в Саратове. «Уже в книге Лемке, писал он в октябре 1966 года, — это „Дело“ произвело ошеломляющее впечатление; но Лемке многого не знал, а кое-чего и сам недопонял. Дать научно проверенные, щепетильно точные документы, относящиеся к этому Делу, давно уж назрела потребность».
Интересовала Корнея Ивановича и самая личность предателя Костомарова, ему захотелось проверить его деятельность как поэта. «Знаете ли Вы, сообщал он в том же письме, — что Всеволод Костомаров был гнусным переводчиком? Я сравнивал с подлинниками те переводы из Бёрнса и Лонгфелло, которые даны им в „Современнике“. Они так же лживы, как и он сам».
Много труда вложил К. И. Чуковский в изучение стихотворения Некрасова «Не говори: забыл он осторожность», посвященного Чернышевскому. Это началось с 1914 года, когда Корней Иванович прислал В. Е. Чешихину-Ветринскому рукопись стихотворения со своими комментариями[34]. Об этом же стихотворении К. И. писал мне в письме от 25 декабря 1966 г.: «Статья Гаркави превосходна. Он установил раз навсегда, что стихотворению „Не говори“ нужно придать редакционное заглавие: (Н. Г. Чернышевский) и что датировать его нужно 1874 годом»[35].
Однажды Корней Иванович сказал мне:
— Я хотел бы послушать ваши воспоминания о писателях, вами виденных и слышанных.
«Вы хорошо делаете, что начинаете писать Ваши мемуары в чудесном возрасте — 62 года, в возрасте, специально предназначенном для этой работы, — заметил Корней Иванович в одном из своих писем 1959 г., — в 77 мучительно чувствуешь: поздно!»
Но одновременно с этой работой я должна была выполнить еще одну повесть о Чернышевском для массового читателя. Опять поездка в Переделкино. Опять встреча с Корнеем Ивановичем.
Наиболее трудной задачей для меня было написать о бабушке, Ольге Сократовне.
В последних числах июля 1968 года состоялся наш разговор с Корнеем Ивановичем о моей рукописи: стоит ли ее продолжать?
— Даже не видя ее, но зная вас, скажу: стоит, — отвечал он.
— Я хочу, с одной стороны, снять с Ольги Сократовны печать подпольщицы и, с другой, освободить ее образ от пошлости.
— Вы уже и раньше сделали это — в вашей «Летописи».
Сейчас книжка моя вышла четвертым изданием, в нее внесены дополнения. Но разговор о ней с Корнеем Ивановичем никогда не изгладится из моей памяти. В Переделкине, на улице Серафимовича, у старой сосны, остались жить старинные образы моих предков и светлые мысли о Корнее Ивановиче.
1970–1973
Данный текст является ознакомительным фрагментом.