12. Врачи

12. Врачи

Когда я еще жила в общежитии ИМКА, то провела однажды всю вторую половину дня в бассейне, поплавала в свое удовольствие, а потом зашла в раздевалку, переоделась и стала подниматься по лестнице. Тут я услышала, что кто-то зовет меня из маленького кафе, расположенного прямо в общежитии. Это оказался знакомый парень, Уильям, который тоже жил здесь. Он помахал рукой, приглашая меня зайти.

— Присаживайся, Уорис. Хочешь перекусить?

Уильям жевал бутерброд с сыром, и я ответила:

— Ага, один из тех, пожалуйста.

Я по-прежнему разговаривала по-английски еле-еле, но смысл того, что говорил Уильям, улавливала. Пока мы ели, он спросил, не против ли я пойти в кино. Он уже не впервые приглашал меня куда-нибудь. Уильям был белым, молодым, красивым и неизменно вежливым. Но сейчас он говорил, а я вдруг перестала слышать его — просто смотрела, видела, как шевелятся его губы, а голова у меня работала, словно компьютер:

Иди с ним в кино

Если бы только он знал все про меня

Представь, как здорово иметь своего парня

Могло бы получиться классно

Есть, с кем поговорить

Есть, кому тебя любить

Но ведь если я пойду в кино

Он захочет поцеловать меня

А потом захочет уложить меня в постель

Если я соглашусь на это

Он обнаружит, что я не такая, как другие девушки

Я искалечена

А если я не соглашусь

Он рассердится, и мы поссоримся

Не надо никуда ходить

Не надо, чтобы потом болела душа

Откажись

Если бы он знал про меня все, он бы понял, что я ему ни к чему

Я улыбнулась и покачала головой.

— Нет, спасибо, у меня очень много работы.

Как я и ожидала, он посмотрел на меня с обидой, а я пожала плечами, как бы говоря: «Я с этим ничего не могу поделать».

Эта проблема встала передо мной, когда я поселилась в общежитии ИМКА. Пока я жила в семье, то, как правило, не появлялась среди незнакомых мужчин одна. Если какой-нибудь мужчина приходил к моим родителям, к тетушке Сахру или к дяде Мохаммеду, то он либо знал наши обычаи и не пытался назначить мне свидание, либо объяснялся по этому вопросу с моими родственниками. С тех пор как я ушла от дяди, я была предоставлена самой себе. Впервые мне пришлось самостоятельно решать, как поступать в таких обстоятельствах. В общежитии ИМКА была тьма молодых холостяков. И в ночных клубах, куда мы ходили с Хальву, я тоже знакомилась с мужчинами. Когда же я стала работать фотомоделью, то и знакомых мужчин у меня стало еще больше.

Правда, никто из них меня не интересовал. Мысль о том, чтобы вступить в интимную связь с мужчиной, не приходила мне в голову, но, к сожалению, по собственному горькому опыту я знала, что мужчинам такая мысль очень даже приходит в голову. Не могу даже представить — хотя я много об этом размышляла, — как сложилась бы моя жизнь, не будь я обрезана. Мне нравятся мужчины, к тому же я очень эмоциональная и влюбчивая. Прошло уже шесть лет с дня бегства от отца, и одиночество угнетало меня. Я очень скучала по родным и жила надеждой, что когда-нибудь у меня появится муж, будет собственная семья. Но пока я была зашита, мысль о близости с кем бы то ни было отпугивала меня, заставляла замыкаться в себе. Казалось, наложенные швы не дают мужчине возможности войти ни в меня физически, ни в мою жизнь вообще.

Другая сторона этой проблемы, не позволявшая мне сближаться с мужчинами, состояла в том, что я осознавала, как сильно отличаюсь от других женщин, особенно от англичанок. Приехав в Лондон, я постепенно пришла к пониманию того, что далеко не всем девушкам делали то, что в свое время сделали со мной. Когда я жила у дяди Мохаммеда вместе со своими двоюродными сестрами, то нет-нет да и оказывалась в ванной и туалете[12] с кем-нибудь из них. Меня поразило, как они писали: быстро, сильной струей, тогда как мне требовалось минут десять, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Крошечное отверстие, оставленное старухой-цыганкой, позволяло моче только капать.

— Уорис, а почему ты так писаешь? Что это с тобой?

Мне не хотелось отвечать им: я предполагала, что по возвращении в Сомали они тоже подвергнутся обрезанию, поэтому отделывалась шуточками.

А вот над месячными шутить не приходилось. С самого начала, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, они стали для меня настоящим кошмаром. Началось это однажды днем, когда я в одиночестве пасла своих козочек и овечек далеко от дома. День выдался невыносимо жаркий, и я, ощутив слабость, присела под деревом, чувствуя себя совсем плохо из-за того, что у меня и живот разболелся. Я недоумевала: «Почему так больно? Может, я забеременела? Может, у меня будет малыш? Но ведь я же не была с мужчиной, откуда взяться ребенку?» Чувство тяжести все усиливалось, вместе с ним рос и мой страх. Примерно через час я пописала и увидела кровь. Тогда я решила, что умираю.

Бросив животных, я помчалась домой и подбежала к маме с плачем и криками:

— Я умираю! Ой мамочка, умираю!

— Что ты такое говоришь?

— У меня идет кровь, мамочка! Я умираю!

— Да нет, ты не умрешь, — строго взглянула на меня мама. — Так и должно быть. Это у тебя начались месячные.

О таком я никогда раньше не слыхала, вообще ничего об этом не знала.

— Пожалуйста, объясни мне. Расскажи, что это такое.

Мама объясняла мне, в чем дело, а я тем временем мучилась, держась руками за живот.

— Но как сделать, чтобы сейчас не болело? Понимаешь, я чувствую, что вот-вот умру.

— Уорис, с этим ничего не поделаешь. Ты просто должна потерпеть. Подожди, пока само пройдет.

Меня, однако, такой выход не устраивал. Раздумывая над тем, как облегчить боль, я вернулась в пустыню и стала копать ямку под деревом. Занявшись делом, я смогла отвлечься от мыслей о боли, стало немного легче. Я копала и копала палкой, пока яма не стала достаточно большой, чтобы я могла поместиться там до пояса. Тогда я забралась в ямку и подгребла к себе побольше земли. Под земляным слоем было прохладнее, вроде как приложить пузырь со льдом. Так я переждала самое жаркое время.

Подобные ямки я стала выкапывать каждый месяц, когда приходило время, и таким образом справлялась с болью. Как ни странно, но позднее я выяснила, что моя сестра Аман делала то же самое. Но такое «лечение» имело и свои недостатки. Как-то раз отец проходил мимо и увидел, что его дочь наполовину закопана под деревом. Действительно, если смотреть со стороны, выглядело это так, будто меня разрезали пополам и поставили на песок верхнюю часть.

— Что это ты придумала?

Услышав его голос, я бессознательно попыталась выскочить из ямки, да не тут-то было: землю вокруг я утрамбовала довольно плотно. Извиваясь и отчаянно работая пальцами, я старалась освободить ноги. Папа хохотал до слез. Я постеснялась объяснить, почему так получилось, и он еще не раз надо мной посмеивался:

— Если тебе так хочется похоронить себя заживо, доводи дело до конца! Зачем же останавливаться на полпути?

Потом он все же спросил у мамы, отчего я так странно поступаю. Отец опасался, не превращаюсь ли я в одну из тех зверушек, что живут в норах, наподобие крота, который вечно роет подземные ходы. Мама объяснила ему, в чем тут дело.

Как бы то ни было, но мама сказала правильно: снять боль ничем не удавалось. Тогда я этого не понимала, но менструальная кровь скапливалась у меня в теле, как и моча. Только текла она — или пыталась течь — несколько дней подряд, и ее давление на зашитую перепонку становилось невыносимым. Вытекала она по одной капельке, в результате чего каждая менструация затягивалась дней на десять.

Когда я жила у дяди Мохаммеда, проблема катастрофически обострилась. Однажды рано утром я, как всегда, готовила ему завтрак. Потом понесла поднос в столовую, где дядя уже сидел за столом и ждал. Внезапно у меня потемнело в глазах, я уронила поднос, все попадало на пол. Дядя подбежал и стал шлепать меня по щекам, приводя в чувство. Я постепенно стала приходить в себя и услышала как бы издалека голос дяди:

— Маруим! Маруим! Ей плохо!

Когда я окончательно очнулась, тетушка спросила, что со мной стряслось. Я объяснила, что в то утро у меня начались месячные.

— Нет, здесь что-то не так. Надо показать тебя доктору. Сегодня же пойдем к моему врачу.

Тетиному врачу я рассказала, что месячные протекают у меня очень тяжело, всякий раз мне кажется, что я умираю. Боль так скручивает меня, что я не знаю, что делать.

— Вы можете мне помочь? Пожалуйста, можно хоть что-нибудь сделать? Я больше не в силах это терпеть.

Впрочем, я не стала говорить ему, что подверглась обрезанию. Я просто не знала, как подступиться к этой теме. Я была еще ребенком, и невежество, смущение и стыд не позволяли мне обсуждать что бы то ни было связанное с этим состоянием. К тому же я не была уверена, что корень проблемы именно в обрезании, ведь я считала, что это происходит со всеми девочками. Моей маме эти боли не казались чем-то необычным: все женщины, кого она только знала, были обрезаны, и все они испытывали те же мучения. Считается, что это часть бремени, выпадающего на долю женщины.

Доктор моей тайны так и не узнал — он не стал меня осматривать.

— Единственное, что я могу вам дать, — это противозачаточные таблетки. От них боли прекратятся, поскольку прекратятся сами менструации.

Ура! Я стала принимать таблетки, хотя мне это и не нравилось. От двоюродной сестры Басмы я слышала, что эти таблетки вредны для здоровья. Но через месяц боли прекратились, кровотечений почти не было. Однако случилось и кое-что непредвиденное, тело-то мое было обмануто: таблетки заставили его считать, будто я беременна. Грудь у меня увеличилась, бедра и ягодицы тоже, лицо округлилось, я сразу располнела. Такие резкие изменения выглядели неестественно, как-то слишком странно. Я перестала принимать таблетки, решив, что лучше уж терпеть боль. Потерпеть-то мне пришлось: боли возобновились, и еще сильнее, чем прежде.

Через какое-то время я пошла к другому врачу — может, этот сумеет помочь. Но все повторилось: как и в первый раз, мне снова прописали противозачаточные таблетки. Я объяснила, что уже пробовала их принимать, но мне не понравились побочные эффекты. Однако без таблеток я каждый месяц выбывала из строя на несколько дней. Просто ложилась в постель и мечтала умереть, лишь бы прекратилась эта боль. Нет ли другого лечения?

— А что вы хотите? — возразил доктор. — Когда женщины принимают противозачаточные таблетки, у большинства из них менструации прекращаются. Когда они есть, есть и боль. Так что принимайте таблетки.

Когда то же самое повторил и третий врач, я поняла, что нужно что-то делать, а не просто ходить по врачам.

— Наверное, мне нужно сходить к какому-нибудь специальному доктору? — спросила я у тети.

— Нет! — Она недовольно посмотрела на меня. — И кстати, — тут уж она подчеркивала каждое слово, — что ты всем этим врачам рассказываешь?

— Да ничего. Просто я хочу, чтобы не было таких болей, вот и все.

Я прекрасно понимала то, чего она не сказала, но о чем подумала: обрезание — это наш обычай, африканский, и с белыми обсуждать его незачем.

Вот тут-то мне мало-помалу стало ясно, что именно это и придется сделать. Или же треть каждого месяца мучиться и чувствовать себя инвалидом. Ясно было и другое: если я расскажу врачам, в чем дело, семья меня не похвалит. Тогда очевидным становился следующий шаг: надо пойти к доктору тайком и рассказать, что я подверглась обрезанию. Может быть, тогда кто-нибудь из них и сможет мне помочь.

Я остановилась на первом враче, докторе Макрее, потому что он работал в большой больнице и, как я считала, располагал возможностью прибегнуть к хирургическому вмешательству, если таковое понадобится. Я записалась на прием и вынуждена была целый месяц мучиться ожиданием, прежде чем попала к нему. Когда этот день наступил, я придумала какую-то отговорку для тети, чтобы оправдать свое отсутствие, и отправилась к доктору Макрею.

— Я вам не все тогда сказала, — начала я. — Я приехала из Сомали и я… я… — Совсем не так просто было объяснить ему свою ужасную тайну на ломаном английском. — Меня обрезали.

Он не дал мне даже закончить.

— Пойдите переоденьтесь. Мне нужно вас осмотреть. — И добавил, увидев в моих глазах испуг: — Страшного ничего не будет.

Он позвал медсестру, и та показала мне, где можно переодеться, как надеть халат.

Когда мы вернулись в смотровой кабинет, я с тревогой спрашивала себя, во что же впуталась на этот раз. Одна только мысль о том, чтобы девушка из моей страны сидела в таком необычном месте, раздвигала ноги и позволяла белому мужчине заглянуть туда… М-да, большего позора я и представить себе не могла. Доктор пытался добиться, чтобы я раздвинула ноги.

— Успокойтесь. Все хорошо… Я же врач. И сестра здесь… Вон она стоит, совсем рядом.

Я вытянула шею, чтобы посмотреть туда, куда он указывал. Сестра ободряюще улыбнулась мне, и я наконец сдалась. Заставила себя думать о чем-нибудь постороннем, представить, что я вовсе не здесь, а гуляю, например, по пустыне, пасу своих козочек и день стоит чудесный.

Когда врач закончил осмотр, то спросил у медсестры, есть ли в больнице кто-нибудь, кто знает сомалийский язык. Да, ответила сестра, этажом ниже работает женщина-сомалийка. Но вернулась она вместе с мужчиной-сомалийцем — женщину ей просто не удалось отыскать. «Просто чудесно! — подумала я про себя. — Вот уж не везет, так не везет — обсуждать такие жуткие вещи через переводчика-мужчину, к тому же сомалийца!» Неужели может быть что-нибудь еще хуже?

— Объясните девушке, — сказал доктор Макрей, — что ей зашили чересчур много. Я даже не пойму, как она до сих пор все это выдержала. Ей необходима операция — и чем быстрее, тем лучше.

Я сразу же увидела, что моему соотечественнику это не понравилось. Он поджал губы и сердито смотрел на врача. Я все-таки немного понимала по-английски, а тем более видела реакцию мужчины, и почувствовала, что здесь что-то не так.

— Ну, — сказал мне земляк, — если тебе действительно так хочется, они могут тебя расшить. — Я молча смотрела на него. — Но ты понимаешь, что это против наших обычаев? Твои родственники знают, что ты собираешься делать?

— Нет. Если честно, то нет.

— А с кем ты живешь?

— С тетей и дядей.

— Они знают, что ты задумала?

— Нет.

— Что ж, тогда я должен сообщить им об этом.

Я кивнула, а сама подумала: «Типичный ответ для мужчины-африканца. Спасибо за добрый совет, брат. Этим все дело и закончится».

Доктор Макрей сказал, что не может прооперировать меня прямо сейчас: надо сначала записаться на очередь. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет: до той поры тетушка обязательно обо всем узнает.

— Ага, я так и сделаю, запишусь на очередь.

С тех пор прошло больше года, а я так и не позвонила.

Но сразу же после отъезда моих родственников в Сомали я позвонила и записалась на очередь, однако все равно ждать нужно было не меньше двух месяцев. Пока тянулись эти два месяца, мне вспоминался весь ужас процедуры обрезания. Я считала, что операция будет ее повторением, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что не вынесу этого во второй раз. Когда наступил назначенный день, я не пошла в больницу и больше им не звонила.

Теперь я жила в общежитии ИМКА. Месячные протекали все так же тяжело, но сейчас мне приходилось зарабатывать на жизнь, и работала я не дома. Нельзя же прогуливать каждый месяц по неделе и при этом рассчитывать, что тебя не выгонят с работы. Я держалась, как могла, но подруги в общежитии видели, что мне плохо. Мэрилин то и дело спрашивала, что со мной. Я объяснила ей, что в Сомали, еще ребенком, я прошла обряд обрезания.

Но Мэрилин выросла в Лондоне и не могла до конца понять смысл того, что я рассказывала.

— Слушай, Уорис, а покажи-ка мне. А то я не понимаю, о чем ты толкуешь. Тебе что, что-то там отрезали? То? Или это? Что тебе все-таки сделали?

Наконец однажды я не выдержала, спустила трусы и показала ей. Никогда не забуду, какое у нее при этом стало лицо. Она отвернулась, по щекам текли слезы. Я пришла в отчаяние, потому что подумала: «О Аллах, неужто все и впрямь из рук вон плохо?» Первое, что сказала после этого Мэрилин:

— Уорис, ты хоть что-нибудь чувствуешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь… — Она печально покачала головой. — Ты хотя бы помнишь, как выглядела, когда была совсем маленькой, до того, как случилось все это?

— Да.

— Так вот, я и сейчас такая же. А ты теперь совсем другая.

Вот теперь я узнала наверняка. Больше не приходилось сомневаться — скорее, можно было надеяться, — что не всех женщин калечат так, как это случилось со мной. Теперь я точно знала, что отличаюсь от других. Я вовсе не желала другим мучиться так же, но и страдать одной мне тоже не хотелось.

— Значит, с тобой такого не делали? Ни с тобой, ни с твоей матерью?

Она отрицательно покачала головой и снова расплакалась.

— Это же ужас, Уорис! Просто не верится, что кто-то сделал с тобой такое.

— Не надо плакать, пожалуйста, а то ты и меня огорчила.

— Мне самой горько! Я чувствую горечь и злость. Отчасти я плачу потому, что не могу поверить, будто находятся люди, которые могут сделать такое с маленькой девочкой.

Несколько минут мы сидели молча. Мэрилин продолжала всхлипывать, я избегала смотреть на нее. А потом решила, что с меня хватит.

— Ладно, черт с ним со всем! Сделаю я эту операцию. Завтра же позвоню доктору. По крайней мере, буду в туалете получать удовольствие. Похоже, это будет единственное мое удовольствие, — и то ладно.

— Я пойду с тобой, Уорис. Буду там вместе с тобой. Обещаю.

Мэрилин позвонила к врачу и записала меня на операцию. На этот раз ждать надо было всего один месяц. Все это время я то и дело спрашивала ее:

— Подруга, а ты точно пойдешь со мной?

— Да не беспокойся, пойду. Я не брошу тебя одну. Когда наступил день операции, она разбудила меня рано утром, и мы вместе поехали в больницу. Медсестра проводила меня в операционную. А, вот и оно… Стол! Увидев операционный стол, я чуть было не повернулась и не убежала. Стол, конечно, лучше, чем скальный выступ в пустыне, но я не смела надеяться, что сама процедура будет сильно отличаться. Однако доктор Макрей сделал мне наркоз — если бы это сделали тогда, когда Живодерка кромсала меня ножом! Мэрилин не отпускала мою руку, пока я не уснула.

Когда я очнулась, меня перевезли в двухместную палату — там еще была только что родившая женщина. И она, и все остальные, с кем я познакомилась за обедом в столовой, все выспрашивали у меня:

— Так-так, а ты здесь по поводу чего?

И что мне было отвечать? Признаться? «Ах, мне делали операцию на вагине. У меня пещерка была чуть-чуть тесновата!» Разумеется, правды я так никому и не сказала. Говорила, что была опухоль в брюшине. Но хотя процесс выздоровления шел куда быстрее, чем после самого обрезания, кое-что из самого неприятного пришлось вспомнить заново. Всякий раз, когда я ходила пописать, повторялась старая песня: соль и кипяток! Ну, здесь хотя бы нянечки делали мне ванну, и я отмокала в теплой воде. А-а-аххх! Мне давали обезболивающие лекарства, так что было, конечно, легче, но как же я была рада, когда все это наконец осталось позади!

Доктор Макрей сделал свое дело отлично, я навсегда осталась благодарна ему.

— Знайте, — сказал он мне, — что вы не одна такая. Должен сказать, что ко мне постоянно обращаются женщины по тому же поводу. Очень много женщин — из Судана, Египта, Сомали. Некоторые из них беременны и очень боятся: рожать в таком состоянии, пока они зашиты, весьма опасно. Могут возникнуть различные осложнения: ребенок может задохнуться, выходя через такое тесное отверстие, да и мать может погибнуть от обильного кровотечения. Так что они обращаются ко мне без разрешения мужей или иных родственников, и я делаю, что могу. Делаю все, что в моих силах.

Недели через две-три я была полностью здорова. Ну, не то чтобы полностью, но я стала больше похожа на женщину, которая и не подвергалась обрезанию. Уорис как бы заново родилась. Я могла пойти в туалет и пописать — фьють! Невозможно даже объяснить это новое ощущение свободы.