Работа в парламенте

Работа в парламенте

Сергей Шахрай (С. Ш.): Ельцина я увидел на I съезде российских депутатов, но тогда лично еще не познакомился.

А. К.: Летом 1990-го?

С. Ш.: Это была еще весна. I съезд открылся 16 мая.

П. А.: Ты избирался от кого?

С. Ш.: Московская область, 10-й национально-территориальный округ, примерно 1350 000 избирателей. На тех выборах были нарезаны территориальные округа — максимум по 450 000–500 000 избирателей и национально-территориальные — в среднем по, миллиону. Мне достался, похоже, самый большой. В него входили все города Подмосковья. Я долго не мог понять, что это такой за бублик — без Москвы, но вокруг всей Москвы. А это было оборонительное кольцо, где сплошь стояли воинские части. И там должен был стать депутатом заместитель командующего войсками ПВО генерал Литвинов Владимир Васильевич. Естественно, что для агитации нас в военные части не пускали. Мы через заборы иногда лазили, по гарнизонам…

П. А.: А кто еще был конкурентом?

С. Ш.: Алевтина Федулова, бывшая главная пионерка СССР, пара космонавтов. Известный спортсмен — штангист Власов. В общем, у меня было 16 конкурентов.

П. А.: Они не ожидали, что ты можешь выиграть?

С. Ш.: Я, наверное, и сам не ожидал. Меня выдвинул тогда город Калининград — ныне Королев, где есть оборонные предприятия: «Звезда-Стрела», «Компомаш», «Энергия». Я читал там лекции по линии общества «Знание», и они меня знали уже пару лет как преподавателя юридического факультета Московского университета. Ученые на этих предприятиях подошли к процессу по-научному. Записали в список 26 кандидатов. Потом было несколько встреч в огромных залах по полторы тысячи человек, прямая дискуссия, по сути, такие первые «праймериз по-русски». Я оказался в итоговом списке.

А. К.: Оборонщики передавили солдат?

С. Ш.: Передавили. Потом я вышел во второй тур и во втором туре уже стал депутатом. До этого я не был знаком ни с Ельциным, ни с «Демократической Россией».

А дальше пригодились мои знания. Во-первых, как юриста, который профессионально занимался парламентами, в том числе в федеративных государствах. Во-вторых, как эксперта, который создавал в Верховном Совете СССР у Анатолия Ивановича Лукьянова¹²⁹ систему электронного голосования. «Создавал» — это, конечно, громко сказано. Делали все ребята-программисты, а я писал для них алгоритм, потому что знал, что такое регламент, кто за кем выступает, какой режим голосования: мягкое, жесткое, квалифицированное. Надо было все варианты предусмотреть, чтобы заложить в систему. Я сидел в зале Совета национальностей рядом с этим огромным электронным ящиком и следил, чтобы регламент не сбоил. И еще моя задача была в том, чтобы результаты голосования становились известны избирателям в тот же день или на следующий.

Получалась удивительная вещь: когда депутаты знали, что итоги голосования никому не будут известны, они голосовали одним образом, а когда они знали, что поименные результаты будут завтра в газете, голосовали прямо противоположно, невзирая на фракционную принадлежность. В общем, электронное голосование изменило всю политическую систему.

С учетом всей этой истории съезд поручил мне возглавить комиссию по регламенту. Мы создали для российского парламента систему электронного голосования и сделали так, чтобы результаты голосования появлялись в открытом доступе в тот же день. Информационные агентства, газеты — все сразу получали. Депутаты пытались запретить это дело, но ничего не вышло.

В принципе, с некоторой натяжкой можно сказать, что и Ельцин стал Председателем Верховного Совета РСФСР, и многие важные решения были приняты депутатами только потому, что результаты поименного голосования были открыты и всем доступны и ничего с этим сделать было нельзя.

А лично я познакомился с Ельциным уже после I съезда, когда начал работать Верховный Совет. Меня утвердили председателем комитета по законодательству. Ключевую роль сыграло, наверное, то, что самые известные на тот момент юристы ушли в союзный парламент, а я остался «первым парнем на деревне». В российском Верховном Совете было не так много юристов, особенно тех, кто профессионально занимался проблемами парламентаризма. Вдобавок и до съезда я отметился — написал большую статью в «Известиях», каким должен быть российский парламент с точки зрения принципов его устройства и механизма работы. Собственно, этим и обратил на себя внимание.

После назначения на пост председателя комитета я и познакомился лично с Борисом Николаевичем и Геннадием Бурбулисом.

А. К.: Понятно. Ну, и дальше как развивались ваши отношения? Ты в исполнительную власть когда перешел?

С. Ш.: В исполнительную власть я перешел в декабре 1991 года.

П. А.: Когда уже было наше правительство.

А. К.: Понятно. Может быть, мы вернемся чуть-чуть назад, к августовскому путчу?

С. Ш.: Здрасьте. До августовского путча был еще 1990 год, там много было интересного!

А. К.: Рассказывай тогда!

С. Ш.: Все говорили об экономических реформах, но никто особенно не задумывался об их политической защите. В 1990 году, не будучи специалистом в экономике, я понимал, что в ситуации крутых перемен возможно всякое: либо будет гражданское столкновение с революцией, либо не будет.

И я считаю своей главной заслугой, что, когда все депутаты после I съезда разъехались, я забрал двух-трех экспертов, несколько членов комитета по законодательству и вот на той самой легендарной 15-й даче в Архангельском написал за полтора месяца Закон о референдуме. Я считал и считаю этот закон главным для смены политической системы и выигрыша всей ситуации.

П. А.: А у тебя действительно было такое твердое впечатление, что все может кончиться революцией?

А. К.: И когда у тебя это ощущение появилось?

С. Ш.: Когда съезд начался. Когда избрали Ельцина.

Логика была простая — если ситуация резко напрягается, то лучше отправить людей на избирательные участки, чем на баррикады. Но для этого надо создать систему, создать механизм, который в мире называется «референдум». И я считаю, что эта придумка не раз спасала ситуацию. В том числе и с экономическими реформами.

П. А.: С Борисом Николаевичем ты уже тогда плотно взаимодействовал?

С. Ш.: Мы в 1990-м еще лично не взаимодействовали, просто встречались время от времени как члены Президиума Верховного Совета.

П. А.: А кто тебе дал 15-ю дачу, чтобы вы там этим занимались? Это же должно было быть какое-то административное решение.

С. Ш.: Да я сам себе ее дал. С марта по апрель 1990 года я проверял Верховный Совет старого РСФСР, его Управление делами — ХозУ. Я же знал, что власть реальная там, где гаражи, дачи и т. д. Ну, в итоге дачу для комитета я организовал сам. Надо было экспертов отключить от внешнего мира, чтобы их не дергали звонками, встречами. Чтобы сидели и писали. Ну и автономия определенная должна была быть — залы для совещаний, комнаты для работы, для отдыха. Вот я и выбрал эту дачу.

П. А.: Понятно.

С. Ш.: В общем, я свой тезис буду как дятел долбить: Закон о референдуме спас политическую, экономическую систему, дал президенту время для каких-то маневрирований, переговоров…

П. А.: Сереж, у тебя было ощущение, что, возможно, будет революция. Но ведь революция бывает разная. Бывает по причине отсутствия свободы, бывает — справедливости. Бывает революция бедности, когда люди выходят на улицы, потому что есть нечего. Как тебе кажется, какие тогда были главные причины?

С. Ш.: В России, на мой взгляд, все происходит циклами. А циклы, этакие волны, возникают, естественно, оттого, что у нас ничего не происходит до тех пор, пока ситуация не дойдет до крайней степени напряжения. Я всегда студентам говорю: «Илья Муромец тридцать лет и три года лежал, пока не появился Соловей-разбойник, и тогда Илье нужно было спасать страну. Только по этой причине он с печки и слез. А так не слез бы никогда». Революция 90-х годов была рождена лишь частью общества. Собственно, только Горбачев и команда Политбюро понимали, что ситуация зашла в ту самую задницу, и начали действовать. А населению было до лампочки. Тут не было революции в классическом понимании: верхи не могут, низы не хотят. Только верхи.

А. К.: А верхи-то почему этого хотели?

С. Ш.: Они обладали информацией и понимали, что, условно говоря, в следующий понедельник все накроется медным тазом.

П. А.: И тогда уже пойдут низы им кишки выпускать?

С. Ш.: И пойдут низы. Верхи просто пытались сыграть на опережение.

П. А.: Какая, ты считаешь, главная была проблема? Бедность, справедливость, свобода — что могло поднять людей на революцию?

С. Ш.: Отсутствие перспективы и бедность. Вырождение номенклатуры из-за отсутствия социальных лифтов. Не было перспективы ни для молодых, ни для старых, ни для инженеров, ни для поэтов…

А. К.: Так это значит, что и сейчас у нас может быть революция именно по тем же самым основаниям? Сейчас вот американцы выкинули на нефтяной рынок 60 млн баррелей. Цена на нефть шлепнется, еще выкинут, еще шлепнется. Американцы от этого выигрывают, а мы проигрываем. Вот тебе и бедность.

С. Ш.: Ну, в принципе, я думаю, что и тогда низы не зашевелились бы, если бы не стали отбирать водку. Еще долго бы не шевелились. В деревне хозяйство натуральное, есть там деньги, нет — не имеет значения. Самогон есть — и ладно…

А. К.: К этому времени большинство населения уже жило в городах. Сельское население уже ничего не решало. Оно, кстати, до конца оставалось пассивным.

С. Ш.: Не каждый горожанин куда-то уехал насовсем. Еще предки в селе жили, еще дом стоял неразвалившийся. Огороды, дачи, приусадебные участки… Я не про массовость, я про то, что, когда начали реформу в середине 80-х, речь шла не о революции, а о том, что ситуация в понимании руководства дошла до края и надо что-то делать.

А 1990 год тем и отличался от предыдущих, что уже провалилась алкогольная кампания, уже кончалось продовольствие, уже тотально талоны начались. Тем не менее в обществе, прежде всего в его политической части, было некое равновесие. Большинство было заведомо не у демократов. У демократов была только инициатива, ветер дул в их паруса.

Вот, к примеру, Воротников¹³⁰ докладывал на Политбюро, что никогда не было такого представительства коммунистов, как на съезде народных депутатов РСФСР, — 96 %. Воротников, значит, оценил наш съезд как коммунистически монолитный и идеологически выдержанный.

П. А.: Ситуация начала кардинально ухудшаться осенью 1990-го и зимой 1991 года. У тебя такое же было ощущение?.

С. Ш.: Ухудшаться она стала физически, это я по себе знаю. У меня уже двое детей было, попробуй прокорми, когда ничего нет. Каждый стал на себе это ощущать. И люди стали политизироваться…

А. К.: Нарушился неписаный социальный договор между властью и народом о том, что вы нас кормите, а мы не лезем в ваши дела. Помнишь этот замечательный анекдот про Горбачева? Я Горбачеву, кстати, его рассказывал. Горбачева ночью будит звонок из какого-то сибирского обкома. Секретарь обкома криком кричит: «Привезите эшелон водки!» — «Вы что, с ума сошли? У нас антиалкогольная кампания!» — «Тогда я ни за что не отвечаю». — «А что случилось?» — «Мужики проспались, спрашивают: „Куда девали царя?“»

С. Ш.: Хорошо! Я уж про это и забыл! В общем, для меня важно зафиксировать, что я, не будучи в экономической команде, пытался создать какие-то инструменты политсистемы.

П. А.: И продолжал заниматься этим в 1990 году и в начале 1991-го?

С. Ш.: Я это называл политическим обеспечением реформ. Их надо было юридически и политически обеспечить, создать инструменты реализации, потому что до этого было просто «бла-бла». Собрались, поговорили или на улице, или на кухне, и ничего не произошло.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.