Глава 5 Возвращение в «котел»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5 Возвращение в «котел»

На следующий день я пустился в обратный путь на фронт, выбрав дорогу через Ганновер. В Ганновере я смог переночевать у бабушки и дедушки. За ночь несколько раз объявляли воздушную тревогу, но этого было недостаточно, чтобы заставить меня выбраться из теплой постели. Без остановки грохотали зенитки. На Ганновер британские самолеты налетали часто, много домов было разрушено, много людей погибло, особенно в промышленных районах. А позже начался настоящий воздушный террор. Бабушка была очень встревожена.

Дедушка был в больнице с анемией, — возможно от плохого питания. Он был крупным мужчиной с округлой фигурой, привыкшим много есть. В городах это было уже невозможно. Он был счастлив увидеть меня и ждал возможности познакомиться с Руфью.

Эта встреча была, пожалуй, последней. Больше я дедушку не видел. Он снова поднялся на ноги, но умер летом 43-го, когда меня объявили пропавшим в Сталинграде без вести и дома все были уверены, что я погиб. Дедушка был бы рад увидеть меня во главе семьи.

В поезде до Берлина я сидел напротив моложавого оберст-лейтенанта из генерального штаба. Услышав о том, что я собираюсь вернуться в Сталинград, он сказал: «Вы не вернетесь оттуда целым. Сталинград окружен, и там нехорошо».

Это была первая достоверная информация. Пресса и радио в изобилии кормили нас чушью. Сплошные подвиги, совершенные несмотря ни на что.

— Знаете что? Лучше идите в свою запасную часть и доложитесь там. Так приказано сделать всем, чьи части теперь заперты в Сталинграде.

Я ответил:

— Как я могу это сделать, если у меня из документов только отпускное свидетельство? Появись я там, меня тут же обвинят в пренебрежении долгом. Я лучше положусь на бумаги, и посмотрим, куда они меня заведут. Может быть, к тому времени откроется дорога на Сталинград.

— Боюсь, что нет, — сказал офицер. — Вам нет смысла двигаться дальше. Вы можете сказать, что я разрешил вам остаться.

Он уже начал набрасывать на какой-то бумажке строчку за строчкой, но остановился, когда я ясно объяснил, что хочу вернуться на свою батарею. После этого мы успели поговорить на разные темы, и снова и снова генштабовский офицер озвучивал свой скепсис относительно шансов Германии выиграть войну. «Будьте здоровы и — удачи, она вам понадобится» — с этими словами он сошел в Берлине.

Дорога до Сталино прошла гладко. Там нас, отпускников, возвращающихся в Сталинград, на несколько дней собрали в казармах. Сталино — скучный серый город, но там были кино, музыка, фронтовые театры и вечера развлечений для солдат, пышащие натужной жизнерадостностью.

«Все кончится, все проходит, за каждым декабрем придет свой май», как пелось в популярной тогда песенке. Она была как никогда кстати. Сейчас стоял ужасный декабрь, и к маю — по крайней мере к лету 1943 года — я надеялся, что мою дивизию сменят на передовой другие части и дальше будет тихое и спокойное время в Западной Европе. Я думал о Руфи и нашей свадьбе.

Украинские актеры, которых я видел в Харькове в начале года, больше впечатляли импровизационным талантом. Здесь же чисто германская труппа производила слишком много шума, пытаясь развлечь. По Сталино бегало множество итальянцев. Во многих местах висели фотографии Муссолини и недоразвитого итальянского короля. Фотографий Гитлера я нигде не увидел.

Вскоре после Рождества меня перевели в Ростов, в центр распределения личного состава. В сутолоке входящих и выходящих людей я столкнулся там с ефрейтором Боде моей батареи, он тоже возвращался из отпуска. Мы решили держаться вместе.

В Ростове мы располагались в казармах офицерского резерва армейской группы «Сталинград — Дон». Место было сравнительно хорошим. Ростов был более крупным городом, довольно потрепанным, но не растерявшим всего очарования широких проспектов и фасадов XIX в.

Несмотря на неподходящее время года, русские усердно трудились, стирая след большевистской ненависти к религии с большой церкви в центре города. Меня это впечатлило. Несмотря на годы, прожитые под Лениным и Сталиным, религиозная вера русских оказалась глубже, чем ожидалось. Даже при том, что люди жили в очень смутные времена, они изо всех сил старались возобновить церковную службу. Почему влияние идеологий и тоталитарных режимов так легко сходит на нет? Будут ли однажды столь же легко стерты следы германских нацистов? Мы не считали Адольфа Гитлера преступником, потому что надеялись на сильную, единую Германию, свободную от идеологии, способную занять достойное место среди других народов.

Как и в Харькове, в Ростове тоже был театр, где пытались ставить оперы и оперетты. Мне нравилось бывать там. При том что я совершенно не понимал языка, это было лучше, чем немцы-конферансье, рассказывающие безвкусные бородатые анекдоты на развлекательных представлениях для немцев.

В уютном «зольдатенхайме» (буквально: «солдатский дом», место отдыха проезжающих солдат или солдат в увольнении; там было радио, книги, газеты и игры, персонал часто набирался из сотрудников Красного Креста) всем управляли сестры из Красного Креста. Они смогли устроить у себя мирную и безоблачную рождественскую атмосферу, чтобы помочь нам избавиться от тревог и тягостного долгого ожидания. Они мало что могли подарить нам, ведь всего не хватало.

Каждый день устраивалась поверка. Для начала на ней выбирали офицеров из пехотных, саперных и противотанковых частей и приказывали отбыть во вновь сформированные «аларменхайтен» («пожарные части»). Эти части формировались из выздоровевших и прибывших из отпуска. На фронте все было плохо. Русские пробивались к району Ростова. Румынские и итальянские части были разгромлены и бежали. Полевые дивизии люфтваффе показали себя не лучше. Это была одна из идей рейхсмаршала Геринга: из-за недостатка топлива и самолетов и общей ситуации на фронте молодой, годный к бою персонал люфтваффе, в основном наземные части, собирался и отправлялся на фронт. Однако Геринг с самого начала не собирался отдавать армии руководство этими частями. Его части отдавались в армейские части по кускам как пополнение. Он хотел иметь свои собственные дивизии, как Ваффен СС у Гиммлера, чтобы он мог показать армии, как надо воевать.

Эти неопытные войска на фронте показали себя с худшей стороны. Их уровень потерь был кошмарен. Только зенитные расчеты были знакомы со своим оружием, потому что уже имели некоторый опыт в наземных боях и показали себя в борьбе с танками. Они были успешнее, но часто истекали кровью, прикрывая отход своих бесполезных дивизий.

Мне было легко догадаться, что как артиллерист я могу попасть в одну из этих наспех сформированных сбродных частей и быть посланным на самоубийственное задание. При этом, не имея ни одного шанса на успех, останется только проиграть. И потом, вполне возможно, придется отвечать за этот проигрыш.

Мне не хватало чувства уверенности в своих — в моей старой батарее. Возможность того, что оборона Сталинграда падет, никогда не приходила мне в голову. В Ростове ни один из молодых офицеров не мог себе представить исчезновения дивизий, окруженных в «котле». В Сталинграде и вокруг было слишком много закаленных в боях войск. Я думал, что летом я уже не буду на передовой, а, возможно, уже гауптманом женюсь на своей невесте. Но до того мне снова придется «насладиться» войной. Я думал о Бельгии и Франции и о лете в этих странах. Мои мысли крутились вокруг Руфи, которой почти каждый день я писал теплые письма — так часто, насколько хватало здравомыслия.

Теперь я понимал, что нужен в окружении и что на своей батарее я был единственным офицером. Наконец моим просьбам дали ход и выдали пакет курьерской почты для руководства армии в Гумраке.

Так что я получил билет на самолет и мог даже взять с собой Боде, который не хотел оставаться один. Любая разумная оценка ситуации в окружении привела бы к полному прекращению таких полетов, доставлявших в «котел» новые рты. Там уже было достаточно людей, которым приходилось терпеть недостаток еды и патронов.

У штабов высокого уровня не было картины происходящего и ясного представления о настоящем положении дел. Они издавали приказы, пожимали плечами, втыкали цветные булавки, отмечая постепенно ухудшающееся положение на фронте, и передвигали дивизии на бумаге: «сбор в районе XY… передвинуться на линию RQ… ликвидировать русский прорыв у R… оборонять железнодорожную насыпь у HC… ждать дальнейших указаний…» — все было на бумаге и ничего не стоило.

В то время я не знал, что группой армий, включая окруженную 6-ю армию Паулюса, командовал фельдмаршал фон Манштейн. После войны Манштейн в книге «Утерянные победы» изобразил себя великим военным вождем, которым, может быть, он и был, — но он едва упомянул Сталинград. Он старался во всем винить Паулюса, хотя сам он не дал никаких четких указаний, когда Паулюс его просил. Фон Манштейн «предложил», чтобы Паулюс пробивался наружу. Почему тогда он прямо этого не приказал? Гитлер был против прорыва. Он не хотел сдаваться, потому что уже «взял» город в сентябре и получил контроль над Волгой. Паулюс следовал за Гитлером. Он не был особенно смелым человеком. Манштейн, у которого было лучшее представление о ситуации, должен был вмешаться. Фельдмаршалу стоило бы проявить большее мужество, особенно когда речь идет о жизни и смерти его войск.

Жизнь солдат не была самой важной вещью для Гитлера, когда он думал о будущем. За катастрофу в Сталинграде во многом стоило винить Геринга. Он не мог выполнить свое обещание перебрасывать по воздуху столько припасов, сколько было нужно, — и он это знал еще до того, как обещал. Он деградировал, превратившись в напыщенного пустомелю, накачанного наркотиками.

Забираясь вместе с Боде в транспортный самолет Ю-52 на ростовском аэродроме, я был вынужден протиснуться мимо большого, надежно принайтованного ящика с бумажной наклейкой «Рождественские поздравления командиру крепости Сталинград генерал-оберсту Паулюсу». Я счел надпись безвкусной и неуместной. По мне, крепость — тщательно выстроенная оборонительная позиция с безопасными убежищами и подходящим оборонительным вооружением, а также с достаточным количеством припасов. В Сталинграде ничего этого не было! В целом, Сталинград был бардаком, который стоило как можно быстрее привести в порядок.

Думаю, в ящике была выпивка и закуска для больших чинов… по вполне понятной причине. Теперь, когда войска в окружении голодали, этот широкий жест был не к месту, был непозволителен и даже провоцировал на неповиновение.

Несколько часов прошли в ожидании, приправленным опасливым любопытством. «Юнкерс» летел над заснеженными полями, медленно набирая высоту, потом падал вниз как лифт, повторяя все это снова и снова. Не могу сказать, что моему желудку это нравилось. Я не привык летать самолетом. Слева я видел горящие сараи, дома и густой дым от горящих нефтяных баков. «Тацинская, — сказал летчик. — Аэродром, откуда снабжается Сталинград. Мы его называем Таци. Русские недавно раскатали нас своими проклятыми танками — весь аэродром и все, что вокруг. Но теперь мы его отбили».

Вскоре мы приземлились в Морозовской, на другом аэродроме снабжения. Русские и здесь были близко. Был слышен артиллерийский огонь и лай танковых пушек. На летном поле к бомбардировщикам и истребителям подвешивали бомбы. Я слышал, как кто-то сказал: «Они сейчас быстренько подпрыгнут и разгрузятся вон там, на Ивана». В отдалении были слышны разрывы. Все вокруг нервничали.

Первым делом мы хотели согреться, найти что-нибудь поесть, а потом узнать, как нам попасть в Сталинград. Поскольку наши собирались оставить аэродром в Морозовской, можно было брать сколько хочешь зимней одежды и еды. Мы с Боде обеспечили себя зимней формой, войлочными сапогами и ранцами, которые мы набили хлебом и консервами, в качестве маленького подарка ребятам с нашей батареи.

— Все, что мы привезем, приведет товарищей в восторг, — заметил Бодеме (У немецких солдат было два слова «товарищ». Члены нацистской партии обращались друг к другу «геноссе». Это слово было официальным. А слово «камрад» было солдатским обычаем еще с первой мировой. — Примеч. пер .) В окружении, кажется, был настоящий голод. Вокруг стояло несколько самолетов Хе-111, в которые грузили припасы для окруженных. Туда же полетели оба наших ранца. Боде нашел где присесть у носовой турели. Мне пришлось забираться в другой самолет и устраиваться между ящиков и мешков. Вскоре после взлета самолет резко накренился влево. «Неправильно размещен груз, надо все быстро исправить, иначе мы не полетим!» Мы быстро сели обратно в Морозовской. Пока мы ждали в столовой, попивая шнапс, я наконец согрелся. На летном поле кипела работа. Кроме двухмоторных бомбардировщиков и нескольких Ю-52 стояли многочисленные одномоторные самолеты — «штуки» и истребители. Они непрерывно взлетали и летели бомбить близко подошедшего противника. Наводящее на нехорошие мысли множество никуда не летящих транспортных самолетов, в основном поврежденных, размещалось вдоль края летного поля. Летчик сказал, что их 60, из них всего 7 могут летать.

Я слышал, как кто-то сказал:

— Так у них со снабжением ничего не получится. Мы не можем нормально прогреть двигатель и заставить его работать на таком холоде. Всегда что-то ломается. Тацинская по уши в дерьме, и скоро тут будут русские. А тогда все, «спокойной ночи, камрад».

Второй взлет тоже оказался неудачным. «Старая кляча наконец получила свое, чертов утиль». И я снова должен был ждать. Я пошел прогуляться и оглядеть деревушку. Здесь стояла колонна из 6-й танковой дивизии, недавно прибывшей из Франции. Я вернулся в мыслях к Харькову, где прошлой весной точно так же завидовали нам, разгружавшим материальную часть. «Они еле могут двинуться от своей силы, все с иголочки — танки, машины и солдаты. Все готово к зимней войне и выкрашено в белый цвет. Они производят превосходное впечатление», — подумал я.

Вокруг снова зажужжали слухи: «Мы уже прорвали окружение. Русские бегут, как раньше…» Я хотел этому верить, особенно после того как увидел эти уверенные в себе войска. Моя вера в то, что этот кризис мы преодолеем, крепла.

Правда, неизвестная мне в то время, ввергла бы меня в уныние и, скорее всего, удержала бы меня от того, чтобы лететь в Сталинград. Я ждал, что 6-я танковая дивизия со своим отличным вооружением войдет в танковую группу Гота для наступления на Сталинград. Но их вскоре превратили в «пожарную бригаду» для того, чтобы ликвидировать прорывы русских в районе Тацинской, направленные на Ростов. Вдоль Чира шли отчаянные бои. Танковый корпус генерал-полковника Гота, со сравнительно слабыми танковыми частями, пытался с юга прорвать кольцо окружения вокруг Сталинграда. Они смогли подойти к «котлу» на 48 километров. Затем у них закончилась движущая сила. Последняя надежда 6-й армии на освобождение была утеряна. Гибель стала неминуемой.

Танки Гота были все нужны на угрожающем юго-западном фронте. В сущности, Сталинград уже сдался бы еще до Рождества. Тогдашняя моя уверенность может показаться наивной, и, наверное, такой и была — но я всегда был оптимистом. Такой подход делал жизнь легче. Он позволил справиться с ужасами войны, со страхом быть убитым или искалеченным, и даже с ужасными годами советского плена.

После обеда мы попытались вылететь еще раз: на этот раз в составе трех Хе-111 мы под прикрытием облаков долетели до Дона. Над рекой облака неожиданно исчезли, и на нас сразу обрушились русские истребители. «Назад, в облака, и — на Морозовскую, хватит на сегодня!» — сказал летчик.

В тот день обнаружилась еще одна возможность улететь в Сталинград: началась заправка и дозагрузка большой группы Хе-111 с контейнерами снабжения под брюхом. Тем временем стемнело. На этот раз полет прошел без проблем. Я видел Дон, тут и там изредка поднимались сигнальные ракеты. Из-за артиллерийского огня было прекрасно видно, где проходит передовая у обеих сторон. После этого самолет начал снижение, включились посадочные огни, и шасси соприкоснулось с землей. Но самолет снова начал взлет, набрал скорость и развернулся. Я пролез через ящики к пилоту.

— Я думал, мы уже там, — сказал я ему.

— И слава богу, — ответил он.

Русский самолет прошмыгнул между снижающимися «Хейнкелями» и сбросил бомбы на посадочную полосу. Левое колесо моего «Хейнкеля» попало в воронку в мерзлой земле, и летчик с трудом смог снова поднять машину в воздух. Теперь речь шла о посадке на брюхо, но не здесь, на местном аэродроме Питомник внутри кольца окружения, а в Морозовской. Кто знает, что будет, если пытаться садиться здесь. Другое колесо, или, вернее, его стойку, заклинило. Вручную оно не выпускалось.

— Черт! — сказал летчик. — Лучше уж прыгать с парашютом! — Они обсудили возможность прыгать с парашютом. Я, как пассажир, не был рад это слышать, потому что на меня парашюта не было. Я начал беспокоиться. Стоит ли мне лететь на свой страх и риск или проще застрелиться?

Ну, летчики тоже не представляли, как они будут прыгать — потому что раньше они этого ни разу не делали. Может быть, остается шанс безопасно проехаться по обледенелой полосе. Я даже отчасти успокоился. Когда мы садились в Морозовской, мне уже казалось, что все в порядке и меры предосторожности — только перестраховка. «Очистить нижнюю гондолу, стальной шлем надеть, спиной упереться во внешнюю стенку». Потом самолет накренился влево. Он ударился о землю и разломился. Я сидел в оцепенении, пока не почувствовал струю холодного воздуха, идущую в фюзеляж снаружи, и не услышал голоса: «Все в порядке? Выходите!»

Все левое крыло, включая двигатель, было оторвано, нижняя гондола была смята, а передний стеклянный купол — разбит. Я схватил свои вещи, включая курьерскую сумку с почтой, и вылез. Подлетели пожарная машина и «Скорая помощь», но мы были невредимы, а самолет не загорелся. Как и ожидалось, «Хейнкель» заскользил по льду и потом разломился. На мягком грунте такого бы не произошло. «Снова чертовски повезло», — подумал я, но на этот раз смерть прошла совсем близко.

Собственно, я был удивлен, что события дня не отразились на мне сильнее. Я всего лишь устал и лег спать на столе в комнате, смежной с пунктом управления полетами. Но до того мне предложили еду и много алкоголя — все лучшего качества. Летчики были само гостеприимство. «Когда у нас кончатся припасы, война кончится. С нашими связями жажда и голод нам не грозят…»

В середине ночи меня вырвали из сна. Беспокойство, крики, хлопающие двери, шум моторов: «Морозовскую эвакуируют! Русские на подходе!» Снаружи закипела бешеная активность. Все что можно увязывалось и бросалось в кузова грузовиков. Я подхватил немного деликатесов, включая французский коньяк, и начал расспрашивать о следующем вылете на Сталинград.

— Сталинград? Пошел ты со своим Сталинградом. Отсюда больше никто не полетит. У нас тут и без того хватает беспокойства. Какого черта тебе нужно в Сталинграде? — спросил один офицер.

— И что мне теперь делать?

— Или прыгай в грузовик, или поищи самолет, но самолеты все для летчиков, так что тебе, наверное, не повезет.

Кто-то еще наорал на меня:

— Куда? Все равно куда! Проваливай отсюда — или хочешь устроить русским торжественную встречу?

Я бесцельно бегал туда и сюда, никого не узнавал и не нашел ни одного четкого ответа. Тут в пункте управления полетами доложился еще один пилот.

— У вас не найдется для меня место? — спросил я его, не надеясь на ответ.

— Если не боитесь холода, то я лечу на «клемме», у него открытая кабина.

«Клемм» был маленьким низконесущим монопланом с двумя сиденьями и открытой кабиной — спортивно-тренировочный самолет, — который использовали как курьерский. Мне это годилось. Я подхватил мешок с едой, забрался на сиденье перед летчиком и пристегнулся. Нам нужно было лететь в Ростов, потому что оттуда он и прилетел. В первом свете дня мы взлетели. Только два Хе-11 готовились взлететь следом. Первые русские снаряды стали рваться на периметре летного поля.

«Клемм» летел над степью очень низко, балки и деревушки были почти скрыты снегом. Холод особо не донимал. Я был в зимней форме, и войлочные сапоги пришлись очень кстати. Голове было тепло в меховой шапке с ушами, и я скорчился пониже, прячась за ветровым щитком. Мы приземлились в Ростове; опять Ростов.

Как теперь добраться до Сталинграда? Припасы теперь доставлялись через Сальск. Где находится этот Сальск? Как туда попасть? Антикварный Ю-86 с двигателями, конвертированными с дизельного топлива на бензин, вез в Сальск запчасти и мог забрать и меня. Куда девался Боде? Долетел ли он до Сталинграда? Вернулся ли он на батарею? Стоит ли батарея на старом месте?

Ю-52 с припасами приземляется в сталинградском «котле». Воздушный маршрут снабжения был ненадежным и легко прерывался плохой погодой, но даже в оптимальных условиях обеспечивал лишь долю минимальных потребностей армии

В Сальске базировались эскадрильи Ю-52. Большинство еще рассчитывало на «тетушку Ю». Мои путевые документы начали вызывать некоторые сомнения. Меня почти обвинили в том, что я брожу туда-сюда за линией фронта вместо того, чтобы вернуться к своим людям или присоединиться к пожарной части. Только сумка с курьерской почтой придала убедительности моим словам.

Когда я пытался найти место в большой казарме, чтобы согреться, один летчик сообщил мне, что хочет доставить меня в Питомник. Большая группа Ю-52 собиралась после наступления темноты прорваться внутрь кольца окружения. В одном из них, полном бочек с топливом, я нашел сидячее место за прозрачным колпаком, сбоку от места радиста. Я бросил рядом с собой свой мешок с продуктами, в котором была и курьерская сумка. Почта уже давно потеряла всякое отношение к последним новостям. Под нами появился Дон. Мы начали снижение к аэродрому Питомник.

Радист нервничал и указал на небольшую дырку в фюзеляже:

— Двухсантиметровая зенитка, наша… черт… ЧЕРТ!!! — крикнул он пилоту. — Один такой в бочку с топливом, и мы зажаримся! — ответил он.

— И что теперь? — спросил я, не надеясь, что мне ответят.

Самолет покатился по земле. Снова русские прошмыгнули сквозь наш строй и сбросили бомбы на посадочную полосу. Наши зенитки стреляли в промежутки между нами. Но в конце концов все обошлось.

Я наконец «счастливо прибыл» в сталинградский «котел». Самолет добежал до края аэродрома. Открылись люки, и экипаж стал сам выталкивать из самолета бочки с горючим. Я вылез на крыло, попрощался с ними и огляделся. Поперек полосы шли к нам, спотыкаясь, оборванные, плохо одетые раненые солдаты. Они отчаянно пытались попасть на самолет и улететь. Но летчики уже закрыли люки, и все три мотора заревели. Крики, команды, чьи-то слова «мы не хотим здесь остаться насовсем!» были последним, что я услышал от летчиков.

Двигатели взвыли, и самолет двинулся с места. Они взлетели по собственной инициативе, не имея никаких указаний и не связавшись с пунктом управления полетами. Самолет исчез в темноте, и кричащие раненые, которые не один раз пытались ухватиться за самолет, тоже исчезли. Несколько их ползало в снегу на четвереньках, ругаясь и хныча. Они были грязными, неопрятными, заросшими бородами, изнуренными, в пропитанных кровью повязках, обмотанными тряпками как цыгане и совершенно забывшими о дисциплине.

Вокруг, насколько хватало глаз, не было ни военной полиции, ни медиков. Никогда раньше не видел в вермахте подобного хаоса. Наверное, так выглядело разбитое войско Наполеона у Березины. Во мне проснулась смесь ужаса и сострадания. Я почувствовал себя брошенным и подумал: «Лучше бы тебе остаться снаружи, а не настаивать на том, чтобы попасть сюда». Если бы я пошел в запасную часть в Геттингене, я смог бы подождать развития событий.

Я побродил по округе и наконец нашел глубокий блиндаж со входом, завешенным плащ-палаткой. Вокруг были вспышки зенитного огня и разрывы бомб. Я вполз в блиндаж, где меня встретила вонь немытых тел и остатков еды. Встретили меня враждебно.

«Откуда? Куда?» Когда я описал свои приключения, надо мной посмеялись.

— Вы, наверное, совсем свихнулись, герр обер-лейтенант. Теперь, как и все мы, вы по уши в дерьме — по самые уши. Обратные билеты положены только раненым — без головы, без ноги и так далее, и при этом нужно еще найти себе самолет! — сказал один штабс-ефрейтор. В его словах не слышалось никакого нарушения субординации — скорее сожаление.

Это было просто катастрофическим завершением отпуска. Насколько все было хорошо в начале, настолько ужасно все было в конце. По крайней мере, в Питомнике царил абсолютный хаос. Никто никому не отдавал четких приказов, и беспомощные, отчаявшиеся раненые лежали и бродили где угодно.

— А как там наши танки, они уже пробились? — Это было ранним утром 29 декабря 1942 г. Наши танки намертво встали в колеях многими днями ранее. Наступление для прорыва сталинградского окружения с юга было слишком слабым с самого начала. Еще один случай, когда у наших войск оказалось недостаточно сил, чтобы достичь желаемого. Несмотря на это, разочарованные солдаты в бункере не ожидали падения 6-й армии.

Снаружи беспрерывно рвались бомбы. Я снова и снова спрашивал себя, умно ли было возвращаться в Сталинград. Я пытался избавиться от мрачных мыслей. Моя вера в руководство Германии еще не рухнула окончательно. Смертельно усталый, вскоре я заснул.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.