УМЕРЕТЬ ЗА РАБОЧИМ СТОЛОМ

УМЕРЕТЬ ЗА РАБОЧИМ СТОЛОМ

(Интервью В. Д. Рубцову. Газета «Труд». 1988 г.)

— Валентин Саввич, вы приближаетесь к тому возрасту, когда писатели имеют право на получение пенсии. Как вы к этому относитесь?

— А где и когда сказано, что литературный труд ограничен пределом, как труд шахтера или же лесоруба? Писатель может иметь молодость, но кто давал ему право, на писательскую старость? Самое лучшее и честное для писателя — умереть за рабочим столом, а пенсию пусть получает его семья. Наши писатели чересчур избалованы различными льготами: командировками, домами творчества, всяческими поблажками. Может, по этой причине они и пишут так мало? В среде литераторов появилась даже опасная тенденция: писать поменьше, а болтать побольше. За что же им пенсию выплачивать? За то, что всю жизнь болтали? Нет уж, пусть трудятся до гробовой доски, как это делали русские писатели былого времени… Что же касается лично меня, то я пенсионером быть не желаю!

— Что вас, как гражданина, сейчас волнует больше всего в недостатках нашего общества?

— Революция уничтожила дворянство как сословие, но теперь образовалось новое сословие, которое лучше всего называть паразитическим. У нас появились целые династии бездельников — бюрократов, живущих за счет народа. Папа с мамой всю жизнь начальствовали, сидя в отдельных кабинетах, их дети и внуки поверили в свою генетическую исключительность, и, глядя на своих родителей, они уже не мыслят жизни иначе, причисляя себя к некоей элите общества. Такие лоботрясы смолоду ищут, где бы полегче, где бы понаваристей, где бы им побольше получать и поменьше делать. Мне знакомый москвич недавно рассказывал, что в одном «элитном» доме лишь один юноша пошел служить в армию. А все другие остались дома, ибо чересчур важные папа с мамой добыли им разные липовые справки, дабы их благородные отпрыски избежали воинской повинности… Ну разве это не паразиты? Второе и третье поколения махровых чиновников уже не ведают, что такое честь, что такое гражданская доблесть и ответственность перед обществом.

— Валентин Саввич, в чем вы сами, как человек, как писатель, испытываете сейчас крайнюю необходимость?

— Чаще всего можно слышать жалобы на нехватку денег, продуктов или путевок в санаторий на летний период. Но я испытываю давний и очень острый дефицит времени. Если бы время, как товар, продавалось в магазинах, я бы не пожалел никаких денег, лишь бы иметь достаточный запас времени для работы. У нас принято много рассуждать о заполнении досуга молодежи, о правильном использовании так называемого «свободного времени». Простите, что же это за поколение, которое неспособно устроить свой досуг, и просит научить их правильно веселиться? И, наконец, откуда берутся люди, обладающие «свободным временем»? Мне все это кажется дикой нелепостью.

— Однако социологи не отрицают же необходимости в жизни каждого человека именно «свободного времени».

— Наши социологи много говорят дельного, но иногда мы слышим от них и немало глупостей. Так, например, они вывели положение, будто искусством могут заниматься все, у кого есть избыток свободного времени. Увы, тунеядцев у нас развелось достаточно, но что-то не видать плодов их творчества. Социологи не понимают простой истины: искусство порождается не потому, что завелось свободное время; напротив, у тех, кто посвятил себя служению искусствам, времени никогда не будет, ибо вся жизнь художника заполнена трудом без остатка.

— Валентин Саввич, а как ваше настроение?

— На подобные вопросы в царском флоте было принято отвечать: «Ничего. Спасибо. Паршиво». Я вижу, что колеса крутятся, а скорость не повышается, речи произносятся, а масло не дешевеет, книг в продаже все больше, а читать нечего. Заранее уверен, что мои ответы не всем придутся по вкусу. Но со мною всегда так было, так и будет: кому-то я нравлюсь, а другие произносят мое имя с зубовным скрежетом.

— Как вы думаете — почему так ?

— А вы почитайте книгу Уистлера «Изящное искусство наживать себе врагов». В ней четко сказано: будь самим собой, не изменяй своим принципам, никогда не притворяйся, не подхалимствуй перед власть имущими, оставайся честным, говори только то, что думаешь, — и враги появятся даже там, где ты их никак не ожидаешь, а критики станут бросаться из-под каждой подворотни, чтобы порвать на тебе последние штаны.

— Вы, я вижу, плохо относитесь к критике ?

— Вообще не понимаю, как из эмоций личного недовольства можно делать высокооплачиваемую профессию? У нас в стране критиков — легион, и все они возникли из пустоты, ибо, сами не умея ничего делать, они кормятся за счет осуждения тех людей, которые делают. В критике у нас многое решает даже не частное мнение самого критика, а вопрос «групповщины». Я как раз прочитываю книгу Сергея Плеханова о писателе Писемском, и вот что было сказано Писемским еще сто лет назад: «Всюду только и читаешь или голословную брань, когда вы не из наших, или пристрастную похвалу, если вы наш; а между тем роман, видимо, все более становится… ближайшим помощником истории. Наши же полоумные критики наперерыв кричат романистам: „Не смейте говорить правды, а лгите и лгите, чтобы не повредить нашим высокоизбранным направлениям!“ К сожалению, эти слова Писемского можно применить и к нашему времени. Писатели зачастую думают не о том, чтобы угодить читателю, а желают лишь угодить критикам, чтобы их не ругали.

— А как вы относитесь к своей профессии?

— Это каторга! День за днем, без воскресений, без отдыха, без праздников, словно проклятый, пишешь роман за романом, словно катаешь тачку за тачкой, и амнистии не предвидится.

— Ну а зачем вам такая жизнь?

— Сам не знаю. Наверное, по русской пословице: взялся за гуж, не говори, что не дюж. А потом, не скрою, я ведь слишком честолюбив: для меня труд — это дело чести. Очевидно, само название вашей газеты тоже обязывает меня затронуть именно тему труда… Так ведь?

— Допустим, что так. Желательно.

— Тогда я начну с лени-матушки. Кто она такая и как с нею бороться? Один не желает работать, так его и палкою не заставишь, другой тоже не хочет, а — работает. В чем тут секрет — сам не пойму. Наверное, в совести. Вы не думайте, что писать романы — это большое удовольствие. Совсем нет! Но иногда я задаюсь одним каверзным вопросом: почему дворяне-писатели, имевшие усадьбы и крепостных, оставили после себя двадцать-тридцать томов сочинений, а мы, дети крестьян и пролетариев, побочных доходов не имеющие, едва-едва сколотим на старости лет пять жалких томиков?

— А вот у вас сколько томов наберется?

— Более двадцати наверняка будет. Но я считаю, что сделал мало, хотя жена и называет меня трудоголиком. Между тем я заставляю себя работать. Даже когда не хочется.

— А как же дело с творческим вдохновением?

— Я его знать не знаю, ведать не ведаю. И ненавижу бытующее у нас затасканное выражение: «вдохновенный творческий труд миллионов». Помилуйте, я вот писатель, а вдохновение мне и не снилось. Какое уж тут вдохновение, если я, даже больной, силою воли принуждаю себя работать? Где уж тут говорить о вдохновении миллионов? Да и нужно ли оно, чтобы копать картошку на огороде или укладывать шпалы? Беда в том, что у нас с детства внушают вредные мысли о радости вдохновенного труда. А надо бы говорить детям иначе: если хочешь иметь в жизни честный кусок хлеба с маслом, так будь любезен — готовь себя к тяжкому, порой неприятному труду. Это необходимо!

— Значит, любой труд вы считаете святой обязанностью?

— Только так, и не иначе. Пора отказаться от шаблонной фразы: «все дороги открыты перед советским человеком». Да в том-то и дело, что не все. Мало ли у нас людей, идущих по утрам на работу с перекошенной рожей, словно они получили повестку явиться к судебному следователю? Идет такой человек в контору, ненавидя контору, тащится на завод, ненавидя этот завод. Вот если бы все любили свое дело! Как прекрасна была бы наша жизнь… Главное — найти верную тропу. А у нас как бывает? Учился человек на инженера или хирурга, а потом оказывается — паршивый инженер, бездарный хирург. Почему у нас все кинулись добывать дипломы? Почему у нас забыли такое дивное слово, как «ремесло»? В самом деле, уж лучше быть хорошим каменщиком, нежели плохим актером, лучше быть отличным скорняком, нежели дурным архитектором. Найти самого себя, отворить двери в свое дело — вот сущее благо для человека!

— А почему вы избрали себе литературный путь?

— Просто мне в юности попалась одна бездарная книга, и я решил, что способен писать лучше. К тому же мне деваться было некуда, все дороги в будущее для меня были перекрыты бюрократическими шлагбаумами.

— Объясните, каким образом?

— У меня пять классов образования и… война! Хотел после войны стать машинистом паровоза — не берут на курсы, ибо требуется восемь классов школы. Хотел прыгать с парашютом — тоже не берут, сначала покажи аттестат зрелости. Черт побери, да с пятью-то классами я был согласен прыгать даже без парашюта! Хотел стать чтецом-декламатором — тоже никому не нужен. Вот так и везде: в какую дверь ни постучусь — всюду не хотят видеть меня, а хотят видеть бумажку. Тогда я обозлился и стал писать романы, но в Союз советских писателей принимают всех, а бумажка нужна лишь одна — твоя книга!

— Какой же труд, по-вашему, самый непривлекательный?

— Затруднюсь ответить… По-моему, самой неблагодарной работой является как раз литературная. Бывает, всю душу вложишь в книгу, измучит она тебя, как изощренный палач свою беззащитную жертву, но с высот чиновного Олимпа слышится начальственный окрик: «Пикуля печатать не следует… Советскому читателю это не нужно!» Моих седых волос не заметить на голове только потому, что жена болванит меня наголо, словно я новобранец.

— А почему вы стрижетесь наголо?

— Чтобы не тратить время на сидение в парикмахерских. Десять-пятнадцать минут это ведь одна страница текста прозы. Так стоит ли швыряться страницами в очередях?

— Валентин Саввич, что вы уважаете в человеке больше всего?

— Трудоспособность и прилежание в работе.

— Значит, вы хорошо относитесь к трудовому народу?

— Как раз очень плохо! У меня в доме три телевизора, и ни один не работает — все испортились сразу после приобретения. А ремонтировать их — мука-мучная. Недавно в печати промелькнуло сообщение, что на одном из заводов еще работают на станке выпуска 1860-х годов, то есть времен императора Александра II: вот пример того, как умели делать вещи русские рабочие в старое время. У меня в молодости был большой друг, Леонид Иванович Родионов, заменивший мне родного отца. Это был потомственный питерский пролетарий. Именно от него я перенял навык к постоянному и добросовестному труду. Он был мастер-оптик высокого класса. Помню, когда на ленинградском заводе ГОМЗ налаживали цейссовскую аппаратуру, возникли трудности в ее пуске, все сроки «рекордов» срывались. Из Москвы наехали всякие «варяги» с угрозами, время было жестокое, сталинское, могли и за решетку упрятать. Но Леонид Иванович сказал: «Я не умею делать плохо, а могу делать только хорошо, потому катитесь подальше со своими рекордами: когда сделаю хорошо, тогда и сдам работу…» Такая вот честность рабочего человека мне тогда очень понравилась, и я даже не удивился, когда недавно узнал, что в современной Японии рабочий не стыдится остановить весь конвейер, если чувствует, что ускорение может принести брак в его работе. Потому я не признаю всех этих «знаков качества», которые у нас раздавали всем направо и налево, не понимаю и барабанного боя при вручении красных переходящих знамен… Кстати, вспомнил: Леонид Иванович имел еще до войны орден «Знак Почета», но никогда не носил его, считая, что нельзя награждать человека только за то, что он хорошо работал. Ведь это его прямая обязанность, а за исполнение обязанности не награждают, как не награждаем же мы женщину за то, что она дает грудь своему младенцу.

— Вы судите о рабочих очень строго.

— Строго, да. А как иначе? Сколько у нас было песен пропето о «простом советском человеке»? Уж такой он хороший, такой умный, такой принципиальный; что ему не скажут с трибуны — за все голосует двумя руками; чужой кошелек найдет на улице — сразу бежит в милицию, чтобы найти потерявшего; уж так любит смотреть футбол и любоваться балетом. А теперь выясняется, что этот «простак» половину дня не пожалеет, чтобы выстоять очередь за водкой, с мясного комбината он готов целого барана на себе вынести, в цеху самогонные аппараты налаживает, — вот вам и «простота»! А нельзя ли нашему человеку посложнее быть? Чтобы он больше задумывался о своем значении в жизни всего государства. Тогда бы и жизнь была иная — намного лучше той, в которой живем мы сейчас.

— Валентин Саввич, почему вы не пишете о современности?

— А я не верю в то, что современность всегда актуальна для запросов читателя. Это, скорее, дело журналистики, а не литературы. «Большое видится на расстояньи». Вот сейчас (пожалуй, только сейчас) уже стало созревать время для написания сущей правды о минувшей войне. Отнюдь не подумайте, что я враг новейшей литературы. Но я всегда останусь врагом тех книг, в которых, кроме современных идей, больше ничего нет, одна лишь тягомотная жвачка, которую впору выплюнуть. При этом мне вспоминается случай из дней юности. Встречаю я своего приятеля, тоже пробовавшего силы в литературе. Бежит по лестнице с глазами на стебельках, весь в пламенном порыве. «Ты куда спешишь?» — спрашиваю. «Бегу. Некогда. Писать надо». — «А что случилось? Или вдохновение?» — спрашиваю. «Да, — отвечает он мне, — партия указала принять решительные меры по повышению выроста кормовой свеклы для скота. Вот что сейчас актуально! Бегу писать…» Наверное, он и сейчас пишет.

— Валентин Саввич, наша беседа подходит к концу. В последнее, время в нашей печати не раз говорили о разграничении женского и мужского труда. Как вы относитесь к этому вопросу?

— Женщина во все времена, подобно богине, самой природой была как бы возвышена на пьедестале, чтобы вызывать всеобщее восхищение ее красотой и нежностью. Женская эмансипация, за которую боролись еще русские нигилистки и били в Лондоне стекла английские суфражистки, ратовала за придание женщине политических прав. Казалось, после революции женщина эти права получила. Но, уравняв ее в политических правах с мужчиною, мы рассадили сильный пол за столы в канцеляриях, а на «освобожденную» богиню сразу же взвалили рельсу или шпалу. Наши художники и скульпторы во времена Сталина стыдливо упрятали красоту женского тела в складках драпировки, но при этом выделяли ее сильно развитую мускулатуру, присущую молотобойцам. Так женщина была сброшена с пьедестала, низведенная до уровня чернорабочего. У нас очень любят хвастать тем, что в СССР женский труд оплачивается как и мужской. Чего же тут хвастать — если на женщину взвалили груз, едва посильный для здоровущего мужика? Почему, спрашивается, у нас неблагополучные семьи? Кто воспитывает детей? Школа? Она только учит. А будь женщина дома, следи она за своими детьми, так не было бы у нас хулиганов, проституток и наркоманов. Так, идея женского равноправия оборачивается для нас социальными невзгодами…

— Валентин Саввич, в конце беседы что бы вы пожелали сам себе?

— Чтобы мои книги издавались без редакторских искажений и без типографских ляпсусов — халтура окололитературных работников острой болью отзывается в сердце писателя и ставит его в неловкое положение перед читателем. Я готов отвечать за свои ошибки, но как мне отвечать за чужие глупости?

— А что бы вы пожелали нашим читателям?

— Желаю им беречь своих жен. У нас почему-то так принято, чтобы лучший кусок отдавали детям, потом мужу. Это неверно! Лучший кусок должен доставаться жене, а уж затем и детям. Что останется, пусть доедает мужчина. В наше трудное и сложное время уже не мужчина, а именно женщина — сердцевина всей семьи. Если мужчина забрлевает — это еще ничего, дом не пошатнется. Но когда заболевает жена, тогда весь дом рушится. Дети торчат в подворотнях, где ничему хорошему не научишься, а мужчина, не зная куда деть себя, тащится «до угла» за пол-литром… Будем же беречь женщину, которая бережет всех нас!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.