33. Нам отдых только снится

33. Нам отдых только снится

Нефедов и Татьяна Макcимовна вернулись вечером. Документы привезли. Оказывается, по инструкции, все документы посылали в психдиспансер по месту проживания и дальнейшее было его заботой. Нас такой порядок не мог устроить. Еще после Ленинградской СПБ Зинаида Михайловна твердо заявила, что не допустит в квартиру ни одного психиатра, который придет обследовать психическое состояние мужа. Естественно, что и теперь мы придерживались того же принципа.

Первая волна посетителей, в основном иностранные корреспонденты, схлынула. Но я не нашел еще себе места. Вроде вcе знакомо, но почему я среди всего этого? Ведь я же не должен был вернуться сюда. Как, значит, глубоко, помимо моей воли, вошло в сознание убеждение, что из «психушки» я не выйду. Татьяна Максимовна, поняв мое состояние, спросила: "Что, Петро, не верится?» Я молча кивнул головой. Она понимающе посмотрела и сказала: «Вот я и вижу, ты все ощупываешь». Но я не ощупывал. Я ходил по комнатам и так как все мне казалось нереальным-окна без решеток, легкие комнатные двери, столы, стулья, шкафы, люстры… — то я непроизвольно ко всему прикасался.

На следующий день Зинаиду вызвали в милицию, хотя вызов был явно КГБистский. Майор Пронин пытался провести предупредительное воспитание, так называемую профилактику. Почему в милицию, а не в КГБ? Несколько лет назад Зинаида заявила, что в КГБ по вызовам ходить не будет. Приглашая ее в наше отделение милиции, майор Пронин тем самым демонстрировал, что КГБ помнит об этом заявлении, Первое же замечание Пронина о том, что в нашу квартиру ходит слишком много людей, вызвало резкую отповедь Зинаиды Михайловны, которая сказала, что не намерена отказываться от своих друзей. В заключение она заявила: «Пока еще не так много было. Много будет в воскресенье, так как мы его объявим днем открытых дверей» и иронически добавила: «Приходите и Вы. Ваше учреждение ведь все равно пошлет кого-нибудь, так уж лучше пусть будет известный нам человек».

В воскресенье у нас было очень людно. Объявив его днем открытых дверей, мы рассчитывали, что дни до воскресенья будут свободными от посетителей. Но так не вышло. Люди шли ежедневно. Я еле успевал знакомиться с теми, кто пришел в Движение за время моей отсидки в тюремно-психиатрических «зонах отдыха». После воскресенья поток не убывал. А нам с женой нужен был отдых. Решили ускорить отъезд. Куда ехать? Пригласил на родину, в мою и его родную Борисовку, мой кузен Илья. Правда, Борисовка от моря (Азовского) в пяти километрах, но у Ильи собственная машина. Приглашали также закрепившиеся в Крыму крымские татары. Приглашали в любой, какой мы изберем сами, приморский город. Мы решили принять оба приглашения. Сначала, на месяц, съездить к Илье, потом к крымским татарам.

Но до отъезда мне надо было отрегулировать свои финансовые дела. Дело в том, что в течение всех пяти лет и двух месяцев семья не получала моей пенсии, хотя по закону должна была получать в полном объеме. Мне надо было получить пенсию за все эти годы. Право на это имелось. В законе записано примерно так: «если пенсионер почему-то не получал пенсию, образовавшаяся задолженность выплачивается по первому требованию пенсионера». Но что значит закон в неправовом государстве. Московский горвоенкомат к моему приходу туда уже имел указание, которое для него было важнее всех законов вместе взятых. Мне начислили пенсию с 26-го июня 1974 года, то есть со дня освобождения; как это предусмотрено законом для пенсионеров, осужденных к тюремным и лагерным срокам. Этим сказано, что я не больной, а уголовник.

Я, естественно, обжаловал по горвоенкоматской иерархии и обратился с иском в суд. Но и то и другое было напрасным. Суд вначале принял исковое заявление, но потом, получив соответствующее указание, скорее всего, по телефону, возвратил мои документы, сославшись на надуманный мотив: «пенсионные дела судам не подведомственны», хотя из закона абсолютно ясно, что не подведомственны дела о праве на пенсию и о размере пенсии, а у меня иск на выплату не выплаченной назначенной пенсии, т. е. на получение задолженности, образовавшейся за годы проведенные в больнице. С жалобами по горвоенкоматской иерархии обошлись еще лучше. Отвечали на любые обоснования моего права и на любые просьбы разъяснить, как понимать закон, одной стереотипной фразой: «Удовлетворить Вашу просьбу нет возможности». Больше двух лет продолжалась эта переписка, похожая на разговор глухонемого со слепым. Я намеревался издать это творчество бюрократической машины, да как-то руки не дошли.

Но это было потом. А сейчас, получив пенсию за один месяц, собрались к отъезду. В это время подошла и помощь фонда Солженицына. Это для меня было новое. Фонд Солженицына создался в мое отсутствие. И это было, пожалуй, самое важное достижение правозащиты. Получая первую помощь фонда, я готов был заплакать. Эта помощь для затравленного властями участника правозащитного движения и его семьи стала материальной и моральной поддержкой.

И мы поехали. Я так стосковался по природе, что основную часть времени в пути провел у окна вагона. На станции в Бердянске нас встретил Илья на собственных «Жигулях». Полчаса езды, и мы в Борисовке.

Село за те 14 лет, что я в нем не был, внешне изменилось. Хаты отремонтированы. Многие из них приобрели вид городских построек. В селе много мотоциклов. Есть также легковые автомашины. Но есть и другие изменения. Пустых домов не много. Не так, как после голода 1931-33 гг. Но в селе появились люди, говорящие с непривычным для наших мест акцентом. Это переселенцы, а точнее «выселенцы» или даже «высланные» с Тернопольщины. Они уже здесь прижились и даже успели породниться с местными. Моя двоюродная сестра Вера замужем за «галичанином».

В селе мало молодежи. Вечером на улице, в клубе 15-16-летние. Ближайшие к ним по возрасту 30-40-летние. Те, что в промежутке между подростками и взрослыми, те, кто в прежние времена назывались «парубками» (парнями) перекочевали в города.

Изменился внешний облик взрослых людей. Из глаз исчезает запуганность, которую я еще видел в последний свой приезд, в 1960 году. Нет страха в поведении. В селе много радиоприемников. Безбоязненно принимают «Свободу» и «Свободную Европу», не прячась от соседей. Встреч и разговоров со мной не боятся. Все прекрасно знали мою одиссею, но относились, как к своему. Как только встретился с Ильей, спросил: «Тебе из-за меня не будет неприятностей?»

— Да что ты! — удивился он. — Мне даже завидуют, что у меня такой брат.

В общем, страх, внушенный сталинским террором, коллективизацией, раскулачиванием и голодом, постепенно уходит, а самое младшее поколение уже растет совсем без страха к органам КГБ. Эти органы очевидно, получили указание установить за мной скрытую слежку. Но как ты в селе это сделаешь? Ведь здесь каждого чужого человека за 10 км. увидят. И вот ежедневно утром по улице, со стороны райцентра мчится короткоштанная стайка и еще издали кричит восьмилетнему сыну Ильи: «Юра! Скажи своим, шпиены приехали. Сюда идут». Когда же «топтуны» появлялись на пляже у моря, то эти мальчишки устраивали на них подлинную охоту. «Топтуны» старались следить из какого-нибудь укрытия, но мальчишки их обнаруживали, и тем приходилось уходить. Мальчишки не отставали. Они преследовали их иногда по нескольку километров.

Это все положительные явления. Избавление от страха, это именно то, что необходимо нашему народу прежде всего. Но этим все не исчерпывается. Что придет на смену этому чувству? Какой духовный мир займет его место? Это вопрос, во всяком случае, не менее важный. Но ответа на него пока нет. И даже не намечается. Коммунистическую пропаганду народ совершенно не приемлет, а сообщениям советских средств информации не верит. Жадно хватают передачи иностранного радио. Но… для меня неожиданность. Я поймал «Немецкую волну»… Считаю ее передачи лучшими из передач западных станций, вещающих на украинском и русском языках. Поймал, слушаю. Входит колхозник примерно моего возраста — мой родственник. «Что ты эту чепуху слушаешь?» — сказал он, послушав несколько минут. И быстрым, умелым движением навел на волну «Свобода». «Только „Свободу“ и можно слушать» — сказал он. — Эти ребята иногда хорошие серьезные передачи дают. А «Немецкая волна», «Би-Би-Си», «Голос Америки» от наших не очень отличаются. «Канада» еще хуже, чем наши». Я был поражен оценками человека, который имел возможность сравнивать различные станции. У меня таких возможностей до этого не было. В городах «Свободу» заглушают. В селе ее слышно, и я тоже получил возможность сравнивать передачи. Убедился, колхозник был прав. Но если пойти на дальнейшие обобщения, то, к сожалению, и «Свобода» не создала программ, которые способствовали бы формированию духовного мира своих слушателей. И получается: литературы высокого класса нет, радио дает лоскуты знаний, религиозного воспитания нет. Нет даже церковных храмов. Нельзя же считать храмом одну церковь, устроенную в обычной сельской хате — одну на весь огромный степной район на 2–3 десятка больших степных сел.

Что же будет с незнающей страха, но пустой душой. Пока что пустоту эту заливают самогоном и домашним вином. А что будет дальше?

Этот же мой родственник, который просвещал меня по радиопрограммам, задал мне вопрос: «Скажи, Петро, что 6 это значило? Живем мы уже сносно. Не голодаем. Есть хлеб и к хлебу. Одеты. Дома отремонтированы. Мебель приобрели. Многие мотоциклами обзавелись, а кое-кто и автомашинами. Все как будто хорошо, а жить сумно (тоскливо). Ты здесь уже скоро месяц, а скажи, слышал ты хоть одну песню? А вспомни детство. В субботу по всему селу песни перекатывались. Мы и голоса узнавали. Вон Калына „выводыть“ (вторит), а вон Настя! А сейчас? Придут полтора десятка в клуб и слоняются как весенние мухи. Ни песен, ни смеху, ни шуток. Как будто пришиблены!»

Что я ему мог ответить? Что возразить? Я сам все это ощущал, только сформулировать не мог. Я сам бывал в клубе и видел этих слоняющихся подростков, и мне тоже было «сумно» от их вида. В общем, я видел село без песни, село, в котором песню убили. Насмотревшись на это село, поехали в курортные места.

Крымские татары в соответствии с нашим желанием, сняли для нас комнату в Евпатории, на самом берегу моря. Мы и до сих пор с огромной признательностью вспоминаем их чуткость и такт. Нам был предоставлен полный покой. Не было никаких наездов, никаких посещений. Мы имели возможность наслаждаться отдыхом в кругу своей семьи. Все было организовано настолько бесшумно, что даже КГБ почти в течение месяца не мог обнаружить, где мы находимся. Нас, по-видимому, искали среди татар, а мы отдыхали среди обычных «дикарей» (курортников, отдыхающих не по путевкам). Но в конце концов нашли и набросились на наших хозяев. Напугали их тем, что я опасный государственный преступник, и обязали доносить, куда мы ходим и кто нас посещает. Но страхи оказывается начали проходить и среди этой категории людей. Когда агенты КГБ ушли, хозяйка пошла к своим многолетним квартирантам из Латвии и рассказала о посещении КГБ и об их требованиях. Латыши — отец и сын, узнав фамилию «опасного государственного преступника», воскликнули: «Мы знаем об этом человеке. Да это же прекраснейший человек. Это генерал, а не преступник». В результате, хозяйка решительно отказалась следить, сказала: «они у меня живут на таких же правах, как и другие, и я следить за ними не буду. Выселяйте их, если имеете право». Пришлось КГБ отступить. Видимо, поставили свою слежку, а, может, и оставили в покое. Во всяком случае нашему отдыху они не мешали. Вот как изменились времена.

В Москву мы вернулись только в начале октября и начали готовиться к нашему дню. 16 октября у нас с Зинаидой — обоих в один день — день рождения. И существует давняя традиция, что в этот день может придти к нам всякий, кто хочет, без приглашения. Было очевидным, что первый такой день после моего длительного отсутствия привлечет много людей. Однако мы решили традицию не ломать. Нагрузка была действительно большая, но нашлись и самодеятельные организаторы и распорядители, и обслуживающие, и затовители. Может быть, было не очень сытно, зато много тепла и искренней дружеской любви. Были наши старые друзья. Было много новых и среди них Андрей Дмитриевич Сахаров с Еленой Георгиевной. Своей простотой и душевностью он покорил всех.

Но конец приходит и праздникам. Пора было мне включиться в правозащитные дела. И я включился. Сразу ушел в них с головой. И с этими делами каждодневное знакомство с новыми людьми. Познакомился, как уже сказал, с Сахаровым и всем его семейством, с Юрой Орловым и его женой Ирой, Валей и Таней Турчиными, с Игорем Ростиславовичем Шафаревичем. Отношения с последним, пожалуй, наиболее полно аттестуют нашу среду. Наверное, невозможно найти двух других людей, у которых бы взгляды так не соответствовали. А между тем мы умели говорить и договариваться. Больше того, я могу сказать, что любил говорить с ним и не раз обоюдно вносили изменения в свои решения. Мне и сейчас не хватает его тихого, но как бы торопящегося голоса.

Очень большое впечатление произвело на меня знакомство со священником о. Дмитрием Дудко. Он пришел в нашу семью, когда я находился в психиатричке, и принес с собой дух уверенности и надежды, дух Веры.

Просветленное одухотворенное лицо с глазами, излучающими потоки доброты, покорило меня. Это был истинный пастырь духовный. В любом одеянии он был священником, но в священническом уборе этот невысокий плотный человек выглядел величаво. Он, казалось, даже лучился светом неземным. Внешне он совершенно непохож на сухонького, маленького старца, моего первого духовного наставника, отца Владимира Донского. Но в моем представлении эти два образа слились. Было в них что-то роднившее их. Скорее всего, это беспредельная Вера во Всевышнего и любовь к ближнему. Мне посчастливилось неоднократно присутствовать на службе Божией, когда отправлял ее о. Дмитрий, хотя для этого приходилось ездить за 50–80 км от Москвы. Благодарю я судьбу и за то, что она предоставила мне возможность не раз беседовать с этим умным, всесторонне развитым человеком. Он же сочетал нас с Зинаидой церковным браком, накануне нашего отъезда в США.

Одновременно восстанавливались и расширялись старые мои знакомства, укрепившиеся за время моего отсутствия заботами Зинаиды Михайловны. Первое, что я с радостью отметил, это то, что дочери и внук моего дорогого друга Алексея Костерина стали своими в нашем доме. Шапочное мое знакомство с Татьяной Великановой вылилось в дружбу. Все семейство Великановых, как мы говорили «династия», в составе матери Натальи Александровны, дочерей Тани, Кати, Аси, Зои, Маши, сыновей Андрея и Кирилла, включая и их зятьев — Сережу Мюге и Костю Бабицкого, не только стали близкими знакомыми, но и породнились с нами через брак нашего сына Андрея с младшей Великановой — Машей.

Совсем своими чувствовали себя в нашем доме мой друг Юра Гримм, его жена Соня и сын Клайд.

Подружилась Зинаида за мое отсутствие и с Гинзбургами. Это очень облегчило и мне установить добрые отношения не только с Аликом, но и с Ириной и Людмилой Ильиничной. То же самое произошло и с Лавутами. Я в свое время знал только Сашу. Теперь в наш круг попала и его жена Сима, и мы узнали и полюбили его дочь, милую молодую «мамочку» Таню.

Вскоре после моего возвращения примчался и Сережа Ковалев. Вспоминали прошлое. Друзей, которые теперь далече — за кордоном: Толя Якобсон, Борис Цукерман, Юлиус Телесин, Александр Есенин-Вольпин и еще многие. Особенно волновала нас судьба А. Якобсона: «как он сможет с его любовью к России, прожить без нее?» Теперь нам известно — не смог! Покончил с собой.

Но прервем рассказ о встречах. Поговорим немного о делах.

Дел было много. Обо всех не рассказать. Я расскажу о последнем периоде своей правозащитной борьбы описанием некоторых наиболее важных событий этого периода. Начну рассказом о нашем отношении к подготовке Хельсинкского совещания. Советская печать в то время много писала об этом. Но дело выглядело очень далеким от завершения. Я лично считал, что подготовка не завершится никогда и совещание не состоится. В разговорах с друзьями я аргументировал это следующим:

Хельсинкское совещание — это «фокус», трюк советской дипломатии с целью уклониться от мировой конференции.

Главная задача всякой мирной конференции — провозгласить прекращение состояния войны. А это практически означает — вывод всех войск с чужих территорий. Советский Союз не хочет выводить свои войска. Он хочет бессрочно оккупировать захваченные районы и держать оккупационные войска в готовности к дальнейшей агрессии. В силу этих причин мирная конференция Советскому Союзу не нужна.

Вторая по важности задача мирной конференции — установить послевоенные границы между участвовавшими в войне государствами. Но Советскому Союзу важны только те границы, которые определяют рубеж, с которого он намеревается вести дальнейшую агрессию. Эти границы, пока советские войска не двинутся вперед, он изменять не хочет, а другие его не интересуют. Ввиду этого и по второму вопросу мирная конференция ему не нужна.

В числе других задач конкретно данной мирной конферeнции несомненно возникнут и следующие вопросы:

— об объединении Германии;

— о государственной независимости трех отданных Гитлером Сталину прибалтийских государств — Эстонии, Латвии, Литвы.

— o компенсации государствам, которые, помимо их воли, были превращены агрессорами в арену истребительных и разрушительных сражений Второй мировой войны, а также о гарантиях от повторения подобного в будущем. Конкретно речь идет о Белоруссии, Молдавии и Украине.

Очевидно, что в связи с постановкой последних вопросов потребуется решать и вопрос о форме участия в мирных переговорах всех перечисленных шести государств, а также о привлечении к решению названных вопросов народов заинтересованных стран — проведение под строгим международным контролем референдумов и плебисцитов. Советский Союз — противник постановки на обсуждение вопросов указанного характера. Он предпочитает считать эти вопросы решенными. Тем более, он не хочет допустить ни в какой форме народы оккупированных его войсками стран к участию в мирных переговорах.

Таким образом, позиция Советского Союза в отношении мирной конференции абсолютно ясна. Эта позиция крайне негативна, что, я считал, ясно и западным дипломатам. Понятна, думалось мне, и причина такой позиции: агрессивным намерениям больше всего соответствовала обстановка неразрешенности противоречивых ситуаций. Если Запад хочет мира, а он его безусловно хочет, он должен добиваться мирных переговоров и не позволять своим дипломатам отвлекаться на совещания, преследующие единственную цель — увести в сторону от мирной конференции. Хельсинкское совещание было именно таким — уводящим в сторону. Поэтому, я был уверен, оно никогда не состоится.

Но оно состоялось. Первое августа 1975 года навсегда войдет в историю как величайшая победа советской дипломатии и как позорнейшая страница в истории западной дипломатии.

Чего добивался Советский Союз, ратуя за Хельсинкское совещание?

Подтверждения международным правовым актом своего права удерживать территории, захваченные силой во время войны, и содержать на этих территориях свои войска… любой силой и в любой группировке. Все это Хельсинкский Заключительный Акт дал Советскому Союзу. Теперь ему мирный договор больше не нужен, и говорить о нем он не станет, пока действует Хельсинкский Заключительный Акт.

А что же получил от этого акта Запад?

Ровно ничего.

Все осталось, как и до Хельсинки.

Германия продолжает быть разделенной. Продолжается оккупация Польши, Чехословакии, Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии, Молдавии, Украины. Советские танковые армады стоят в центре Европы, готовые к броску в пока еще неоккупированную часть европейского континента. Ракеты с ядерными боеголовками нацелены на все основные объекты стран НАТО. Авиация в готовности к вылету. Если Запад ждал от Хельсинки мира, то его ожидания оказались напрасными. СССР не сделал ни одного реального шага в этом направлении, ограничившись одними словесными обещаниями.

Ситуация была безрадостная. Нам было очевидно, что внешнеполитические успехи дают советскому правительству возможность усиливать пресс на права человека внутри страны. Нас никак не трогали велеречивые обещания в гуманитарной области, вписанные в Заключительный Акт. У нас был опыт многих ранее заключенных международных договоров, где Советский Союз брал на себя обязательства по правам человека, но никогда их не выполнял. Мы были уверены, что и после Хельсинки советское правительство не будет выполнять свои международные обязательства по правам человека и, следовательно, Заключительный Акт не окажет положительного влияния на внутреннюю жизнь нашей страны.

Но вдруг среди нас нашелся человек, взглянувший на Заключительный Акт иначе, чем смотрели все мы. Этот человек — член корреспондент Армянской Академии Наук, доктор физико-математических наук Юрий Федорович Орлов. Для меня просто Юра.

После освобождения из «психушки» я часто болел. В начале 1976-го года в связи с обострением диабета попал в больницу и вышел из нее только в конце апреля. Поэтому услышал его суждения в связи с Хельсинкским совещанием только где-то в начале мая, хотя он начал пропаганду этих своих взглядов еще в марте. Суть его взглядов заключалась в следующем:

— «Существует глубокая связь между борьбой за права человека и усилиями по созданию действительно устойчивых гарантий безопасности».

— «В отличие от прежних деклараций, содержащих обязательства по правам человека, в Заключительном Акте эти обязательства советское правительство дало „в обмен“ на важные политические уступки со стороны западных правительств, а это обусловило хотя и очень робкие, но все же беспрецедентные для западных лидеров последних десятилетий попытки настаивать на выполнении этих обязательств».

— «Информация, настойчиво направляемая мировой общественности участниками движения за гражданские права в СССР, о преследованиях за убеждения, о нарушениях прав человека, об истинном характере советской демократии вообще, по-видимому, стала доходить до сознания широких кругов западного общества и даже оказала влияние на тактику некоторых западных компартий».

Все это вместе заставило советские власти, обеспокоенные падением их престижа на Западе, сделать уступки в отношении отдельных лиц, преследуемых за убеждения и широко известных за рубежом, и до некоторой степени приостановить очевидное наступление на движение за права человека в СССР, которое было начато до Европейского Совещания, приостановлено на время Совещания и развернулось сразу после Совещания. Сейчас репрессии, иногда даже более жестокие, чем прежде, продолжаются преимущественно в тех случаях, когда почему-либо не поступает своевременная информация о них.

Далекая экстрополяция на основе опыта последнего года, по-видимому, показывает, что:

— если бы движение за гражданские права в СССР смогло существенно расширить свою работу по информированию населения внутри страны и по информированию Запада,

— если бы одновременно западная общественность отказалась от существующего неравноправного толкования принципа невмешательства и оперативно поддерживала движение за права человека в СССР,

— то:

— советские власти вынуждены были бы умерить репрессивную политику, и это способствовало бы осуществлению демократических прав явочным порядком.

Малая вероятность такого развития не должна сдерживать усилия, так как именно наши усилия и увеличивают ее.

Из этого Юра делал вывод, что нам следует занять официальную позицию по отношению к Заключительному Акту. Эта позиция должна быть позицией борьбы за создание устойчивых гарантий безопасности через борьбу за права человека. Связать борьбу за безопасность с борьбой за права человека, деятельностью и самим названием организации, которую он предлагал создать. Только таким путем, говорил он, мы можем включиться в общий поток международной борьбы за безопасность, получить, благодаря этому, поддержку международной общественности и реально повлиять на защиту прав человека в СССР. Разговор происходил на квартире Андрея Дмитриевича. Я себя чувствовал больным и, вероятно, поэтому ничего особенно нового в рассуждениях Юры не увидел. Я сказал ему:

— Конечно, организация внесет какую-то новую струю, но заниматься вы будете той же правозащитой, что и до этого времени. Как вы думаете, Андрей Дмитриевич?

— Так же, — ответил он. — Но только думаю, что всякую инициативу надо поддерживать. Я, например, — шутливо добавил он, — уступаю новой организации жену и секретаря.

— Я, конечно, тоже за инициативу и не против организации. Действуй, Юра, раз считаешь это правильным.

На этом разговор оборвался. Мне не пришло в голову, что Юра этим разговором приглашал и меня к участию в этой организации. Поэтому для меня было полной неожиданностью, когда 12 мая, часов около 10 вечера, Юра позвонил мне на квартиру. Я был болен и не выходил из дому.

— Петр Григорьевич, я хочу объявить группу. На Вас тоже рассчитываю.

— Юра, зачем я вам со своими болезнями. Вряд ли я сейчас способен принести какую-то пользу.

— Имя Ваше нужно.

— Ну, если это действительно такая ценность, то давайте перенесем этот разговор на завтра.

— Нет, это невозможно. Я звоню из квартиры Андрея Дмитриевича. Здесь уже и корреспонденты. Если я не объявлю сегодня, сейчас же, то, очевидно, не объявлю никогда. За мной уже неделю гоняются «наши лучшие друзья». (КГБ).

— Ну, тогда включайте!

Юра сделал заявление об образовании общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Под заявлением стояли подписи: Людмила Алексеева, Михаил Бернштам, Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Петро Григоренко, доктор Александр Корчак, Мальва Ланда, Анатолий Марченко, профессор Юрий Орлов — руководитель группы, профессор Виталий Рубин, Анатолий Щаранский.

Я рассказал все это, чтобы показать, что хотя я и вхожу в число членов-учредителей группы, но подлинный ее создатель и душа Юрий Орлов. Только он увидел и понял, что есть возможность, если не ликвидировать, то смягчить поражение Западной дипломатии. Эта возможность в том, что западная дипломатия в обмен на свои огромнейшие политические уступки получила обещания (хотя и с оговорками) соблюдать права человека. Если Запад потребует от Советского Союза платы за полученные им реалии, а группа даст в руки Западу факты нарушения Советским Союзом своих обязательств по правам человека, то это будет действовaть в направлении уменьшения закрытости советского общества, что, несомненно, затруднит возможность внезапного советского вооруженного нападения.

КГБ раньше меня оценило огромное значение инициативы Орлова. Еще до объявления группы, органы КГБ, выявив по каналам подслушивания намерения Орлова, вызвали его для предупреждения. Он не явился. За ним послали. Он скрылся. Его разыскивали, за ним гонялись, но поймали только через три дня после того, как он объявил группу. 15 мая было опубликовано заявление ТАСС — «Провокатор предупрежден». В нем сообщалось, что «некий Орлов» создал нелегальную антисоветскую группу для сбора и распространения клеветнической антисоветской пропаганды. Он предупрежден, что если не прекратит эту деятельность, то будет привлечен к уголовной ответственности. Только это заявление ТАСС открыло мне глаза. Я понял, что создание группы — это гениальная находка правозащиты. И я, забыв о своих болезнях, ринулся на защиту группы. Я написал письмо директору ТАСС, которое пустил в самиздат, впоследствии оно было опубликовано на Западе. В этом письме я указал, что ТАСС лжет, называя нас подпольной антисоветской организацией. Сославшись на наше заявление об образовании группы, я сообщил, что под ним стоят подписи всех членов и против каждого написан его адрес. Группа имеет целью обнаруживать и доводить до правительств нарушения Хельсинкских договоренностей, а такие действия не могли быть названы антисоветскими. И, наконец, я заявил, что предупреждение одному Орлову противоправно. Мы не организация с программой и уставом, мы исследовательская группа, действующая на правах авторского коллектива. Мы организовались на принципе солидарной ответственности, и поэтому никто никого не может исключить из группы, никто не может распустить ее. Каждый решает сам за себя. Это относится и к Орлову. Он руководитель только для дела. Распустить нас он не вправе. Он может участвовать или не участвовать в работе группы. От этого она не перестанет существовать.

Группа начала действовать с исключительной энергией. За два с половиной месяца, прошедших со дня образования группы до первой годовщины Хельсинкского совещания, группа послала главам правительств — участников Хельсинкскою совещания — 7 сообщений, не считая учредительного заявления: 1) О преследовании Мустафы Джемилева; 2) О почтовой и телефонной связи; 3) Об условиях содержания узников совести; 4) О разделенных семьях; 5) Репрессии против религиозных семей; 6) Оценка влияния Совещания по безопасности и сотрудничеству; 7) О положении бывших политзаключенных в СССР. И кроме того, 1) Сообщение для прессы; 2) Обращение Юрия Орлова к главам правительств и 3) Заявление в защиту В. Мороза. В эти же первые месяцы открылась особая черта группы, ее способность к самовосстановлению, к своему бессмертию. Вскоре после создания группы из СССР убыли, сначала Миша Бернштам, затем профессор Виталий Рубин. Первый из них был принужден к отъезду угрозами КГБ. Второй ходил в отказниках, но после создания группы ему дали разрешение на выезд. КГБ, видимо, решил убивать группу методами изъятия отдельных членов различными путями. Первых двух пустили в эмиграцию. Третьему — доктору физико-математических наук Александру Корчаку — объявили, что он будет уволен с работы и изгнан из науки, если не покинет группу. Это не было пустой угрозой. Перед глазами Корчака было уже много примеров и, в частности, руководитель группы Юрий Орлов, руководитель советской группы «Эмнести» доктор Валентин Турчин. Александр Корчак, имеющий большую семью, вынужден был покинуть группу. Но в группу тут же шли новые люди.

В эти же первые месяцы пришел Владимир Слепак, потом Юрий Мнюх, а дальше пошли один за другим — Наум Мейман, Татьяна Осипова, Софья Каллистратова, Виктор Некипелов, Юрий Ярым-Агаев.

Большая результативность Московской Хельсинкской группы оказала воздействие на национальные республики. Украинский поэт Микола Руденко уже в начале лета затеял со мной разговор о создании в Киеве Украинской группы. Мы всесторонне обсуждали вопрос состава группы, методов ее работы, назревшие проблемы. Начав обсуждение в начале лета в Москве, закончили осенью, во время нашей двухнедельной поездки с женой в Киев в гости к Миколе и его жене Рае.

Особенно обсуждали возможных участников. Людей знал Микола. Я только предупреждал, чтобы в первоначальном составе не было недостаточно стойких членов. Я был уверен, что власти особенно болезненно отреагируют на создание Украинской группы, так как она в своей деятельности не сможет не затронуть национальный, самый болезненный для советов вопрос. А это вызовет особенно жестокое давление на I руппу со стороны властей. Будущее подтвердило эти опасения. Но выяснилось также, что Микола основательно подобрал людей. Не было кающихся, не было отступников — ни одного, вплоть до сегодняшнего дня.

Украинская группа была объявлена 9 ноября 1976 года. А на следующий день вечером на квартиру Миколы был совершен налет громил. В окна летели кирпичи и камни. Вызванная милиция не торопилась. К месту происшествия прибыла только после ухода погромщиков. Виновных, как обычно в таких случаях, не нашли. Уже по этому началу видно было, какая судьба ожидает эту группу. В ее первоначальный состав вошли: Олесь Бердник, Петро Григоренко, Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, Мирослав Маринович, Микола Матусевич, Оксана Мешко, Микола Руденко — руководитель группы, Нина Строкатова, Олекса Тихий. Через два месяца после организации группы в ее состав вошел Петро Винс. Таким образом, случаю было угодно, чтобы первоначальный состав украинской группы количественно был равен московской — 11 человек.

В течение первого месяца своей деятельности группа выпустила в свет, помимо учредительной «Декларации» два фундаментальных документа — меморандум № 1, в котором подведены итоги нарушений прав человека в Украине после Хельсинкского совещания, и меморандум № 2, обосновывающий право Украины на участие в Белградском совещании. Но значение создания Украинской группы этим не ограничилось. Это событие явилось как бы детонатором для других союзных республик. Хельсинкские группы начали возникать одна за другой — в Литве, в Грузии и, спустя некоторое время, в Армении. Это, несомненно, обеспокоило власти. Дальнейшие факты показывают, что КГБ получил свободу рук для подавления, ставшего опасным для властей, Хельсинкского движения.

8— го декабря 1976 года в московском метро произошел взрыв. Были человеческие жертвы. Я не утверждаю, что это дело рук КГБ, но событие это использовано им немедленно и интенсивно. Виктор Луи, советский гражданин, являющийся корреспондентом какой-то из западных газет, который часто подчеркивает свою связь с КГБ, сделал заявление, что взрыв дело рук диссидентов-террористов. Академик А. Сахаров немедленно выступил с резким протестом против этого провокационного заявления. Академика сразу же вызвали к заместителю Генерального Прокурора СССР, который сделал ему предупреждение, назвав его заявление клеветническим. Газета «Известия» поместила по этому поводу сообщение под кричащим заголовком «Клеветник предупрежден».

Но это было только злобствование. И злобствование именно на то, что своевременное, логически обоснованное и смелое выступление Андрея Дмитриевича помешало развертыванию компании против диссидентов в связи со взрывом в метро. Однако не будем на этом успокаиваться. Кампанию пока что не развернули, но слово диссидент-террорист в обращение пустили, диссидентство с терроризмом связали. Пусть народ привыкает к этому словосочетанию. Придет время, пригодится.

В том же декабре 1976 года провели обыски у членов Украинской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Как всегда в таких случаях, изымали книги, рукописи, самиздат. Но появилось и новое. Впервые за послесталинский период подбрасывали «компрометирующие материалы». Миколе Руденко подброшено 39 американских долларов. Олесю Берднику — порнографические открытки, а Олексе Тихому — даже оружие (немецкая винтовка времен 2-ой мировой войны). Характерной для этих обысков была и не встречавшаяся прежде грубость.

Началось наступление на Хельсинкские группы. Когда оно уже достаточно себя выявило (февраль 1977 года), я написал для самиздата небольшую книжку «Наши будни». В ней я расценивал действия КГБ, как стремление разгромить Хельсинкское движение и, исходя из этого, а также опираясь на известные нам факты и опыт прошлого, прогнозировал события. Но главное было не в этих прогнозах, а в разоблачении действий КГБ, как полностью беззаконных и провокационных. Некоторые из моих друзей, приславших свои замечания на эту книжку, давали ей, в общем, очень высокую оценку, писали, что не надо было давать конкретизированные прогнозы. Прогноз о намерении КГБ связать обвинение арестованных членов Хельсинкских групп с террором и валютными операциями не оправдался. И это, мол, снижает авторитет книжки, позволяет обвинить автора в клевете.

Я с благодарностью принимаю все замечания и подавляющее большинство их учту, если когда-нибудь мне придется переиздавать эту книжку, но замечание об упомянутом несбывшемся прогнозе принять не могу. Факты, на которые я опирался, существовали (взрыв в метро, «найденная» у Тихого винтовка, присоединение дела руководителя Украинской группы Руденко к делу рядового члена Тихого, «найденные» на обысках валюта и порнографические открытки, свидетельство о скупке Гинзбургом икон, попытка КГБ сколотить с помощью провокаторов два взаимосвязанных центра — легальный и нелегальный. Эти «факты» не были использованы, но думаю, не по доброй воле КГБ. Повинна гласность, в первую очередь, заявление Сахарова и не в последнюю «Наши будни». Я рад, что этот мой прогноз не сбылся. Для этого именно я и вписал его в «Наши будни».

Столь большой и действенной гласности у нас в стране и в мире до этих процессов никогда еще не было. В этих условиях даже обычные, рутинные суды было не так просто «провернуть». Затевать новую непривычную провокацию, да еще по статьям со смертными приговорами в тех условиях было невозможно. У КГБ хватило сил лишь на то, чтоб отделаться хоть как-то от взрыва в метро. И тут они ни до чего более умного не могли додуматься, как только закрыть это дело убийством в глухой тайне трех ни в чем неповинных людей. По этому вопросу я уже выступал в печати. И тоже получил замечания от моих друзей. Они мне сказали, что у меня нет фактов для доказательства моего обвинения, поскольку мне известно об этом событии только из бессодержательного сообщения ТАСС.

Этим друзьям я и отвечаю. Да, у меня нет доказательств моего обвинения, но у меня нет и доказательств вины казненных. Зато есть достаточно оснований, чтобы не верить голословным утверждениям ТАСС, что казненные были террористами. Я не судья и не прокурор и вообще не юрист. И действовать за них не буду. Я человек и гражданин. И как таковой, я уверен, что эти трое, которых я лично не знаю, и двое из которых в сообщении ТАСС даже не названы пофамильно (сказано только, что они армяне) убиты безвинно. И до тех пор пока беспристрастная комиссия не расследует это преступление и беспристрастный гласный суд не докажет их вину, я буду утверждать, что трое армян убиты безвинно и одновременно буду делать все от меня зависящее, чтобы убедить в этом советскую и мировую общественность. Я уверен не только в том, что это убийство — бандитское, зверское, подлое — но это одновременно начало провокации с дальним прицелом. Почему из трех армян поименно назвали только одного Степана Задикяна? Да потому, что он уже отбывал срок за «антисоветскую пропаганду», потому что он член Объединенной Армянской Национальной Партии (ОАНП). Можно не сомневаться, что это сделали, чтобы в будущем использовать его имя в провокациях против ОАНП, против правозащитного движения в СССР.

Декабрьский взрыв в метро и обыски у членов Украинской группы не остались изолированными. Обыски в Литве, в Грузии, усилившиеся слежки, задержания членов Украинской группы при поездках в Москву и к своим членам, проживающим вне Киева, накаляли атмосферу вокруг Хельсинкских групп. Но вот началось и главное.

Утром, 2— го февраля «Литературная газета» напечатала статью КГБистского провокатора А. Агатова-Петрова «Лжецы и фарисеи», острие которой было направлено против А. Гинзбурга. Срочно связался с друзьями. Над Гинзбургом нависла угроза. Весь день встречался с друзьями и иностранными корреспондентами.

Долго говорили с женой о письме А. Петрова. Жена настаивала, чтобы люди, знающие Гинзбурга и его семью, выступили с разоблачением клеветы. Она надеялась, что быстрая реакция может послужить хоть незначительным препятствием на пути к аресту. Я согласился с этим, но из-за позднего времени, нездоровья и сильного утомления пришлось отложить составление письма на завтра. Когда я проснулся утром 3-го, у жены был готов проект. Мы его обговорили подправили и отдали на машинку,

В 8 часов вечера наше письмо было вручено иностранным корреспондентам. Мы были уверены, что это действие предварит арест. Но через два часа выяснилось: мы заблуждались. Зашли ближайшие наши друзья — люди огромного мужества и человечности — Татьяна Великанова и Александр Лавут. Они уже знали об аресте А. Гинзбурга и сообщили нам, что его взяли в 8 часов вечера сегодня — 3-го февраля 1977 года, т. е. как раз в то время, когда мы вручали письмо корреспондентам. Ясно стало, что мы опоздали. Надо было предпринимать иные меры. О них и пошел разговор. Начинались обычные «диссидентские» заботы, возникающие каждый раз, когда жестокая рука произвола вырывает кого-нибудь из наших рядов.

4— е и 5-е февраля прошли в тревоге. Мы понимали, что одним Гинзбургом дело не ограничится, что предстоят еще аресты. Вскоре пришло сообщение, что днем сегодня же в Киеве арестован руководитель Украинской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений Микола Руденко, и подтвердилось ранее полученное сообщение об аресте в Донецке члена группы учителя Олексы Тихого.

8— го февраля арестовали и Юрия Орлова.

Юрий Орлов прошел сложный путь борьбы и творчества.

1956 год. 20-ый съезд. Юрий Орлов — тогда член КПСС, молодой кандидат наук — работает в Институте физики в Москве. На партийном собрании института, посвященном обсуждению доклада Н.С. Хрущева на 20-ом съезде, он произносит убедительную, строго аргументированную речь, направленную против соучастников сталинских преступлений. В резолюции, направленной в ЦК КПСС, собрание назвало этих преступников поименно и потребовало привлечь их к ответу. ЦК КПСС увидел в этом угрозу стабильности центрального руководства и распустил парторганизацию Института, назначив перерегистрацию членов партии.

Наиболее активные участники собрания не были перерегистрированы и выбыли из партии, в их числе и Орлов; а несколько человек, среди них тоже Орлов, были отчислены и из науки. За них, особенно за Орлова, вступился Курчатов. Он говорил, что такие, как Орлов, будущее науки, и грозился сам уйти в отставку, если те будут отчислены. Н.С. Хрущев вынужден был посчитаться с Курчатовым, но поставил обязательным условием, что их отправят для работы на периферию. Ю.С. Орлов был направлен в Ереван.

Положение «штрафника», в каковом оказался Ю. Орлов, в нашей стране известно: придирки на каждом шагу, тормоз в научной работе, работа потруднее и т. п. Несмотря на это, Юрий Федорович совершает головокружительную научную карьеру: защита докторской диссертации, избрание членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР и через 10 лет (1966 г.) приглашение в Москву в Институт, из которого был изгнан. Даже непосвященному человеку ясно, что такое могло произойти лишь с очень талантливым и трудолюбивым ученым. Курчатов не ошибался. Ю. Орлов действительно оказался ученым, совершившим неоценимый вклад в науку.

И вот снова работа в Москве, где общественное движение не только не угасло после 1956 года, но развилось. Явление Солженицына, а затем и Сахарова придало этому движению международное звучание. Втянулся в это движение и Юрий Федорович Орлов. За участие в этом движении его и уволили из Института. Уволили и до сих пор не допускают к научной работе. Но не таков Юрий Федорович, чтобы склониться перед произволом. «Настоящего ученого от науки отлучить невозможно», — говорит он. И действием утверждает это.

Он ведет теоретические исследования. Пишет научные статьи, посылает их для публикации в академических изданиях. Не публикуют — отправляют в зарубежные издания. И проводит научные семинары, на которых встречается со своими учениками и научными соратниками, чтобы обсудить важные научные вопросы. Все его друзья знали, что четверг — день семинара — для него «святой день». Никто из нас не покушался на этот день.

Юрий Федорович, уволенный из научного института, вел напряженнейшую научную работу. А еще ведь и хлеб зарабатывать надо. И Юрий Федорович в дополнение к своей большой научной и общественной работе нагружается уроками.

Вот таков Юрий Орлов «надежно упакованный» сейчас в Лефортовской тюрьме КГБ.

Мы, конечно, не могли оставаться в бездействии, когда наших друзей хватали и бросали в тюрьмы. Хотя и возможностей для действий у нас было не так много, но всякую возможность надо было использовать.

Прежде всего и главным образом мы рассказали общественности об арестах, об арестованных и о произволе, о нарушении всяческой законности. Но использовались и другие возможности. За соломинку, что называется, хватались. Гинзбург и Руденко были арестованы тяжело больными.

Гинзбург перенес воспаление легких, осложненное туберкулезной интоксикацией. Он только за день до ареста был выписан из больницы и у него на руках был бюллетень (освобождение от работы).

Микола Руденко — инвалид войны. Огромная рана в крестцовой области не закрылась, только затянулась тонкой пленкой, сквозь которую наблюдаются колебания внутренних органов. Ему нужен специальный режим, пользоваться которым в тюремных условиях он не сможет.

Об этом мы и написали соответственно прокурору РСФСР и прокурору УССР.

Мы просили учесть болезненное состояние арестованных и назначить им меру пресечения, не связанную с арестом. В частности, мы выражали согласие взять их на поруки или внести денежный залог, разумные размеры которого определит прокурор. Оба заявления были подписаны: Еленой Боннэр, Зинаидой и Петром Григоренко, адвокатом Софьей Каллистратовой, писателем Львом Копелевым, доктором физико-математических наук Александром Корчаком, академиком Андреем Сахаровым, доктором физико-математических наук Валентином Турчиным, писателем Лидией Чуковской. Как видим, заявление подписали люди достаточно авторитетные. Не только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. Нe только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. На ходатайство в отношении Гинзбурга ответа не последовало. На аналогичное ходатайство в отношении Руденко ответили: «…Изменить меру пресечения не представляется возможным». Мотивы не указаны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.