ТРУСОСТЬ КАК ТАКОВАЯ
ТРУСОСТЬ КАК ТАКОВАЯ
Анна Андреевна Ахматова была настоящий мальчиш-плохиш: ленива, лжива, труслива. Труслива во всем: от простых житейских ситуаций, когда ей хамили домработницы и горничные в зарубежных отелях, наглые юнцы и самоуверенные девицы (она не смела возразить, а потом, конечно, отыгрывалась на «преданных») — патологической трусостью как таковой, когда смелость требовалась всего лишь в пределах санитарных норм. Ни за кого не заступилась, ничего не подписала (я не наивничаю — речь идет о временах, когда это все-таки можно было делать). За родного сына не вступилась, хоть на XX съезд партии только ленивый не обращался. Жалкую свою «Поэму» за набат считала и — нет, не гордилась, хотя по объявленной свободе уже и нечем было, — трусила по-прежнему.
О «Поэме»
Лагеря они там, к счастью, не чуют — а если бы даже и чуяли? Уже напечатан Солженицын! — но какую-то крамолу чувствуют. Может быть, опасаются, что там где-то упрятан Гумилев? Под чьею-то Маской? Да Гумилев уже вышел Собранием сочинений! А может быть, догадываются, что речь в «Поэме» идет о победе над ними? О победе поэта?
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 559
Разве что.
Новый бешеный взрыв. Она рассказала о посещении Гранина, <…> он сообщил, будто сделалось известно (я не поняла из ее рассказа, кому известно?), что, когда она была в Италии, к ней приходили и предлагали ей остаться. «Я так на него закричала, что он даже и сам крикнул: «Не кричите на меня, пожалуйста». А я кричала, что никто нигде ко мне не приходил, никто ничего не предлагал, что это все — вранье. Кому нужно это вранье? Зачем? Кто это изобретает?» Она задохнулась.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 281–282
Напрасно. Это все — народные чаяния. Народ хочет, чтобы к ней приходили, звали, она бы отказывалась… Можно было бы быть поспокойнее в 75 лет.
Когда в Ташкенте Анну Андреевну положили в правительственную больницу, она запретила Мандельштам ее навещать.
Надежда Яковлевна рвется к ней в больницу и просила меня позондировать почву. Я зондировала — нет. Н.Я. написала записочку — «Ануш! Очень хочу Вас видеть» <…>— но ответа не последовало, ни письменного, ни устного. Очень, очень NN бережет А.А. И это мне неприятно.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 504
Между тем Ахматова не забывает прихорашиваться перед вечностью, как перед зеркальцем.
«Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть. ПОЧЕМУ-ТО она ни разу не пришла…» В ответ на мой удивленный взгляд: «Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уже была слишком страшная…» (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) «А здесь нарядно, хорошо. Пусть она придет в воскресенье».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 515
Пастернак в свое время не отказался общаться с опальными.
Наступал 1937 год. Из Грузии пришли страшные вести: застрелился Паоло Яшвили, которого мы с Борей очень любили, вскоре арестовали Тициана Табидзе. Когда до нас дошли слухи о причинах самоубийства Яшвили, Боря возмущенно кричал, что уверен в их чистоте, как в своей собственной, и все это ложь. С этого дня он стал помогать деньгами Нине Александровне Табидзе и приглашал ее к нам гостить. Никакого страха у него не было, и в то время, когда другие боялись подавать руку жене арестованного, он писал ей сочувственные письма и в них возмущался массовыми арестами.
Зинаида ПАСТЕРНАК. Воспоминания. Стр. 294–295
А Ахматова боится к себе пускать даже не опальную, а только притронутую бедой (в смысле, что оставшуюся для себя лично без последствий, легализованную) «Надю». Ахматова хочет быть святее папы римского — вернее, подлее кагэбешников. Не пускает — так боится.
Осторожничала и раньше, Надежда Яковлевна не хотела верить.
30 ноября 39 года.
На днях Анна была в Москве, а ко мне не заехала. Меня это ужасно обидело.
Письмо Н. Я. Мандельштам к Кузину из Калинина.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 38
9 мая 1941.
Анна Андр<еевна> была в Москве и рыдала на Жениной груди. На этот раз она откровенно сказала, что боится ко мне заезжать <…>.
Письмо Н. Я. Мандельштам к Кузину из Калинина.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 55
«Они уже боятся ездить ко мне», «Зина уже не пустила его ко мне» — этим Ахматова щедро хлещет по щекам коллег. А они (я говорю о Пастернаке) в это время хлопотали о ней, даже премий добивались…
А вот Борис Пастернак, писавший Сталину за сына Ахматовой, выдвигавший ее на Сталинскую премию, когда она была в немилости, ссужавший деньгами — сам подвергся травле за историю с «Доктором Живаго».
Сказала, что собирается съездить с Ниной Антоновной к Борису Леонидовичу на дачу. «Это будет визит соболезнования, но без выражения соболезнования. Оставлю такси ждать и просижу полчаса. Не более. О его делах ни слова — о погоде, о природе, о чем хочет. Если же его не будет дома, оставлю ему записку, и дело с концом».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 340
Это напоминает визит Бетси Тверской к Анне Карениной, когда та впервые с Вронским приехала в Петербург и никто не хотел ее навещать и тем более приглашать к себе. Бетси рассматривала свой визит как акт эпатажа, эксцентричности, светского аттракциона. Заодно хотела получить и моральные дивиденды. И Ахматовой, и Бетси Тверской все удалось: и героиня, и друг…
Да что там опальный Пастернак! Брат родной, скромный служащий в эмиграции, после «оттепели» знак подал.
В 1956 г. после 30-летнего молчания Ахматова получила первое письмо от брата, ответить на которое она решилась только в 1963 г. См. свидетельство С. К. Островской: «Письмо от брата Виктора Анна Андреевна получила не без помощи Шостаковича, вскоре после XX съезда партии и после освобождения Льва Николаевича Гумилева. Письмо от «брата с Уолл-стрита» (на самом деле он был охранником в банке) очень напугало Ахматову (а беспрестанные цитаты о ее бесстрашии разбросаны по всей этой книге) и, предвидя неприятные последствия, решив загодя предупредить их, она отправилась на Литейный, 4, где показала полученную корреспонденцию. Там Ахматовой в вежливой форме ответили, что переписываться с американским родственником или нет, ее, Ахматовой, личное дело».
С. Б. БЕРШТЕЙН в записи Дувакина. Стр. 141
Письмо на Литейный тащила сама, дорогу переходила, не боялась переходить сама. Или кто-то сопровождал и есть такие люди, которые могли бы вспомнить поход героической Ахматовой в Большой дом с доносом на собственного брата? Такие воспоминания никто публиковать не будет!
У нее не было ни братьев, ни сына, ни, конечно, мужей. Разве что в той степени, в которой они делали ей биографию.
Брата я не ненавидела
И сестры не предала…
В новую эпоху страх сменился тем, за что ее хвалил Сурков: «Исключительно тактично себя ведет». На моем языке это называлось «чрезмерная осторожность».
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 303
<…> Ее уговаривали послать «Реквием» в редакции журналов, например, в «Новый мир». Она ведь огорчалась, что стихи ее мало циркулируют в списках, но в редакции она их послать отказывалась. «Что вы хотите, чтобы опять весь удар упал на меня?»
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 303
Опять? ВЕСЬ удар?
О старых друзьях.
Через несколько лет Чулков умер — «от страха», сказала Анна Андреевна. Чулковы поссорились с домработницей и боялись, что она станет писать на них доносы.
Э. ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 249
Чулков умер в 1937 году.
Пусть даже от страха.
А письмо родного брата в 1963 тащить в КГБ?
Ну и так далее. Отсылаю ревнителей мужественной Анны Андреевны к многочисленной мемуарной литературе.
Внук Толстого, преподаватель МГУ, знавший в молодости брата Ахматовой, спешит поделиться с нею новостью.
При встрече с Анной Андреевной он ей сказал: «Знаете, я от Виктора Андреевича недавно получил письмо. Вас, наверное, интересует, жив он или нет». Она вся побледнела и сказала: «У меня нет брата и я не желаю ничего о нем знать».
С. Б. БЕРШТЕЙН в записях Дувакина. Стр. 140
…Затем показала статью <…>, передававшуюся по французскому радио. Статья о ней <…>. Перевела отрывок. «Ахматову чтут в России за ее бесстрашие в сталинские времена»…
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 132
Данный текст является ознакомительным фрагментом.