КАКУЮ БИОГРАФИЮ СЕБЕ ДЕЛАЕТ!

КАКУЮ БИОГРАФИЮ СЕБЕ ДЕЛАЕТ!

Гонения в конце пятидесятых показали свою «конвертируемость». Ахматова не умела держать язык за зубами и проговаривалась. «Какую биографию делают нашему рыжему!»

А за «биографию» много полагалось: и «нобелевку» давать автору «Реквиема», и «ничего кроме «Реквиема» на Западе не знают», и Солженицын, и правозащитники (Бродский недоверчиво называл их «борцовщиками»), и «Я пожертвовала для него мировой славой».

Есть словесная игра: объяснять все жизненные реалии в популярных терминах рыночной экономики. Расскажу, как в литературе сделать «свои два процента» — из небольшого крепкого таланта получить сверхприбыль.

Вынуждена констатировать, что Ахматова пробилась в «олигархи». Себя она числит среди четырех: Пастернак, Мандельштам, Цветаева — и она. Раз названы эти, надо добавить Маяковского и Блока. Олигархи — это те, к уровню которых никогда не приблизится никто из малого, среднего и даже самого крупного бизнеса. Олигархи — это нечто «сверх».

«Труба», на которую «села» Анна Андреевна Ахматова, — это ее «трагическая биография».

Один из столпов этой биографии — история с сыном. Об этом в отдельной главе. Так же, как и о «дважды вдове», «героизме», громких романах, великих стихах и прочих фальшивках.

В этой — о том, что создание биографии было совершенно сознательным.

Вольпин: <…> Заговорили о Пастернаке, о горестной его судьбе, и вдруг она сказала: «Михаил Давидович, кто первый из нас написал революционную поэму? — Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? — Борис. Кто первый сделал попытку восславить вождя? — Борис. За что же ЕМУ мученический венец?» — сказала она с завистью. Вот я долго думал потом, что же вообще в человеческой натуре… какие странные, значит, проявления бывают.

Дувакин: Да.

Вольпин: И понял, что все-таки это очень возвышенная зависть была у нее. Вы знаете, позавидовать чужому несчастью — это не дано мелкому тщеславию. Это дано только настоящему, подлинному стремлению к хорошей, подлинной, настоящей, в высоком смысле слова, славе.

М. Д. ВОЛЬПИН в записи Дувакина. Стр. 259

Да, к славе.

Ворон гонят с поля растерзанной тушкой убитой вороны, привязанной к шесту. Вороны не наказывают обидчиков — улетают подальше. Анну Андреевну пугнули посаженным сыном. Она испугалась (за себя) и закаркала хвалебную песнь.

Не все продавались, как Анна Андреевна.

Когда Цветаева оказалась в ситуации политической несвободы, она перестала писать стихи и повесилась.

Томас ВЕНЦЛОВА. Интервью. Стр. 354

Я вставила эту цитату не для ловкости композиции, а потому, что ТАК сделала Марина Цветаева и по-другому не могла.

Ахматова же все проверяет выписки из банка: как прошло ее первоначальное накопление капитала.

14 мая 1960.

«Вы подумайте только: Николай Степанович, Лева, Николай Николаевич, два постановления ЦК! Это не то что какая-нибудь там буржуазная слава: ландо или автомобиль, брильянты в ушах. Это — читайте товарища Жданова. Это — я!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 387

Волков: Когда Ахматова обсуждала суд над вами с близкими людьми, то любила повторять, что власти своими руками «нашему рыжему создают биографию». То есть она смотрела на эти вещи трезво, понимая, что гонения создают поэту славу.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 262

Письмо Льва Николаевича из лагеря.

«Она очень бережет себя и не желает расстраиваться. Поэтому она так инертна во всем, что касается меня. Для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма».

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 356

Бродский: [О Льве Гумилеве]: <…> Он сказал ей как-то фразу, которая Ахматову чрезвычайно мучила. Я думаю, эта фраза была едва ли не причиной ее инфаркта. «Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере». То есть имелось в виду — для тебя как для поэта. Что называется — додумался.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 245

А разве не так? Была бы счастливейшей из литературных матерей.

Она любила говорить, что Надежда, его жена (Мандельштам), несомненно самая счастливая из всех литературных вдов. Потому что неисчислимое множество очень хороших людей, писателей и поэтов, было уничтожено (какие биографии делали!), ко многим из них потом пришло признание. В случае же с Мандельштамом — это было не просто признание, это была всемирная слава…

Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 18

Ахматова все же была в несколько лучшем положении, чем Надежда Яковлевна, хотя бы потому, что ее, хоть и скрепя сердце, но признавали писательницей и позволяли проживание в Ленинграде или в Москве. Для жены врага народа большие города были закрыты.

Иосиф БРОДСКИЙ. Некролог Н. Я. Мандельштам. Стр. 145

Нашей дважды вдове — это-то еще раз доказывает, что она ею не была — тоже бы устроили такой эпизод в биографии (запрет на въезд в большие города). Но она не была вдовой. Рыжему нечего делать ей биографию; делали, правда, и без него, но не надо повторять. Пусть это не «свято сбереженная сплетня», а свято сбереженная лакировка патетического образа.

Кстати, насколько «несколько» было лучше положение — можно посмотреть в главе «Гонения».

Сама дважды вдова — первый ее муж, поэт Николай Гумилев, был расстрелян ЧеКа, второй — искусствовед Николай Пунин — умер в концлагере, принадлежащем той же организации.

Иосиф БРОДСКИЙ. Некролог Н. Я. Мандельштам. Стр. 144.

Она ни единожды не была вдовой. Вдовой является только действующая супруга умершего, как это ни печально для биографии «ААА». Ей биографию недоделали.

Ей кажется, что за границей преуменьшают трагичность ее судьбы. Она дает развернутую отповедь Струве: «первое постановление 1925 года… Даже упоминание моего имени (без ругани) <…> г-ну Струве кажется мало, что я тогда достойно все вынесла <…> бормочет что-то о новом рождении в 1940 г.

Очень мило звучат критические статьи того времени. Напр<мире>: «Критика и контрреволюция». <…> Всем этим с высоты своего калифорн<ийского> великолепия г-н Струве пренебрегает (как?). Он говорит о тяжко больной (находили даже туб<еркулез> брюшины) — нашли или нет? — женщине, кот<орая> чуть ли не каждый день читала о себе оскорбительные и уничтожаю<щие> отзывы <…>».

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 230–233

Называются эти записки «Для Лиды» — то есть чтобы Лидия Корнеевна сохранила, переработала, дала ход.

«Первого постановления» никакого не было.

О кресте своем не говорят так часто.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК. Анна Ахматова. Стр. 340

19 июня 1960 г. Дневники Чуковской полны рассуждений о творчестве Пастернака.

Когда я побывала у нее впервые после похорон, она еще была полна скорбью. <…> Теперь первое потрясение прошло, и она опять говорит о Борисе Леонидовиче хоть и с любовью, но и с раздражением, как все последние годы. Снова — не только соболезнует, но идет наперекор общему мнению, оспаривает, гневается <…>.

— Какие гонения? Все и всегда печатали, а если не здесь — то за границей. Если же что-то не печаталось — он давал стихи двум-трем поклонникам и все мгновенно расходилось по рукам.

Это тоже признак благоволения властей? «Сероглазый король» тоже расходился (а больше нечему было).

Деньги всегда были. Сыновья, слава Богу, благополучны. <…> Чуковская заступается: Родившийся в рубашке, счастливый от природы Пастернак научился чувствовать чужую боль, уже неизлечимую веснами. <…> Деньги у него были благодаря необычайному переводческому трудолюбию, <…> и деньгами своими он щедро делился со ссыльными и с тою же Анной Андреевной.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 404

Пусть в долг, но был готов отдать и не в долг. Готовность — это все. Ахматова не дала денег погибающему шестнадцатилетнему сыну Цветаевой. Вступила с ним в счеты. Он погиб, и она ни разу о нем не вспомнила. Никогда. «Глаза убийцы» — у укравшего от голода — так она говорила о нем.

К чему затевать матч на первенство в горе? Материнские страдания Ахматовой ужасны. И ждановщина (ничего, кроме слова, для нее не значившая. Ну, непечатание ненаписанного и неприсылание приглашений на партсобрания). И нищета (при возможности заработать). И все-таки она, Анна Ахматова, счастливее тех матерей, к которым сыновья не вернулись. Пастернаку страданий оказалось достаточно, чтобы умереть. Выносливость у каждого разная. Пастернак был задуман на 100 лет, а умер в 70. И не умер, а загнан в гроб. В 60 лет он был подвижен, влюбчив и способен к труду, как юноша <…>.

Все это я произнесла осторожно, а потому и неубедительно. Анна Андреевна слушала, не удостаивая меня возражениями. Только ноздри вздрагивали (как у графинь в плохих романах).

Жаль, что она не была на похоронах, подумала я. Дело не только в том, что собралось около полутора тысяч человек. Там сознание, что хоронят поэта, избравшего мученический венец, было явственным, громким, слышным.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 405

Она это и так почувствовала, отсюда и «гнев».

С поэта, правда, мы спросим не за мученичество, а за поэзию.