LXXXIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

LXXXIII

Когда я снова лег, я чувствовал себя очень взволнованным и так и не мог уснуть; я решил, что как только настанет день, велеть пустить себе кровь; поэтому я посоветовался об этом с мессер Джованни Гадди, а тот — с одним своим врачишкой, каковой меня спросил, не испугался ли я. Посудите сами, что это был за врачебный ум, если я ему рассказал такой великий случай, а он мне задает подобный вопрос! Это был какой-то ветрогон, который смеялся почти все время и ни о чем; и вот таким образом смеясь, он мне сказал, чтобы я выпил хороший стакан греческого вина и чтобы я старался быть веселым и не бояться. Мессер Джованни, однако, говорил: «Маэстро, если бы кто был из бронзы или мрамора, и тот в подобном случае испугался бы; а тем более человек». На что этот врачишечка сказал: «Монсиньоре, не все мы сделаны на один лад; этот человек не из бронзы и не из мрамора, а из чистого железа». И, взяв меня руками за пульс, с этим своим несуразным смехом сказал мессер Джованни: «Вот пощупайте здесь; это пульс не человека, а льва или дракона». Тут я, у которого пульс бился сильно, неровно, вероятно в такой степени, про какую этот болван доктор не читал ни у Гиппократа, ни у Галена, ясно почувствовал мою болезнь, но, чтобы не причинять себе большего страха и вреда, чем я испытал, я высказывал себя спокойным. Тем временем сказанный мессер Джованни велел подавать обедать, и мы всей компанией сели есть; каковая была, вместе со сказанным мессер Джованни, некий мессер Лодовико да Фано, мессер Антонио Аллегретти, мессер Джованни грек, всё люди ученейшие, мессер Аннибаль Каро,[209] который был очень молод; и ни о чем другом не говорилось за этим обедом, как об этом смелом поступке. И потом они заставляли о нем рассказывать этого Ченчо, моего служку, каковой был чрезвычайно остроумен, храбр и прекрасен телом; и всякий раз, как он рассказывал об этом моем бешеном поступке, принимая те осанки, которые принимал я, и отлично передавая также слова, которые я говорил, мне всегда вспоминалось что-нибудь новое; и они часто его спрашивали, было ли ему страшно; на каковые слова он отвечал, чтобы они спросили у меня, было ли страшно мне, потому что ему было то же самое, что было мне. Когда эта болтовня мне надоела и так как я чувствовал себя очень не по себе, я встал из-за стола, сказав, что я хочу пойти одеться наново в голубые сукно и шелк, он и я; потому что я хотел на четвертый день идти с процессией, так как приближались святые Марии, и хотел, чтобы сказанный Ченчо нес мне зажженный белый факел. И так, уйдя, я пошел отрезать голубого сукна, с красивым кафтанчиком тоже голубого шелка и таким же камзольчиком; а ему я сделал камзол и кафтан тафтяные, тоже голубые. Когда все сказанное я отрезал, я пошел к папе; каковой мне сказал, чтобы я поговорил с его мессер Амбруоджо; потому что он распорядился, чтобы я сделал большую работу из золота. Так я отправился к мессер Амбруоджо; каковой был отлично осведомлен о деле с барджеллом, и он был в сговоре с моими врагами, чтобы воротить меня, и изругал барджелла, что тот меня не взял; каковой извинялся, что против такого охранного листа он не мог этого сделать. Сказанный мессер Амбруоджо начал со мной говорить о заказе, который ему поручил папа; потом сказал мне, чтобы я сделал рисунки и что все будет устроено. Между тем наступал День святых Марий; а так как есть обычай, чтобы те, кто получает такое помилование, отправлялись в тюрьму, то поэтому я вернулся к папе и сказал его святейшеству, что я не хочу помещаться в тюрьму и что я его прошу, чтобы он оказал мне такую милость, чтобы я не шел в тюрьму. Папа мне ответил, что таков обычай и что так должно быть сделано. На это я снова преклонил колена и поблагодарил его за охранный лист, который его святейшество мне выдал; и что с ним я вернусь служить моему герцогу флорентийскому, который с таким вожделением меня ждет. При этих словах папа повернулся к одному своему приближенному и сказал: «Пусть Бенвенуто получит помилование без темницы; поэтому пусть ему выправят его указ, чтобы все было в порядке». Когда выправили указ, папа его снова подписал; его отметили в Капитолии; затем, в назначенный день, посреди двух дворян, я с большим почетом шел в процессии и получил полное помилование.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.