САРА
САРА
Мы подходим к эпохе, изобилующей суровыми уроками и оставившей по себе тяжкие воспоминания. Никола уже не первый танцор Осера, любимец госпожи Парангон, возлюбленный одиннадцати тысяч дев и — в той или иной мере — мучениц, звавшихся Жаннетта Руссо, Маргарита Парис, Манон Прюдо, Флипота, Тонтон Лакло, Коломба, Эдме Сервинье, Дельфина Барон и Роза Ламблен… он уже не пылкий поклонник мадемуазель Прюдом и красавицы Геан и не безымянный любовник, которого белокурая Септимания, графиня д’Эгмонт, выбрала, дабы вознаградить себя за холодность высокородного супруга. На календаре 1780 год, Никола сорок пять лет. Он еще не старик, но молодость прошла; голос у него хрипловатый, лицо в морщинах, а из-под небрежно надетого парика выбиваются серебристые прядки. Богач может вволю тешить себя иллюзиями, покупая их за бешеные деньги, как первые весенние овощи или редкие цветы посреди зимы, бедняку же приходится рано или поздно смириться с грустной реальностью, которую прежде скрывало от него воображение. Горе безумцу, который поверит лживым клятвам молоденьких девушек! До тридцати лет мы легко оправляемся от любовных неудач; после сорока каждое новое поражение бередит старые раны. Зрелый мужчина страдает вдвойне: сердце его разбито, достоинство оскорблено.
Итак, в ту пору Никола квартировал на улице Бьевр у госпожи Дебе-Лееман. Эта сорокалетняя, не утратившая привлекательности еврейка родом из Антверпена называла себя вдовой, при ней жил некий господин Флоримон, старый волокита, растративший на женщин все свое состояние и низведенный до роли козла отпущения. Первое время Никола почти не замечал дочь госпожи Лееман, девочку лет четырнадцати, очень похожую на мать, но юную и свеженькую. Он вспоминал о девочке, только когда слышал, как мать бранит ее или бьет. Но прошло четыре года — и она превратилась в статную блондинку с нежной белой кожей; в манерах ее, движениях, походке появилась грациозная небрежность, а в глазах светилась такая трогательная грусть, что Никола не мог смотреть на нее без слез. Это сердце его, которое он считал мертвым, подавало знак, что оно просто спало, а теперь просыпается.
Никола уже очень давно жил один и ни с кем не знался — днем он работал, вечерами бродил по пустынным улицам. Друзей у него не осталось — одни умерли, другие разъехались; мало-помалу он потерял интерес к жизни и впал в глубокую апатию — слишком бурная юность часто кончается полным безразличием. Впрочем, утратив бодрость духа, он взамен обрел спокойствие… но вот однажды воскресным утром маленькая белая ручка тихо постучала к нему в комнату. Он отворил дверь. На пороге стояла Сара:
— Господин Никола, не могли бы вы дать мне какую-нибудь книгу, которая вам сейчас не нужна, у вас их много, а я люблю читать.
— Выбирайте, мадемуазель, — сказал Никола, — все книги до единой в вашем распоряжении.
Скромность Сары, ее румянец, ее замешательство были столь неподдельны, она так робела и так боялась показаться навязчивой, что Никола пришел в полное восхищение. Девушка пробыла у писателя совсем недолго и на прощание подставила ему лоб для отеческого поцелуя.
Всю неделю Сара работала у барышень Амеи, куда мать отдала ее учиться плести кружева, а воскресные дни проводила дома. Поэтому она снова и снова приходила за книгами, которые Никола в конце концов стал ей дарить. Не было ничего чище и трогательнее этих первых встреч. Правда, Никола слышал нелестные отзывы о девушке, но считал их клеветой. Он полагал, что в дурной славе виновата мать, известная своей алчностью, у самой же Сары был такой простодушный вид, что Никола не простил бы себе, если бы словом, жестом или даже взглядом смутил ее чистоту и невинность; он относился к ней с почтением и предупредительностью, не признаваясь себе в природе своих чувств. Но Сара все поняла, вернее, за нее это поняла мать; отныне девушка стала наведываться чаще и вести более задушевные речи; для начала она принесла с собой несколько тщательно выбранных песенок из тех, что зовут «брюнетками», и спела одну из них, лучше всего выражавшую ее отношение к Никола.
В сорок лет страсти разгораются не так быстро, как в двадцать, но в сердце таится гораздо больше нежности: мужчина не так пылок, не так неистов, не так порывист, зато исполнен преданности и готов на любую жертву ради любимой. Он страшится будущего и цепляется за прошлое в надежде спастись от смерти, он хочет начать жизнь сначала, и чем моложе любимая женщина, тем сильнее и сладостнее его чувства. Нетрудно догадаться, с каким восторгом слушал Никола слова, лившиеся из прелестнейших в мире уст:
Весь день душа больная ноет,
Томясь в мучительном огне,
И ночь придет — не успокоит,
То радостно, то страшно мне.
Забудусь — о тебе мечтаю
И брежу именем твоим;
Очнусь ли — вновь от страсти таю.
Ты сердцем овладел моим[8].
— Поете вы с чувством, — сказал Никола. — Но так ли нежно ваше сердце, как ваш голос?
— Ах, сударь, — отвечала Сара, — если бы вы меня знали лучше, вы не задали бы мне этого вопроса, но, когда вы узнаете меня ближе, вы сами увидите, постоянна ли я в своих чувствах.
— Вот самое приятное, что я мог услышать из ваших дивных уст.
— Боже мой, но это так естественно. Ведь если ты однажды кого-нибудь полюбила, разве это не на всю жизнь? Ужели можно забыть любимого человека?
— Поистине сладостная мораль!
— Ей учит нас природа.
— Вы рассуждаете как истинный философ, мадемуазель.
— В самом деле, я немного разбираюсь в людях… Я как-нибудь расскажу вам об этом.
Никола насторожился, но быстро успокоился: девушка с наивным воодушевлением сообщила, что они с матерью бывали в гостях у замечательных людей, например у одного придворного, в чьем загородном доме, в нескольких лье от Парижа, собиралось высшее общество. Быть может, Никола придал бы большее значение этим ее словам, если бы Сара вдруг не переменила тему разговора.
— А знаете, — щебетала она, — ведь я воспитывалась в монастыре… И получила там такое образование, что задумала написать пьесу. Ах! театр — вот что было моей истинной школой. Если бы не матушка, я бывала бы там еще чаще, но она не любит хорошие спектакли, она скучает даже на комедиях, ей нравится только Николе с его канатными плясунами. Одино — и тот чересчур серьезен для нее или, если угодно, чересчур…
Сара не осмелилась закончить фразу. Позже Никола понял, что она хотела сказать «чересчур благопристоен».
— Ну что же, — сказал он, помолчав, — коль скоро вас влечет к себе театр, надо вам попробовать себя, свое изящество и ум на этом поприще.
— Нет, — отвечала она, — я берегу все это для более важного дела.
— Какого же?
— Я хочу заслужить ваше уважение.
Удар попал в цель, Никола расчувствовался и сжал девушку в объятиях.
Сара приходила все чаще и чаще. Госпожа Лееман, как ни странно, смотрела на это сквозь пальцы. Между соседями завязались дружеские отношения. На Крещенье Никола принес семье госпожи Лееман гостинец — пирог с запеченным бобом. За столом Флоримон, нахлебник госпожи Лееман, развлекал всех своей болтовней, изъясняясь с изысканной вежливостью, которой, по его словам, научился в свете. Пирог доели, но боба в нем не оказалось; Сара заподозрила, что Флоримон утаил его, чтобы не платить выкуп.
— С чего бы это? — удивилась госпожа Лееман. — Деньги-то все равно мои.
Флоримон возражал с видом оскорбленной невинности.
— Скорее всего, — сказал Никола, — это я ненароком проглотил боб, так что считаю своим долгом угостить вас вином.
Удовлетворение Флоримона и восторг госпожи Лееман и Сары с лихвой вознаградили его за жертву.
Назавтра к Никола пришла госпожа Лееман:
— Мне надо поговорить с вами о дочери.
И она рассказала ему, что прочила Саре в мужья некоего господина Деларбра; этот молодой человек часто бывал у них в доме, а потом вдруг исчез. Она осведомилась, говорила ли Сара Никола о своих отношениях с Деларбром, впрочем вполне невинных.
— Да, — ответил он, — но как о чем-то давно забытом.
Деларбр не пара ее дочери, продолжала госпожа Лееман. Недавно, добавила она с гордостью, Сара получила новое предложение. Господин де Весгон, давний друг дома, хочет подарить ей двадцать тысяч ливров и тем обеспечить ее будущее; этот почтенный человек поступает так из чисто отеческих чувств, в память о дружбе, которая некогда связывала его с отцом Сары… Но Сара отказывается от денег господина де Весгона, и госпожа Лееман, не в силах побороть ее упрямство, просит Никола помочь ей переубедить дочь, она уверена, что девушка послушается советов такого умного человека.
Никола был неприятно удивлен. Госпожа Лееман пожаловалась на здоровье:
— Что будет с бедной Сарой, если меня не станет? У меня есть опыт, господин Никола: годы идут, красота вянет… эта сумма обеспечила бы Саре небольшую пожизненную ренту, которая, вкупе с тем, что останется после меня, позволила бы ей жить безбедно…
Никола покачал головой, но госпожа Лееман продолжала настаивать, заклиная его дружескими чувствами, которые он питает к ее дочери, и даже предложила познакомить как-нибудь за ужином с господином де Весгоном, дабы он мог убедиться в чистоте побуждений старца.
Никола был уязвлен в самое сердце и всю ночь не сомкнул глаз. Наутро Сара, как обычно, поднялась к нему. Он начал с вопроса о двадцати тысячах ливров и спросил девушку напрямик, может ли она принять эти деньги без ущерба для своей репутации. Сара опустила глаза, густо покраснела, села к Никола на колени и заплакала. Никола умолял ее ответить.
— Ах, если бы вы знали! — простонала она между двумя всхлипами.
— Доверься мне, милое дитя.
— Я так несчастлива!
— Несчастлива? С каких пор и отчего?
— С рождения… Моя мать…
Казалось, Саре трудно говорить.
— Моя мать, — произнесла она наконец, — повинна в смерти моей сестры. Я тогда была совсем ребенком, только и знала, что хохотать да резвиться… С тех пор я сильно переменилась! Мать внушает мне ужас, едва заслышав ее шаги, я начинаю дрожать от страха!
И она рассказала ему о временах, когда они с матерью жили на маленькой улочке в квартале Маре, у столяра. Вдова часто приводила в дом мужчин, всякий раз новых, а девочку отсылала на чердак, где та страдала от холода и даже от голода… Когда Сара слишком громко кричала, мать приходила в ярость, щипала ее, выкручивала ей руки или разбивала в кровь лицо. А однажды на чердак ворвался мужчина, и…
— Бедное дитя! — воскликнул Никола.
— О мой друг! О мой отец! — продолжала Сара, в слезах бросаясь в его объятия. — Я давно поклялась, что никогда не выйду замуж… во всяком случае за человека молодого…
Никола посмотрел на нее с нежностью:
— За человека молодого! А как же юный Деларбр, который несколько месяцев назад бывал здесь… так часто?
— Деларбр, — вздохнула Сара. — Ах! Не стану лгать, я его любила… во всяком случае, так, как может любить несмышленое дитя… но он больше не придет… Я ему все рассказала!
Никола уронил голову на руки, помолчал, потом с горечью воскликнул:
— И он тебя бросил! Не понял, что твоя чистая душа… тысячу раз искупает подлость, жертвой которой ты стала!
Здесь Никола невольно вспомнил госпожу Парангон. Образ этой женщины преследовал его, как рок, и вот он опять возвращался в новом обличье бередить его незаживающую рану. Никола вскочил и в отчаянии заметался по комнате. Сара, не вполне понимавшая его горе, подбежала к нему, усадила и, улыбаясь сквозь слезы, принялась целовать:
— Ах, стоит ли меня жалеть? Стоит ли так отчаиваться? Защитник мой, мой наставник, подумайте сами, разве все это может помешать нашей нежной дружбе? Я не виновата, увы, и вам нечего мне прощать… И потом, если бы Деларбр меня не бросил, разве я сейчас была бы здесь, с вами… у вас в объятиях… разве могла бы болтать с вами, плакать… смеяться?
Она снова села к Никола на колени и, обвив его шею рукой — рукой зрелой женщины, — стала перебирать розовыми пальчиками его густые кудри.
В сердце писателя понемногу возвратился покой, тревога улеглась. Как зачарованный, смотрел он на прекрасные черты девушки.
— Что с вами? — спросила Сара, видя, что он задумался.
Признание, так долго сдерживаемое, сорвалось с его уст:
— Я думаю о тебе, прелестное дитя. Пора наконец сказать: я давно тебя люблю… и все время избегал тебя, боясь твоей молодости и красоты.
— Все время, пока я сама не пришла к тебе однажды утром!
— Что я мог тебе предложить? Сердце, иссохшее от горя… и раскаяния!
— О чем же тебе теперь горевать? Разве теперь твое сердце не покойно?
— Оно никогда еще не билось так сильно… вот послушай.
— Ах! Это, наверно, оттого, что…
— Отчего?
— От любви… — прошептала Сара.
Никола опамятовался; писательский опыт на миг вернул ему силы.
— Нет, — сказал он серьезно, — я питаю к тебе, дитя мое, только искренние и ровные дружеские чувства.
— А если бы я полюбила вас?
— Твоя любовь прошла бы слишком скоро.
Сара потупилась.
— Год тому назад, — продолжал Никола, — я в очередной раз поддался очарованию…
— Чьему? — спросила Сара, быстро вскинув глаза.
— Я был очарован образом, который сам придумал, прихотью воображения, мимолетной, как сон, — я даже надеяться не смел, что сон этот станет явью, — несбыточной мечтой, одной из тех, за которыми я гонялся всю жизнь и которые по воле неисповедимой судьбы иногда сбывались.
— Но что это был за образ? Что за сон?
— Это была ты.
— Боже мой, я!
— Ты бегала по дому, я встречал тебя на лестнице, на улице… ты становилась все взрослее, все прекраснее, по вечерам я иногда заставал тебя на пороге, беседующей с молодым Деларбром…
Сара покраснела:
— Но клянусь вам…
— Ах, да какая разница! — решительно сказал Никола. — Разве он не был молод, хорош собой и, следовательно, достоин тебя?.. Разве это не естественно, разве это не радует душу — чистая любовь двух юных прекрасных существ?.. А я любил тебя по-иному — как любят странные видения, являющиеся нам в снах… мы просыпаемся, охваченные дивной страстью — слабым отблеском юношеских безумств… а через минуту уже смеемся над собой!
— О боже! Сразу видно, что вы поэт!
— Вот именно. Ведь мы, поэты, не живем! Мы анализируем жизнь!.. Другие люди для нас только игрушки… и они жестоко мстят за себя! Дружба, любовь — что это? Так ли уж я уверен, что любил? Дневные образы для меня ничуть не более реальны, чем ночные видения. Горе тому, кто нарушит мой вечный сон, не будучи бесплотным образом!.. Как художник, бесчувственный ко всему, что его окружает, хладнокровно пишет с натуры битву или бурю, так мы смотрим на людей как на модели для своих творений, видим в страстях материал для изображения, и всем, кто вторгается в нашу жизнь, суждено стать жертвами нашего эгоизма, как сами мы — жертвы собственного воображения!
— Вы меня пугаете! — воскликнула Сара.
— Не бойся, — отвечал Никола, — тебе ничто не угрожает. Просто у меня есть опыт, дорогое дитя; я научился разбираться и в других, и в себе, в сердце у меня горечь, но я ни на кого ее не изливаю… Знаешь ли ты, что мы, поэты, делаем с нашими чувствами?.. Мы претворяем их в книги, чтобы заработать на жизнь. Так поступал женевец Руссо, так поступил я сам в «Совращенном поселянине». Я поведал историю моей любви к несчастной женщине из Осера, которой уже нет в живых, но я был скромнее, чем Руссо, я не был откровенен до конца… быть может, оттого, что пришлось бы рассказать…
Он замолчал.
— О, дайте же мне прочесть эту книгу! — взмолилась Сара.
— Позже, не сейчас!.. Но послушай, сейчас ты увидишь, как опасно дружить со мной… Я уже вывел тебя в «Современницах»!
— Замечательно! — Девушка захлопала в ладоши. — Но каким же образом?
— Раз ты милостиво прощаешь меня, прелестное дитя, то вот тебе книга. Видишь, героиню этого рассказа зовут Аделина. Так я нарек тебя.
— Ах, какое красивое имя! Так меня и зовите… А кого она любит?
— Шавиньи.
— Шавиньи?.. Значит, так вы назвали себя.
— Нет, я назвал так молодого Деларбра, который в ту пору приходил сюда каждый день. Видя, как он предупредителен, как влюблен, как нежен, я вспомнил свою юность… Я представлял себя на его месте, воображал, что ты любишь меня. Ах! Я был бы еще нежнее, еще восторженнее… Деларбр — всего лишь беспомощная и бледная копия с меня в юности, однако я не мог его ненавидеть… Я ни на что не надеялся. Лишь в одиночестве, сам с собой, говорил я о чувствах, которые питал бы к тебе, будь я на его месте. Он любил тебя, я же тебе поклонялся… Если бы ты предпочла другого, я ревновал бы за него… я убил бы его соперника!.. Я бы женился на тебе, будь я на его месте.
Сара стыдливо спрятала лицо на груди Никола, потом взглянула на него, улыбаясь сквозь слезы:
— О, говори, говори, но позволь мне восхищаться тобой, твоим пылом, твоей добротой, твоим гением… До сих пор я больше всего любила слушать тебя… Теперь я смотрю на тебя, и ты кажешься мне молодым и прекрасным. О, как я завидую тем, кого ты любил!
— Лишь одна из них была достойна тебя, моя Сара! Но она питала ко мне только дружеские чувства… Ее уже нет в живых… Поговорим же еще о странной любви, где я представлял себя на месте того, кто казался мне более достойным твоей любви. Ты не знаешь, как далеко заходил я в своих безумствах… Я люблю гулять по вечерам на острове Сен-Луи, там самые красивые в мире солнечные закаты. Так вот! Я любовался ими, опираясь на парапет набережной, и украдкой нацарапал на сером камне начальные буквы имени, которым я тебя назвал: Ан. Ад. Это значило: Ангел Аделина.
— О, в первый же погожий день мы вместе пойдем туда, ты покажешь мне эти буквы и расскажешь все, что думал, когда писал их! — потребовала Сара.
— Да, друг мой, раз ты этого хочешь… Но, увы, я постарел еще на год и столько выстрадал!
Сара бросилась к нему на шею; смех и слезы ее проливали божественный бальзам на раны несчастного.
— Я разделю все твои горести! — говорила она. — Ты расскажешь мне о той женщине из Осера, которую ты так любил…
— О! — отвечал Никола. — Столько радости… столько горя… сердце мое не выдержит! Да благословит тебя Бог, дочь моя, дитя мое! Да, я люблю тебя… у меня еще хватает безумия тебя любить, прости меня…
В этот момент на лестнице послышался голос госпожи Лееман; она звала дочь обедать.
— Мне пора идти, — заторопилась Сара, — но прежде я хочу сказать вам еще несколько слов.
— Ты снова говоришь мне «вы»?
— Нет, это по рассеянности… Я хотела рассказать тебе об одной моей подруге — ты, быть может, видел ее у меня, она тоже работает у барышень Амеи… Ее зовут мадемуазель Шарпантье.
— Я ее видел, она прелестна.
— Она такая добрая!.. Но мне неловко просить тебя…
— Что случилось? Сейчас же признавайся, милое дитя!
— Я так боюсь показаться нескромной… У моей подруги умерла мать, она долго болела и не оставила дочери ничего, кроме долгов. Как бы я хотела быть богатой, чтобы ей помочь!.. Ей приходится очень туго, сейчас ей так нужен один луидор!.. Через полтора месяца она тебе его непременно вернет.
— Один луидор! Всего один луидор! — воскликнул Никола и, достав из большой шкатулки два луидора, вложил их в белую ручку Сары, присовокупив к ним поцелуй.
— О, как она обрадуется! — прощебетала Сара и побежала вниз.
С этого дня отшельничеству Никола пришел конец. Вдова Лееман после признаний Сары вызывала у него отвращение, но желание видеть девушку почаще пересилило его; он завязал дружбу с господином Флоримоном, без устали восторгаясь его аристократическими замашками, и старался угодить вдове, заказывая в трактире ужины для всей честной компании; при этом он не забывал позаботиться, чтобы среди блюд были индейка или гусь, которыми скупая госпожа Лееман кормила потом своих домашних несколько дней.
Мы уже говорили, что Сара могла приходить к Никола только по воскресеньям, ибо всю неделю она проводила у барышень Амеи. Но вот однажды в понедельник он услышал на лестнице громкие голоса.
— Бесстыдница! — кричала госпожа Лееман дочери.
— Никакая я не бесстыдница, да только это не ваша заслуга! — отвечала та.
— Подожди у меня, негодница, вот я тебе!..
Никола выскочил из комнаты.
— Полюбуйтесь на дочь, которая грубит матери! — воскликнула госпожа Лееман, ища сочувствия.
Никола бросился к девушке:
— Сара, дорогая моя, успокойтесь!
Но Сара глядела на него весьма неприветливо и смягчилась лишь перед уходом. Когда дверь за ней закрылась, госпожа Лееман пожаловалась Никола:
— Как тяжко отпускать единственную дочь к чужим людям!
— Отчего же не оставить ее дома?
— Ах, сударь, мы так бедны… а я не хочу ни о чем просить друзей.
Никола в те времена жил в полном достатке; его первые произведения, особенно «Совращенный поселянин» и «Современницы», приносили гораздо больше денег, чем работа в типографии.
— Заберите дочь домой, — сказал он госпоже Лееман, — мы сделаем для нее все, что сможем.
— Тут как раз в третьем этаже скоро освободится комната, мы вскладчину обставим ее мебелью, вы будете ей за отца, и мы заживем одной семьей, — обрадовалась вдова.
Итак, со следующей недели Сара перестала ходить в лавку барышень Амеи. Вскоре ее связь с Никола стала полной и нерасторжимой. Бесконечные беседы, восхитительные ужины на окраинах или за городом в обществе госпожи Лееман и Флоримона… Во время этих трапез маленькая ножка Сары неизменно покоилась на ноге Никола, а когда они бывали в театре, девушка, не обращая ни малейшего внимания на устремленные на нее со всех сторон восторженные взгляды, вкладывала свою ручку в руку Никола.
Однако госпожа Лееман старалась не отпускать от себя дочь, а если Никола и Сара шли куда-нибудь вдвоем, непременно посылала за ними Флоримона. Этот пресыщенный волокита был не самым приятным спутником, но он ничего не имел против взаимной склонности влюбленных. Флоримон ходил за ними по пятам, словно сторожевой пес, не мешая им ворковать. Однажды Никола вызвался купить госпоже Лееман семена и луковицы цветов. Она, как все уроженки Брабанта, любила тюльпаны. Никола с Сарой отправились на набережную Цветов и выбирали семена так долго, что Флоримон устал ждать и решил скоротать время в соседнем кабачке, откуда вышел, сильно шатаясь. Пока он пытался взвалить на плечи мешок с семенами, Сара написала матери записку, где объяснила, что Флоримон пьян и им с Никола стыдно брать его с собой на прогулку. Флоримон ушел с этой запиской, не прочитав ее.
— Вот бы нам пойти в театр! — весело сказала Сара.
Никола посмотрел на нее. Ей были очень к лицу английская шляпка и казакин из переливчатой тафты. До спектакля оставалось еще много времени, и они выбрали самый длинный путь. Никола повел девушку вдоль набережных к острову Сен-Луи, где он так любил гулять. Оттуда в те времена открывался очень живописный вид: с одной стороны сельские просторы, с другой — два рукава Сены, величественные громады старого собора и ратуши; справа и слева, довершая картину, тянулись бульвары Май и Рапе с утопающими в зелени ресторанчиками на каждом шагу. Никола хотелось заодно показать Саре священные буквы Ан. Ад., которые он нацарапал на парапете набережной, когда приходил сюда излить жалобы безнадежной любви. Ныне все переменилось. Влюбленные вывели под этими полустершимися буквами свои подлинные инициалы и покинули остров только после того, как солнце скрылось за высокими башнями тюрьмы Шатле. Они пересекли площадь Мобер, миновали улицы Сен-Северен и Сент-Андре-дез-Ар и по улице Комедии вышли к театру, по-прежнему навевавшему на Никола воспоминания о красавице Геан[9]. По дороге он со слезами на глазах поведал Саре историю своей трагической любви, и девушка от всего сердца сочувствовала его горю.
— Умерла! Она умерла! — восклицал Никола. — Умерла, как и та, другая, такая прекрасная и такая добрая (госпожа Парангон)! Увы, все, кого я любил, сошли в могилу!
— А я, разве я не люблю тебя так же, как они? — возражала растроганная Сара.
— Сейчас, быть может, и любишь, но что будет дальше?
— Друг мой, не говори так… До сих пор моя чувствительность приносила мне одни муки, пощади же меня…
— О, прости, дитя мое! Я столько выстрадал, а ты…
— В моей жизни не было ничего, кроме страданий, но боль, причиненная тобой, была бы для меня горше всех моих былых невзгод.
Они вошли в залу. Давали «Воспитанницу» Фагана — ту самую пьесу, где некогда с таким чувством и грацией играла мадемуазель Геан. Никола, как все гордые умы, не верил в случайности и во всем, что с ним происходит, видел перст судьбы. На сей раз пьеса показалась ему отвратительной, а исполнительница главной роли — дурнушкой. Он не заметил, как в соседнюю ложу вошла дивной красоты женщина с чудесными пепельными волосами (тогда как раз перестали пудрить волосы), прекрасными глазами, черными бровями и изысканными манерами.
— Погляди, какая красавица, — сказала Сара.
— Она хороша, — согласился он, — но ты гораздо красивее!
Дама, видя восхищение Сары, приветливо заговорила с ней. Сара отвечала холодно. Когда Никола с удивлением посмотрел на девушку, она шепнула ему на ухо:
— Я очень ревнива. Если бы я поддержала разговор, ты бы тоже принял в нем участие и наверняка понравился бы ей…
Никола был польщен:
— Зато мне никто не может понравиться, кроме Сары.
Упоительный вечер кончился, и пора было возвращаться домой, где их ждала разъяренная госпожа Лееман. Чтобы задобрить ее, Никола купил у ювелира на улице Бюсси красивые подвески. Мера предосторожности оказалась нелишней: на пороге дома влюбленных встретил несчастный Флоримон, которого вдова выставила за то, что он вернулся один. Протрезвев от обрушившихся на его голову проклятий, он совсем пал духом. Никола храбро встретил бурю — впрочем, как только в руках у него блеснуло золото, она утихла, и в доме вновь воцарился покой.
Однако госпожа Лееман не дозволяла влюбленным развлекаться без нее.
— Если девочке скучно, — как-то сказала она, — я сама поведу ее на прогулку.
И вот погожим весенним вечером госпожа Лееман с Сарой отправилась на Большие бульвары. Никола до семи часов был занят в типографии, а потом собирался присоединиться к ним. Когда он пришел, они сидели в боковой аллее среди других красивых и нарядных дам. Подле них расположился смуглый господин в расшитом камзоле, похожий на креола; он уже успел завязать беседу с госпожой Лееман. Сара сидела очень чинно; увидев Никола, она улыбнулась и пригласила его сесть рядом. Смуглый кавалер не замедлил откланяться и удалился.
Два или три дня спустя важное дело задержало Никола, и он не смог в обычное время присоединиться к дамам. Вечером госпожа Лееман с усмешкой доложила, что давешний кавалер не дал им соскучиться. То же повторилось еще через несколько дней. Дома Сара отвела Никола в сторону:
— Вы бросаете меня на произвол судьбы, а ведь вам известны намерения моей матери… Ах, друг мой!
И вот однажды госпожа Лееман заявила, что наконец-то ее дочь может выйти замуж за человека с положением. Слова эти ножом вонзились Ретифу в сердце, ведь он, как мы уже говорили, был несвободен, хотя давно уже жил с женою врозь. Он отвечал со вздохом, что главное для него — счастье Сары и что он желает ей хорошего мужа. Назавтра Никола нездоровилось, и он не покидал своей комнаты. На полу под дверью он обнаружил записку:
«Мой милый и добрый друг! Твою девочку заставляют идти гулять без тебя… Придется терпеть, раз нет другого выхода. Лечи свой насморк и поскорее выздоравливай… Если бы ты мог подыскать мне место у какой-нибудь дамы или просто надомную работу, у меня достало бы сил сопротивляться и я была бы счастлива, насколько это возможно в моем положении. Не забывай твою подружку.
Сара».
Никола в тот же день нанес визит одной знатной даме, которая жила на острове Сен-Луи и о которой он часто упоминает в «Парижских ночах». Дама эта согласилась взять Сару в компаньонки. На обратном пути он встретил мать и дочь в карете. Госпожа Лееман крикнула ему, что они едут в Пале-Руаяль и ждут его там. Успокоенный относительно чувств Сары ее запиской, он не стал спешить. Когда он появился в Пале-Руаяле, он уже не застал там ни госпожи Лееман, ни Сары.
Никола вернулся домой. Еще издали он увидел, что в окнах темно… На двери висел замок. Он поднялся к себе и заметался по комнате. Время от времени он выбегал на улицу в надежде встретить дам. Никого. Пробило полночь; с последним ударом он разразился слезами. Он вспомнил слова Сары, намеки ее матери. В час ночи, не находя себе места, он вышел на улицу. Случай вновь привел его на пустынные набережные острова Сен-Луи. В лунном свете он принялся искать священные инициалы, нацарапанные его рукой и рукой Сары, и, найдя их, зарыдал от отчаяния. Отворилось окно, кто-то спросил, что с ним.
— Перед вами отец, потерявший свое дитя, — отвечал Никола.
Он шел домой, надеясь еще, что дамы были где-нибудь на балу и наконец вернулись. Дом был пуст. В пять утра Никола в изнеможении заснул; ему снилась Сара, ее густые белокурые волосы разметались по груди, она звала его: «Друг мой! спаси меня!» Он вскочил… уже рассвело; дома по-прежнему никого не было[10].
Всякий раз, заслышав цокот копыт, Никола вздрагивал, но экипажи проезжали мимо. Только на третий день у дверей остановилась карета. Он бросился вниз. Госпожа Лееман приехала без Сары, в сопровождении незнакомца, вернее, нового знакомого, обходительного креола с Больших бульваров.
— Где ваша дочь? — сердито закричал Никола.
— Она осталась за городом, в доме господина де Ла Монтетта, — госпожа Лееман указала на своего спутника, — который был так любезен, что проводил меня.
— И вы оставляете вашу дочь одну у мужчины?
— А вам какое дело?.. К тому же Сара там вовсе не одна, с ней родные этого господина… А сам он, как видите, здесь, со мной!
Господин де Ла Монтетт поклонился, разглядывая искаженное гневом лицо Никола. Впрочем, вдова Лееман вовсе не хотела обижать писателя.
— Разве моя дочь не предупредила вас, что мы собираемся за город? — спросила она уже мягче.
— Я понятия не имел об этом!
— Вот дуреха!.. — воскликнула госпожа Лееман.
Она употребила даже более крепкое словцо, попросив у господина де Ла Монтетта прощения за свою материнскую строгость.
— Господин Никола стал моей дочери вторым отцом, — объяснила она, — и я понимаю его беспокойство… Но ведь Сара оставила вам записку… — добавила она, обращаясь к Никола.
— Вы правы, сударыня, я совсем запамятовал, — ответил он и удалился.
Никола был в смятении. Если бы речь шла о браке с достойным избранником, он, как человек благородный, не стал бы противиться и, возможно, не был бы так удручен; но записка Сары, где она ни словом не обмолвилась о загородной прогулке, указывала на опасность совсем иного рода. Пока он размышлял в нерешительности, карета вновь умчалась, ибо госпожа Лееман приезжала домой только затем, чтобы взять кое-что из вещей. В юности Никола случалось бежать за каретой, чтобы узнать, куда направляется его возлюбленная, но попробуй проделать такое, когда тебе за сорок! Пришлось ждать всю ночь, а потом еще целый день. И только под вечер раздался наконец условный стук; опрокидывая стулья, он рванулся к двери. На пороге стояла Сара; она произнесла ледяным тоном:
— Ну! Я здесь! В чем дело?
— В чем дело?.. Да разве я сказал вам хоть слово, бедное мое дитя?
— Нет, — отвечала Сара в замешательстве, — но у вас такой грозный вид…
— Я ни в чем вас не упрекаю… Но вы сами понимаете, те три дня, что вас не было…
— Вы пообедаете с нами, не правда ли? — спросила Сара как ни в чем не бывало.
Девушка по-прежнему стояла в дверях. Услышав, что мать зовет ее, она побежала вниз.
Никола понял, что все кончено. «Теперь, — сказал он себе, — мне остается в самом деле стать ей отцом и выяснить, может ли этот человек сделать ее счастливой». Он спустился в гостиную. За столом сидел господин де Ла Монтетт. Ему было лет сорок, страсти, казалось, всегда обходили его стороной… Никола видел, что соперник гораздо богаче его, и уверился, что речь идет о браке по расчету; так он объяснял себе сдержанность девушки и горевал лишь оттого, что ножка Сары уже не покоится на его ноге.
Обед прошел бы вполне благопристойно, если бы под конец, взглянув на господина де Ла Монтетта, госпожа Лееман не воскликнула в приливе откровенности:
— Даже не верится, что мы знакомы с вами всего две недели! В тот день мы собирались в театр, и, если бы господин Никола пришел за нами вовремя, мы не имели бы удовольствия познакомиться с таким любезным кавалером… который стал нам настоящим другом!
Какая пытка! «Я сам во всем виноват!» — сокрушался Никола. А Сара томно склонила голову на плечо креола, не заметив, казалось, пошлости, сказанной матерью. Никола призвал на помощь все свое мужество, чтобы скрыть неудовольствие. После обеда все пошли в Ботанический сад. Как человек светский, гость бережно поддерживал Сару под руку, и приличия требовали, чтобы Никола предложил руку ее матери, — обычно этот тяжкий труд брал на себя Флоримон, но на сей раз вдова услала его куда-то с поручением. Ретиф уже был к тому времени известным писателем, он не хотел, чтобы его видели под руку с госпожой Лееман, и потому просто пошел с ней рядом. Вдова с досадой сказала дочери:
— Зачем молоденькой девушке опора, если даже я прекрасно без нее обхожусь!
Пришлось господину де Ла Монтетту отпустить руку Сары, что, впрочем, не прервало их весьма оживленной и даже нежной беседы. Прощаясь, господин де Ла Монтетт пригласил обеих дам на следующий день отобедать у него. Будучи человеком учтивым, он пригласил и Никола. Сердце писателя сжалось, теперь превосходство было на стороне соперника, недаром Сара потом говорила: «Господин Никола весь вечер был такой угрюмый!»
Назавтра господин де Ла Монтетт радушно принял всех в своем загородном доме; в беседе он показал себя человеком весьма неглупым; конечно, он не обладал богатым воображением, зато прекрасно знал свет. Его превосходство как человека состоятельного и вдобавок наделенного тонким вкусом было очевидно; у Никола сердце кровью обливалось. К обеду прибыли еще несколько гостей, в основном судейские и банкиры. Сара сидела как на иголках: мать ее то и дело вставляла не слишком уместные замечания, поэтому девушка старалась больше говорить сама; по ее смелым и даже вольным остротам Никола заключил, что она отнюдь не так наивна, как он полагал. Когда все встали из-за стола, Никола отошел к окну и заплакал горючими слезами, повторяя: «Все кончено!» Проходя мимо, Сара тронула его за плечо и весело спросила:
— Что это вы здесь делаете? Разве вы не пойдете в сад?
Он не обернулся, чтобы она не видела его искаженного лица.
— Ну и оставайтесь, — процедила Сара сквозь зубы. — Только тоску нагоняете!
Уязвленная гордость высушила слезы на лице несчастного. «Поделом тебе, — бранил он себя. — Вспомни о тех, кого ты сам совратил и погубил!» Немного успокоившись, он спустился в сад. Сара резвилась, как дитя, срывая розы для присутствующих дам. Господин де Ла Монтетт увлек Никола в одну из аллей и был с ним так любезен, словно и не подозревал об их соперничестве. Они долго говорили о Саре; Никола не мог удержаться от самых восторженных похвал. В этом панегирике слились его литературное дарование и чувства, которые пылали в его сердце. Господин де Ла Монтетт с удивлением спросил:
— Так вы ее любите?
— Обожаю! — отвечал Никола.
— Однако мать ее уверяла меня, что вы испытываете к девушке лишь отеческие чувства… Я полагал, что нежная привязанность к госпоже Лееман, которая одних лет с вами и еще хороша собой…
— К госпоже Лееман! — вскричал Никола, оскорбленный до глубины души. И, глядя на креола, подумал: «Да ведь мы с ним почти ровесники. Неужели он считает, что если я старше его на каких-нибудь пять или шесть лет, то уже не могу понравиться молоденькой девушке?» Он не произнес этого вслух, но в голове его зазвучали ревность и уязвленное самолюбие; говоря о госпоже Лееман, он дал волю своему негодованию. Он рассказал о страсти молодого Деларбра, о господине де Весгоне и его двадцати тысячах, которые едва не были приняты… Он не умолчал и о собственной роли, о своих жертвах, о клятвах, свиданиях, письмах…
— Теперь, — закончил он, — я вижу, что был игрушкой в их руках, что меня обманывали… как обманут и вас!
— Меня? — переспросил господин де Ла Монтетт. — Ну нет! Я человек опытный и сразу все понял.
— Как! Вы готовы смириться с тем, что мать продает вам свою дочь?
— Что вы, дорогой мой, я не покупаю любовь.
— Значит, вы понимаете, что вам надо отступиться от девушки?
— Отчего же? Если я нравлюсь ей больше других!
Никола был ошеломлен таким ответом, но пока он собирался с силами, чтобы осадить соперника, из-за деревьев выглянуло свежее улыбающееся личико Сары. Беспечная резвушка, не подозревавшая, о чем говорят мужчины, несла охапку роз, которую разделила на два букета: один для господина де Ла Монтетта, другой — для Никола. Уже стемнело, и Сара не заметила, как он удручен. А Никола, увидев возлюбленную, почувствовал, что гнев его проходит. Прощебетав несколько учтивых слов, девушка убежала, чтобы не мешать мужчинам беседовать о серьезных вещах.
— Послушайте, — сказал де Ла Монтетт, — я уже вышел из возраста, когда человек склонен к восторгам, и удивляюсь вам. Похоже, писатели дольше сохраняют свою восторженность… Раз вы так любите эту девушку, я готов отказаться от своих намерений… Однако вы рассказали о ней столько хорошего, что, если она вас не любит, я буду добиваться ее расположения еще упорнее.
Мгновение назад Никола хотел вызвать де Ла Монтетта на дуэль — теперь он чувствовал себя смешным: хладнокровие соперника сломило его. Как всякий обманутый любовник, он больше всего боялся узнать правду и не стал испытывать судьбу: сославшись на неотложные дела, он в тот же вечер уехал в Париж. Все наперебой сожалели о его отъезде и вышли проводить его. Сара с прежней веселостью шла рядом с де Ла Монтеттом; креол сказал ей:
— Дайте же руку господину Никола.
Такое великодушие больнее всего ранило бедного влюбленного. Никола попытался скрыть досаду, но не смог и сказал Саре, что господину де Ла Монтетту теперь известны намерения госпожи Лееман, а также другие малопривлекательные подробности ее жизни. Сара пришла в ярость.
— По правде говоря, сударь, — заявила она, — я жалею, что узнала вас и была к вам добра. По какому праву вы вмешиваетесь в мои дела? По какому праву выдаете чужие тайны и порочите мою мать?.. И вообще, — продолжала она, возвышая голос, — не знаю, с какой стати мы с вами идем рядом. Быть может, вы хотите, чтобы все думали, будто нас что-то связывает! Только посмейте утверждать, сударь, что наши отношения не были совершенно невинными!
Никола не ответил. Красный от стыда, с болью в сердце, он не нашел в себе сил проявить великодушие и подтвердить ложь девушки. Он неловко откланялся и только по пути домой дал волю горю и гневу. Единственным его утешением была мысль о справедливости постигшей его кары.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.