Восемьсот лет

Восемьсот лет

Как всё замечательно — мы вернулись из лагеря, там было в этом году очень хорошо, а дома так хорошо, что я иногда как будто застыну и любуюсь кем-нибудь или чем-нибудь.

Я всё-всё рассказала за столом — и про Спящую царевну — Ёлка хмыкала и ворчала, но все меня слушали, — и про оркестр с Шуриком, и про спортивный кружок, и про то, как вечером мы танцевали. И про то, как я ходила где хотела, и про то, что костра не было, но это, я думаю, хорошо — мне почему-то сейчас не хочется петь у костра или в вагоне. В Доме учёных я бы спела! Все смеялись и радовались. А Ёлка рассказала, какая была красивая пирамида: я наверху с пионерским салютом, дождь идёт, я спрыгиваю, и мальчишки, на которых я стояла, грязные-грязные!

31 августа мы очень хорошо отпраздновали юбилей родительской свадьбы. Утром с Ёлкой побежали на рынок за астрами, а Папка сам пошёл и купил ещё много гладиолусов! Потом мы с Анкой очень много пирожков налепили — чудный был праздник!

А в самом начале сентября Мамочка пошла со мной на урок к Александру Сергеевичу новую скрипку показывать. Он на ней поиграл, был совершенно потрясён и сказал:

— Нинуша! Ты заслуживаешь такую скрипку!

Я смутилась.

А сегодня будет замечательное событие — я очень хочу в нём участвовать, но не знаю, получится ли. Сегодня на Красной площади и вообще в Москве будут праздновать 800-летие Москвы! Бабушка сказала Маме, что хочет пойти на этот праздник, на Красную площадь. Мамочка задумалась, а потом говорит:

— Не очень мне нравится эта идея — вспомни про Ходынку!

Бабушка говорит:

— Да что ты, Вавочка! Там же дело было совсем в другом!

— Может быть, — говорит Мамочка, и понятно, что всё равно не согласна. Плохо, что Маме это не нравится, но… пора! А я кое-что придумала: если людей рассмешить, они проще соглашаются.

— Бабуся, — говорю, — возьми, пожалуйста, меня на праздник! Пожалуйста! Ведь следующий будет через сто лет!

Мама с Бабушкой засмеялись, и вдруг Анночка просит:

— И меня!

— Нет! — говорит Бабушка решительно. — Я возьму только одного ребёнка!

— Анночка, — говорит Мама ласково и весело, — ещё будет очень много интересных праздников. И мы обязательно с тобой на них пойдём!

Мы с Бабушкой вышли на Первую Мещанскую — идём на праздник, можно было бы туда доехать на троллейбусе, но они, по-моему, не ходят — по проезжей части прямо река из людей. Бабуся держит меня за руку.

У Мамы, Папы и Бабушки очень разные руки, но все такие нежные, крепкие и надёжные.

Вся Мещанская — это огромная толпа, все весёлые, радостные, никто не толкается, смеются, разговаривают.

Бабуся рассказывает мне про то, какие замечательные балы и вечера устраивались в Палате мер и весов. Однажды, это было ещё до революции семнадцатого года, был у них бал, и на нём объявили конкурс на лучшую танцевальную пару. Бабушка с Дедушкой выиграли этот конкурс! Я спрашиваю:

— Бабусь, а что вы танцевали?

Бабушка засмеялась и говорит:

— Вальс!

Мы вышли на Сретенку, и вдруг я понимаю: что-то изменилось! Сретенка ведь узкая, и я чувствую, стало тесно, как-то нехорошо тесно. Бабушка чуть крепче держит меня за руку, иногда она смотрит на меня и улыбается. Я тоже улыбаюсь ей. Мы уже не разговариваем, и вокруг нас мало кто говорит. Я чувствую какую-то странную непонятную опасность. Я не знаю, где она, но я её чувствую! Мы идём медленно, но быстрее мы идти не можем и медленнее тоже не можем. Мы теперь связаны со всеми этими людьми на Сретенке, мы идём таким же шагом, как все, чуть покачиваясь, мы не можем выйти из этого потока, а он становится всё теснее и теснее.

Мы уже на Кузнецком Мосту — здесь совсем тесно, мы идём ещё медленнее, я ощущаю какие-то нехорошие течения в потоке — мы теперь двигаемся не монотонно, а рывками. Вдруг сердце ударяет мне сильно в грудь и начинает биться быстро-быстро — мне душно! Меня поддавливают ещё сильнее — дышать трудно! Почему-то мне кажется, что это не я, а кто-то другой говорит мне в голове: «Всё хорошо — ты с Бабушкой! Всё хорошо! Нина! Нина! Всё будет хорошо!»

Бабушка как-то по-другому берёт меня за руку и вдруг говорит спокойно и уверенно:

— Деточка! Всё будет хорошо! Скоро уже мы придём на праздник! — И потом она говорит так уверенно, крепко и раздельно: — Всё хо-ро-шо!

Сердце начинает биться медленнее, я уже не чувствую страха, но я теперь всё время «работаю»: я должна не допустить того, чтобы меня сдавили даже до небольшой потери дыхания, потому что после этого мне надо очень долго его восстанавливать. И я «работаю» — то вбок локоть выставлю, то назад, то кулак вперёд, чтоб меня совсем не придавили к Бабусе или не прищемили между двумя людьми. Но меня всё-таки немножко придавили и я дышу всё хуже и хуже!

Бабушка вдруг выставляет вперёд согнутую руку с кулаком, быстро тащит меня другой рукой и ставит перед собой — и меня сразу перестают давить! Я знаю, как восстанавливать дыхание — кашляю, немножко его задерживаю, опять кашляю. Главное быть спокойной — так меня Папа научил, а его — дядя Миша. Ещё кашляю — и начинаю нормально дышать. Бабушка спрашивает:

— Всё хорошо, деточка?

— Да, Бабуся, — говорю, — всё хорошо! — И действительно, я опять нормально дышу. Вот ведь Бабуся молодец — и как только она всегда чувствует, если с нами что-то не то?

Я немножко плохо соображаю и не понимаю, куда нас несёт. Бабушка всё время то в одну сторону меня вытащит, то в другую, то опять перед собой поставит — и меня так сильно больше не придавливают. Но почему-то мне всё хуже и хуже, и я вдруг понимаю, что могу сейчас закричать — в жизни со мной не было такого позора! А Папа рассказывал, что если человек ни с того ни с сего начинает кричать, значит, у него истерика. Тогда надо или дать ему несколько пощёчин, или облить холодной водой, а у меня здесь воды нет, и не буду же я сама себе пощёчины давать! И мне от этого становится очень смешно. И даже не верится, что я только что могла закричать.

Нас выносит на площадь Свердлова, потом как-то разворачивает и придавливает к длинному каменному спуску Музея революции. Я чувствую, как Бабушка борется с потоком, чтобы он нас не запихнул в угол. Ей очень трудно — нас не запихивает в угол, но придавливает к стенке. Я успеваю только заметить, что Бабушкина голова ниже этого каменного спуска. И тут меня по-настоящему придавливают к стене — я хочу крикнуть, но уже не могу и слышу свой слабый писк. Одновременно я слышу страшный звериный рык, так может рычать огромный страшный зверь — у меня мурашки бегут по спине, и все, кто нас придавил, сразу подают куда-то назад — около нас с Бабушкой почти пустое пространство.

Бабушка быстро ставит руку в бок, другой хватает меня за руку и кричит: «Залезай!» Я вскакиваю одной ногой на её согнутую руку — она второй рукой помогает, — другой ногой ей на плечо — она уже отпустила мою руку. Стоя у неё на плече, быстро хватаюсь обеими руками за край спуска, подтягиваюсь и вываливаюсь на совершенно пустой и длинный каменный спуск.

Встаю на ноги, смотрю вниз на Бабушку, поток уже приблизился к ней — он сейчас её раздавит, и опять раздаётся этот страшный звериный рык — поток, как волна в Финском заливе, откатывается от Бабушки и застывает, я чувствую почему-то — больше к ней не приблизятся. И в эту секунду я понимаю: это Бабушка рычала, как огромный страшный зверь. Мне трудно в это поверить… но это так!

Стою на каменном спуске, кашляю, дышу, прихожу в себя.

У меня почти не дрожат ноги, не колотится сердце, мне лучше — я уже не боюсь этого потока, он не раздавит меня и Бабусю, не раздавит, потому что расстояние между Бабушкой и потоком не уменьшается, а после второго рыка становится больше. Я кричу Бабушке сверху:

— Бабуся, у меня всё хорошо!

Она кивает головой, и я почему-то думаю, что она сейчас смотрит на них очень страшными глазами — и они боятся к ней приблизиться!

И тут я первый раз смотрю на небо — оно пылает от света прожекторов, везде висят дирижабли с портретами Сталина, с цифрой 800 и ещё чем-то. Я опять смотрю вниз на Бабушку — там ничего не изменилось, расстояние между ней и потоком осталось прежним. Смотрю на спуск — на нём никто не стоит. Но на нём что-то есть — там, ниже. Я вглядываюсь пристально, не понимаю, что лежит, а потом понимаю, разглядела: метрах в пяти от меня, может — чуть больше, головой ко мне лежит маленький худой мальчик. Он лежит неподвижно, а изо рта у него идут большие кровавые пузыри. Его тело не похоже на тело, оно похоже на шкурку с головой, из которой идут кровавые пузыри. Я говорю:

— Бабуся, там мальчик, у него пузыри изо рта, я пойду посмотрю — надо что-то сделать!

Бабушка говорит чужим голосом:

— Никуда от меня не отходи! А ему ты помочь не сможешь: здесь «скорой» не проехать и вызвать её мы не можем!

Я ничего не понимаю! Не понимаю, как он сюда попал? Почему?! Кто это сделал?! Я всё время смотрю на него, и приходит такая мысль: он умирает? Они раздавили его и выбросили сюда умирать! И ему ничем нельзя помочь? Огромная толпа взрослых раздавила маленького мальчика, вместо того чтобы спасти его, поднять наверх, нести на своих руках и плечах, — ведь вас так много! А вы раздавили его и выкинули, умирающего! Я ненавижу вас! Не смейте хохотать, смеяться и праздновать!

Не могу оторвать глаз от кровавых пузырей, идущих изо рта. И мне кажется, что плечи его немножко шевелятся. Он такой худенький, наверное, мой ровесник, но от него осталась только шкурка и пузыри. Я смотрю то на плечи, то на пузыри — ничего больше не вижу! Я не понимаю, сколько времени прошло, перестала его чувствовать, — пузыри становятся меньше, я знаю: он умирает. Не могу оторвать от него глаз — и вот уже пузырей нет. Пристально и сильно смотрю на плечи — они не шевелятся. Всё!

Стою на этом спуске, ничего не хочу видеть, в голове то совсем пусто, то какая-то буря ненависти и отчаянья! Смотрю вниз на Бабушку — и она тоже смотрит на меня.

— Деточка, спускайся ко мне, — просит она.

Я спускаюсь к ней на плечо и спрыгиваю на землю — около нас мало людей.

А было много! Слишком много!

— Народ уже расходится, немножко подождём и тоже домой пойдём, — говорит Бабушка и обнимает меня.

У неё очень тёплая рука и тёплое тело — я как будто засыпаю, окружённая теплом, но это я просто греюсь и прячусь в тепле. Недолго. Я опять начинаю думать и думаю о том, что нам очень далеко идти домой. И мне кажется, что у меня нет сил, что я могу не дойти до дома.

— Ну вот, почти все разошлись! И мы сейчас с Божьей помощью домой пойдём, — говорит Бабушка спокойно и ласково.

Она что, мысли читает? Я поднимаю голову, смотрю на Бабушку, она кивает головой, берёт меня за руку, и мы идём вдоль спуска. Доходим до места, где умер мальчик, — там никого нет.

— Он здесь лежал, головой ко мне! — говорю.

— Может, ему стало лучше и его в больницу свезли — толпы уже давно нет, — говорит Бабушка, хочет мне внушить, что всё с ним совсем неплохо.

Я опускаю голову — мне так тяжело!

— Бабуся, пошли домой! — прошу, вынимаю руку из её руки и медленно иду вперёд.

Дома я думаю только об одном: не подходите ко мне, не говорите со мной, не спрашивайте ничего, я хочу скорее лечь, а когда я открою глаза, будет уже другой день.

Машинально мою руки. Ко мне подходит Мама:

— Нинуша, пойдём в столовую — надо выпить сладкого чая и что-то съесть!

— Мамочка, — прошу, — ничего не надо — только лечь!

— Нет, родная! — Мама берёт меня за руку и почти силой заводит в столовую и сажает на моё место.

На своём месте сидит Папа, Мамочка садится на своё, больше никого. Как хорошо, можно не разговаривать. А передо мной стоит чашка чаю и кусок хлеба с маслом. Отпиваю немножко чаю, откусываю кусок хлеба, жую, глотаю. Нет вкуса, только понимаю, что чай сладкий.

Смотрю на Папу и на Маму — у них очень серьёзные лица, я чувствую, они всё знают и понимают, они не будут мне говорить, что он жив и что всё будет хорошо, они не будут меня утешать и говорить мне глупости!

— Они его раздавили и выкинули на спуск! — говорю вдруг. — Сначала были большие кровавые пузыри, потом они стали меньше, меньше, а потом плечи уже не шевелились. А я стояла совсем рядом, очень близко — и не смогла помочь! И не смогла спасти!

— Нинуша! Самый страшный зверь на свете — это толпа! — Мама смотрит сквозь меня, она видит эту толпу. — Можно ничего на свете не бояться, но толпу надо избегать. Бедный мальчик!

— Ты не могла помочь и не могла спасти! В той ситуации и взрослый ничем бы не смог ему помочь! Мартышка, — просит Папа, — перестань об этом думать и видеть это! Допей чай — это надо, он сладкий. И быстро ложись!

— Я кровать тебе разложу! — И Мама встаёт.

— Нет-нет! Я сама! — Встаю.

Мама с Папой быстро ко мне подходят, обнимают меня вдвоём, целуют в голову, я глажу их по рукам и быстро ухожу.

В детской Мишенька спит — больше никого. Как хорошо, что никого нет, надо скорей вынуть из стенного шкафа эту проклятую раскладушку. Как долго её надо раздвигать, натягивать! Неужели у меня никогда не будет нормальной кровати! Я начинаю рыдать, я рыдаю тихо, чтобы не напугать Мишеньку. Наверное, он был один — его родители потеряли в толпе или Мама его потеряла. Нет, его просто вырвали из её руки, а потом раздавили! А может, с ним была бабушка и она не смогла так страшно зарычать, чтобы спасти его? Раздавили, подлые, — как я вас ненавижу! Папа сказал: «Перестань об этом думать и видеть это!» Надо быстро ложиться. Слёзы мешают мне видеть, и я делаю всё очень медленно. Никак не могу натянуть парусину на эти железки! Сделала, быстро разделась, легла.

Слышу страшный звериный рык — и вот я уже нормально дышу на этом каменном спуске, худенький мальчик так близко от меня, а кровавые пузыри всё меньше и меньше! Я рыдаю, закрывшись одеялом, — он умирал, а я стояла совсем близко, дышала, но не могла ему помочь!

«Ты не могла помочь и не могла спасти!» Раз Папа говорит, значит, так оно и есть!

Я приподнимаюсь на локте, вытираю слёзы рубашкой, переворачиваю мокрую подушку на сухую сторону и падаю на неё.