Помогите

Помогите

Я очень люблю всю нашу семью, мне кажется — конечно, я не буду ни с кем об этом говорить, — что у нас самая замечательная семья на свете!

Анночку я не просто люблю, а после одного случая в 1941 году в эвакуации — она тогда очень испугалась и свалилась за сундук, и я не сразу её вытащила — я всегда, когда могу, за ней слежу, чтобы с ней что-нибудь не случилось.

Я думаю, что если бы она была похрабрее и не плакала так часто, то с ней бы вообще ничего не случалось, потому что… вдруг меня рядом нет или этого Алёши?

И я решила тренировать её на храбрость. Я придумала смешную и глупую короткую игру — мне казалось, что если я её натренирую ничего в этой игре не бояться, то она станет значительно храбрее! А уже потом я её научу: если на тебя какой-нибудь мальчишка кричит или говорит, что сейчас тебя поколотит, надо крикнуть на него ещё сильнее, а голоса у нас у всех очень громкие, ногой топнуть и показать ему кулак — но это потом, потому что я знаю, сразу всему научить нельзя! И я решила начать её тренировать с этой игры — играем дома, и нас всего двое.

Я рассказала ей про игру, а про топать ногой и про кулак пока рассказывать не стала — она может испугаться, потому что она ещё не храбрая. И я рассказала ей, для чего эта игра, что я хочу, чтобы она ничего не боялась. А игра такая: я зарываюсь на нашей вешалке под все пальто, только ноги видны, она в это время сидит в детской, когда я зарылась как следует, я начинаю оттуда несчастным-несчастным глухим голосом, как будто я задыхаюсь, громко, чтобы было из-под пальто слышно, стонать: «Помогите!» Игра, конечно, очень глупая, но я знаю Анку — она боится, даже когда на неё кричат. Я уверена, что она уже в первый день перестанет бояться, ведь она знает, что там я, и будет просто хохотать, потому что, как говорит Бабуся, «мы все — хохотушки».

А ей надо — ну это, по-моему, просто ерунда, — надо разгребать все пальто, смеяться и говорить: «Я знаю, кто там сидит!»

А я буду говорить: «Нет, я не Ниночка… Помогите!» А она должна хохотать и говорить: «Нет, ты Ниночка!» Добраться до меня и закричать и захохотать: «Это Ниночка!» А я, пока она до меня не доберётся, всё время буду стонать: «Помогите, помогите!»

Анночке эта игра, по-моему, сразу не очень понравилась, она всё выслушала и говорит:

— А вдруг мне будет страшно?

Я очень удивилась и говорю:

— Анночка, ну ведь ты знаешь, что под пальто я, Нина, и там не может быть никого другого?

— Да, знаю, — говорит.

— Ну давай попробуем, — прошу её.

— Хорошо! Давай попробуем! — Она соглашается, и я вижу, что ей самой интересно.

Она идёт в детскую, я зарываюсь в пальто, там душновато, и начинаю глухим голосом стонать:

— Помоги-и-и-те!

Прибегает Анночка и спрашивает дрожащим голосом:

— Ниночка… это ты?

Я тогда совсем несчастным и глухим голосом вою:

— Я не Ниночка! Помоги-и-и-те!

Анночка начинает быстро-быстро разгребать пальто и кричит, слышу по голосу, что очень боится:

— Ниночка, ну ведь это ты?

— Я не Ниночка! — тихо вою из-под пальто. — Помоги-и-и-те!

— Ты Ниночка! Ну скажи, что ты Ниночка!

Непонятно уже, где она пальто разгребает, потому что от страха ничего не соображает. И вдруг я разозлилась — ну ведь всё ей объяснила, и прекрасно она знает, что это я, так чего реветь собирается? — и как завою голосом совсем далёким, неизвестно откуда идущим:

— По-мо-гы-тэ-э! — Вот, думаю, какой хороший голос получился — прямо страшный!

А у Анночки руки слабые, она плохо разгребает, потом от страха, наверное, всё упускает — и заплакала:

— Ниночка, это же ты???

Но я продолжаю своим страшным, тихим голосом стонать:

— Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э!

Тут она до меня докопалась, плачет, я схватила её за руку, привела в детскую, сели мы с ней на Бабушкину кровать. Я вытерла ей слёзы — у неё всегда в кармане платочек есть — и спрашиваю:

— Анночка, ну почему ты плакала?!

— Потому что очень страшно! — говорит Анночка, и так печально говорит.

— Ну почему тебе страшно, ведь ты же знаешь, что это я, Ниночка!

— Но я же тебя не вижу!

Так, думаю, с первого раза не получилось. Ну ничего, я тоже стойку в первый день сделать не смогла — всё падала, только на второй получилось. И всё равно стойка у меня плохая — на руках я пока ходить не могу.

— Пойдём покачаемся на трапеции! — предлагаю.

— Пошли! — Она радуется, смеётся, даже не верится, что только что плакала.

На следующий день зову Анку:

— Давай тренироваться на храбрость!

Она говорит:

— А как?

Я думаю: неужели забыла вчерашнюю игру?

— В «Помогите» будем играть — это же тренировка на храбрость! — говорю.

Анночка задумалась, стала грустная и говорит:

— Мне не очень хочется в эту игру играть.

Я удивилась, расстроилась и спрашиваю её:

— Ты хочешь храброй стать?

— Хочу! — говорит, и мне кажется, что говорит уверенно.

— Тогда давай играть — тренироваться!

— Давай! — соглашается она вдруг очень просто, и лицо не грустное.

Она опять идёт в детскую, я зарываюсь в пальто и начинаю выть оттуда этим замечательным, страшным, тихим голосом:

— По-мо-гы-тэ-э! — И мне самой вдруг становится ужасно смешно от этого голоса! Я боюсь расхохотаться, но тут прибегает Анночка. Она, не добежав до вешалки, кричит отчаянным голосом:

— Ниночка! Это же ты?!

А я вою, как из какой-то глубокой ямы:

— Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э! — И самой невозможно смешно от этого голоса.

Анка кричит:

— Ниночка, скажи, что это ты!

Слышу, плачет. Просто рыдает, пальто быстро-быстро гребёт, до меня догреблась. Я хватаю её, опять веду в детскую, садимся на Бабушкину кровать, слёзы ей вытираю — мне её очень жалко, но почему-то мне очень смешно из-за своего дурацкого «страшного» голоса! Я совсем не понимаю, как можно меня бояться. Ведь я так Анночку люблю, и она это знает, тогда почему она меня боится? Надо подумать! А пока надо её развеселить. Пошли, говорю, попоём, я две новые песни подобрала на рояле! И мы бежим в столовую.

Вечером — мы уже поужинали — Мамочка Мишеньку уложила в детской, зовёт меня в родительскую спальню. Садимся на их кровать, и Мамочка меня спрашивает:

— Нинуша, что за игра, в которую вы с Анночкой вчера и сегодня играли?

Я ей всё очень подробно рассказала: и почему я эту игру придумала, и как в неё играть, и что у нас пока ещё ничего не получается — ну, в смысле «храбрости». Мамочка взяла меня за руку и сказала очень серьёзно:

— Нинуша! Две вещи хочу тебе сказать. Во-первых, никогда больше не играй с Анночкой в эту игру Ты не делаешь и не сделаешь её этим храбрее, но ты её сильно пугаешь, а ей это не нужно, она и так очень пугливая. Во-вторых, подумай, мне не нужно, чтобы ты дала мне ответ, мне нужно, чтобы ты сама себе ответила, ведь ты умная, добрая и честная девочка: не хотела ли ты её немножко попугать? Иногда люди хотят сделать что-то хорошее, а получается плохо — по разным причинам, и знаешь, бывает, человек сам не понимает, почему так плохо получилось, а иногда знает, но не хочет даже себе в этом признаться. Я уверена, что ты хотела её сделать храбрее, я знаю, как ты её любишь. Подумай об этом… для себя!

Пока Мамочка это говорила, у меня в душе всё перемешивалось — и удивление, и расстройство, и негодование, и грусть — ив конце вдруг так закололо, как будто это стыд и я сделала что-то плохое!

— Мамочка, можно, я пойду? — Я спустилась с кровати и добавила: — Я пойду подумаю!

— Да-да! Иди, моя родная! — Мамочка погладила меня по голове.

Я пошла на кухню, там Бабуся что-то варила, и я встала у окна.

— Посмотри, деточка, в окно, посмотри на небо! — говорит Бабуся. — Там облака такие удивительные картины делают!

Я покивала головой и стала думать.

Всё-всё подряд вспомнила, все свои чувства, и поняла: я честно, очень честно хотела её сделать храбрее. Но когда в первый раз разозлилась, я перестала думать о главном — Мамочка мне как-то говорила, что когда человек сильно сердится, он может забыть о главном. А главное здесь — это Анночка и её страх! И во второй раз я забыла про Анночку, потому что мне было очень смешно.

В общем, я придумала глупость, но не потому, что я злая, а потому, что я, как говорит Эллочка, легкомысленная.

Но все равно — грустно!