II О предмете изображения

II

О предмете изображения

Иконы существуют вне времени (иначе говоря, относятся к «вневременному настоящему»), ведь они представляют собой божественный прообраз событий, которые непрерывно повторяются в культе и в космосе. <…> Кроме того, взаимосвязь икон основана на принципе аналогии — прежде всего с событиями человеческого жизненного цикла (рождение, зрелый возраст, старость, смерть).

Ян Ассман. Египет: Теология и благочестие ранней цивилизации

Анри Роке не случайно делает своим героем именно Брейгеля. Биография Брейгеля — биография самого обычного человека, бедная внешними событиями: деревенское детство, годы обучения ремеслу живописца, не очень далекие путешествия в молодости, женитьба и ничем не примечательная семейная жизнь с любимой женщиной, повседневная тяжелая работа, заурядная смерть, два сына, которые, как могли, продолжили его дело. Вот, пожалуй, и все. Но за этим — предельная интенсивность переживания его собственной жизни, а также природы, жизни других людей, религии, феноменов смерти, времени… Именно эта свойственная Брейгелю насыщенность переживания обычных, присутствующих в жизни каждого, вещей и событий превращает повествование о нем в значимую для любого времени «икону», в образ совершенного человека. «Человек, который, подобно Брейгелю, смотрит на море, на огонь, на смену времен года, удивляясь тому, что живет и должен умереть, — это, по сути, любой, не важно какой человек», — пишет на одной из первых страниц своей книги Анри Роке.

«Иконными» были и картины Брейгеля, зримое выражение его жизни, — именно потому они могли оказывать влияние на литературу. Сама по себе интенсивность переживания еще не является залогом той гармонии, которая привлекает нас в работах Брейгеля. Вспомним, например, фильмы Питера Гринуэя, поражающие контрастом внешней красоты жизни и стоящей за этой красотой жестокости (скажем, «ZOO» с его идеей одновременности процессов созревания и разложения в природе), или отрывок из новеллы немецкого прозаика Арно Шмидта «Гадир», где после страшной картины нереста лососей (самки которых гибнут сразу же после метания икры) следует такой вывод: «Я отрекаюсь от того, кого именуют Богом — что бы под этим ни подразумевали! <…> Я проклинаю вас, изверги с проповедями на устах, и призываю к бунту против вас; к мятежу Добра против Природы и Бога…» Гринуэй и Шмидт — выразители современного индивидуалистического сознания. Гармоничность (вытекающая из целостности, глобальности мировосприятия), по большому счету, характерна для другого — коллективистского, традиционного, религиозного сознания. Однако и современный человек испытывает ностальгическую потребность в ней. В романе Хемингуэя «Острова в океане» владелец бара предлагает художнику нарисовать конец света «в натуральную величину». Для современного художника подобная тема совершенно абсурдна (ибо как он, песчинка в человеческом море, может взять на себя ответственность осмысления судьбы всего человечества?), и герой романа отвечает: «Был человек по имени Босх, вот он прекрасно рисовал вещи в таком роде».

Босх — художник, оказавший сильное влияние на живопись Брейгеля; человек, не побоявшийся нарисовать «в натуральную величину» не только ад, но и сотворение мира (картина на створках алтаря «Сады земных наслаждений»). Брейгель, как и Босх, видит мир в его целостности, потому что смотрит на него с огромной высоты — высоты коллективного религиозного опыта, проверенной временем традиции. С этой высоты война, например, представляется такой: «Солдаты, чьи тела в гуще сражения переплелись в одно целое, напоминают майских жуков, скарабеев или кузнечиков, которые пожирают друг друга». Роке задает неизбежный вопрос: «Но кто же может смотреть под таким углом зрения на эти скорлупки шлемов и копий?» И отвечает на него: «Можно было бы вообразить, что зритель находится на горе, более высокой, чем эти горы и этот скальный выступ, которые возвышаются посреди просторной речной долины подобно островам. Однако представить себе здесь столь высокую гору очень трудно. Остается думать об орле или ангелах, или о Духе Божием, созерцающем один из моментов нашей истории; или о духе человека, художника: подняв на мгновение глаза над той долиной Книги, в которой помещается рассказ о кровавой битве и самоубийстве Саула… <…> человек этот видит вещи такими, какими их описывает древняя хроника» (курсив мой. — Т. Б.). С такой же точки зрения увидены и написаны Брейгелем одна и другая Вавилонская башня, «Триумф Смерти», «Падение ангелов»… Даже «Падение Икара» — картина, на которой представлены все типы человеческой деятельности (и которая, что весьма характерно, соответствует в мельчайших деталях тексту Овидия); даже серии «Времена года» и «Битва Поста и Масленицы» — вещи, в которых охвачен одним взглядом весь годовой природный цикл и неразрывно связанный с ним цикл человеческой деятельности (в одном случае — трудовой, в другом — обрядовой).

Однако, как ни странно это для нас, отдельный человек, увиденный в столь масштабной перспективе, не кажется «песчинкой». Уникальность Брейгеля как художника заключается в том, что он совмещает приемы панорамной живописи и миниатюры. Гармоничность его картин вытекает из уравновешенности целого и его частей. Для Брейгеля каждая деталь значима — Роке так передает свои впечатления от «Вавилонской башни»: «Невозможно представить себе ничего более громадного под небом, на морях или на земле, чем эта башня: даже гора служит всего лишь опорой, вокруг которой обвиваются ее стены, — а между тем я различаю на одной из самых дальних строительных площадок желтую птичку, которую рабочий кормит с руки крошками хлеба». Брейгель был знаком с принципами ренессансной (итальянской) живописи, но то, что он делал сам, скорее напоминает древнеегипетское искусство: там тоже каждая человеческая фигурка, каждая деталь на рельефах, изображающих, скажем, годовой сельскохозяйственный цикл, отчетливо видна. Искусство Брейгеля не есть современное, определяемое субъективным взглядом на мир искусство; изображенные им сцены нельзя увидеть человеческими глазами, они — прозрения верующего, «сновидца».

Человек на картинах Брейгеля не является песчинкой, потому что он — часть разумно упорядоченного целого, он неразрывно связан с традицией и с природой. Его страдания и смерть в каком-то смысле естественны. В его самосознание входит такая черта, как скромность, ибо он не ощущает себя центром вселенной. Вместе с тем человек Брейгеля обладает свободой выбора и ответственность за свои несчастья в определенной степени несет сам. Выбор между добром и злом, между верой и неверием человек вынужден делать постоянно, на протяжении всей жизни — так же, как были вынуждены делать этот выбор его предки и как делает его сегодня множество других людей. Отсюда — еще одна примета произведений Брейгеля, роднящая их с иконами, но очень редко встречающаяся в современном искусстве: совмещение временных и пространственных пластов. На таких картинах, как «Шествие на Голгофу», «Перепись в Вифлееме», «Избиение младенцев», «Проповедь Иоанна Крестителя», «Обращение Павла», «Рождество», на гравюре «Успение Богоматери» (и многих других) библейские персонажи присутствуют среди современников Брейгеля, ведущих свою повседневную жизнь: библейские сцены разыгрываются на фоне фламандских (или альпийских) городских и сельских пейзажей. Впечатление, которое в результате возникает у зрителя, Роке выразил в названии одной из глав: «Это все (то, что изображено на картине. — Т. Б.) происходит сейчас…» Причем происходит оно совершенно буднично, незаметно: фигура согнувшегося под тяжестью креста Спасителя почти теряется среди множества других, попадающих в поле зрения любого из изображенных на картине людей, и люди эти делают свой нравственный выбор, не догадываясь, что видят перед собой Бога. О картине «Избиение младенцев» Роке пишет: «Однако Питер не просто рисует так, как если бы сам видел происходившее при Ироде. Легко поверить, что он видел и то, чему вскоре предстоит случиться здесь. Эти солдаты Кесаря — не римляне, но испанцы. Этот тощий бледный кавалер, который командует ими… <…> — Брейгель знает, что еще увидит его лицо на здешних заснеженных улицах». И далее, по поводу принципа «совмещения пластов» в целом: «Но, кроме того, образ — это чувственно воспринимаемая форма Евангелия. <…> Хорошо увидеть Его (Христа. — Т. Б.), принявшего образ человека, под нашим грозовым небом, на нашей согретой летним солнцем земле, на пристани Антверпена или Дюнкерка. Тем, кто отвергает зримые образы святых и Христа, кто презирает веру своих братьев, ничего не стоит ударить человека по лицу: они не видят в этом лице подобия лика нашего Спасителя».

В центре панорамы ада в «Безумной Грете» — не Смерть или Дьявол, Владыка Зла, но будничный человеческий порок: гротескная фигура маркитантки в солдатских обносках, с узлом ворованных вещей, и озлобленные деревенские бабы, которые грабят брошенный хозяевами дом. Ад начинается в человеческом сердце. Его источник — эгоистическое сознание (одна из ипостасей индивидуализма) или безумие. По мнению Роке, Брейгель создавал «Безумную Грету», прекрасно зная, «как смеется обнаглевшее и нелепое в своей наглости „я“».

Брейгеля — персонажа книги Роке — от безумия спасает решение «сохранить душевное здоровье» и видение, помогающее ему осознать свою связь с Фландрией — не, так сказать, этнографическим заповедником, а страной, которая есть прекрасная часть космоса, которую «овевает дыхание Библии» и которая еще помнит римских легионеров. «Здоровым» можно считать все то, что является плодом длительного естественного развития, что связано с окружающей средой, фазами природного цикла и цикла человеческой жизни, историей. Для того чтобы передать это свое ощущение, Роке многократно пользуется образами раковины и дерева. Прилагает он их и к дому Брейгеля, который описывает удивительным способом: сначала речь идет о том, что видно из чердачного окна этого дома; потом — о его предыстории, о постройках, стоявших раньше на этом месте; потом — о собранных в доме книгах и археологических раритетах (то есть о вещах, помогающих сохранить живую связь с прошлым); и лишь потом — собственно об обстановке дома и семейной жизни художника. «Душевное здоровье» предполагает и умение распоряжаться временем, вести себя сообразно своему возрасту — поэтому Брейгель, которого изображает Роке, достигнув зрелости, отказывается от суетных удовольствий, постепенно все более ограничивает круг своего общения и, ведя жизнь затворника, спешит выразить в своих картинах то, что может выразить он один. Очевидно, так вел себя и реальный Брейгель, потому что все его живописные полотна созданы за удивительно короткий период в каких-нибудь десять-двенадцать лет. «Душевное здоровье», наконец, несовместимо с насилием — потому так неоднозначна оценка Нидерландской революции в книге Роке. Потому, по его мнению, достойная художника позиция в эпоху общественных потрясений может заключаться только в одном: в том, чтобы противопоставить «озлобленному безумию разрушения свой труд живописца, мудрость живописи». Кажется, именно такую позицию занял (в подлинной жизни) Питер Брейгель.

Что же все-таки хотел изобразить на своих гравюрах и картинах Брейгель? Роке вкладывает в его уста такой монолог:

«Я рисовал сцену мира, пустую. <…> Я рисовал горы, долины, реки, всю необъятную ширь пространства. Для меня оно не было просто местом, где разворачивается наша история: я видел историю и драму самой земли. Я видел, что земля, как и мы, — пленница времени, которое ее изменяет. <…>

Я писал Время. <…>

Я изобразил четыре времени человеческой жизни. <…> А теперь я напишу Триумф Смерти… <…> то, как она постоянно ведет с нами явную или скрытую войну».

В другой главе Роке пишет, что лучшей своей работой Брейгель считал цикл «Времена года», изображающий «круговращение мира».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.