Глава 8 «Авас» в «греческом зале»

Глава 8

«Авас» в «греческом зале»

В тот момент, когда райкинский Театр миниатюр готовил к выпуску своих «Волшебников», в Ленинграде вновь объявился Михаил Жванецкий. По его же словам выглядело это следующим образом:

«После того как Карцев, Ильченко и Гвоздикова уехали в Ленинград, я стал чувствовать большой зуд во всем теле и особенно в голове. И тут меня еще подбили друзья. В Ленинграде я нашел какую-то литературную работу в Доме культуры пищевой промышленности. При полном осуждении моих домашних уволился из порта, где начал уже зарабатывать сто десять рублей, и уехал в Ленинград.

Жил случайными заработками. Иногда мама присылала три рубля в письме. Обедал в Кунсткамере, там давали комплексные обеды по пятьдесят копеек. Обратно шел пешком, на троллейбус уже не хватало. Стал предлагать Аркадию Исааковичу свои вещи, он их читал. Говорил: «Мы сейчас репетируем программу Музы Павловой и сделаем в ней ваш кусочек». Я предложил ему свое сочинение «Дневник школьника, студента, инженера». Он прочитал и сказал: «Мы сделаем в программе Музы Павловой ваше большое отделение».

Денег по-прежнему не было. Тогда я обратился к Роме Марковне, она была наша заступница, приходила всегда на помощь, как добрый гений. Театр заключил со мной договор, и Райкин исполнил мой монолог…»

В начале 1965 года Райкин и несколько актеров его театра вновь съездили в Англию, где Би-би-си сняло еще один фильм, куда вошло еще несколько интермедий Театра миниатюр. Тогда же был подписан контракт, по которому райкинцы должны были сняться еще в двух выпусках цикла «Наш юмор в гостях у англичан» (режиссер Джо Маграс). Однако новых съемок не последовало – Райкина в Лондон больше не выпустили. Почему? Как уже говорилось, еще во время первого его приглашения в Лондон фигурировал еврейский аспект – это было лоббирование английскими евреями своего соплеменника, причем не только как ярчайшего таланта, но и как самого талантливого критика советских недостатков. В бытность руководителем страны Хрущева подобные выводы западных аналитиков не вызывали у советских идеологов чрезмерного раздражения. Но в 1965 году страной уже руководил другой человек – Брежнев, при котором либеральная парадигма начала быть теснима парадигмой державной. Вот почему вместо Райкина в Англию была отправлена яркая представительница славянского направления в искусстве – певица Людмила Зыкина.

Итак, с приходом к руководству страной Брежнева начали постепенно сужать либеральные рамки хрущевской «оттепели», поскольку последняя послужила фактором серьезной разбалансировки советской идеологии и экономики. Кроме этого, вмешались и внешние причины, а именно: агрессивная политика США (вторжения во Вьетнам и в Доминиканскую Республику) и смена курса в Израиле, где при новом премьере страны (в 63-м им стал Леви Эшкол, который сменил на этом посту Бен-Гуриона) был взят курс на активное сотрудничество с международным сионизмом. Этот курс был провозглашен на XXVI сионистском конгрессе, который прошел в январе 65-го в Тель-Авиве. Несмотря на то что данный процесс вызвал яростное неприятие «национальных» сионистов, обитавших в самом Израиле, их мнение было проигнорировано, поскольку дружба с международным сионизмом гарантировала Израилю большие денежные вливания плюс значительную помощь в арабо-израильском конфликте. С этого момента Израилю стала отводиться еще более значимая роль в том пасьянсе, который раскладывали теневые мировые лидеры, базировавшиеся в США и Англии. Руководители СССР это прекрасно поняли, потому и решили делать упор на державной идеологии, а не на либеральной, поскольку среди приверженцев последней больше всего было ненадежного элемента – евреев.

В итоге либералы лишаются возможности касаться многих острых тем. Например, сворачивается критика культа личности, после чего упоминать о репрессиях 30-х – 40-х годов становится невозможно. И вот уже вместо копания в преступлениях прошлого на авансцену идеологии выносится иная тема – великих деяний недавнего прошлого. В частности, начинается еще большая популяризация победы советского народа в Великой Отечественной войне. В рамках этой кампании происходят следующие события: реабилитируется маршал Георгий Жуков (он впервые после 8-летнего затворничества приглашен на торжественное заседание, посвященное 20-летию Победы), в Москве открывается Памятник неизвестному солдату, а день 9 мая объявляется выходным.

Под влиянием событий, которые происходили в Израиле (а поворот этой страны лицом к международному сионизму обещал обязательную радикализацию и советского еврейства), Брежнев предпринял шаги по дальнейшему организационному объединению интеллигентов из державного стана. Для этого в 1965 году на свет стали появляться так называемые Русские клубы, и первым из них стал ВООПИК (Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры). Как вспоминает свидетель тех событий А. Байгушев:

«Брежнев лично поручил К. Черненко проследить, чтобы в оргкомитет ВООПИК попали лишь «государственники» – не перекати-поле иудеи, а крепкие русские люди. И тщательный отбор и подготовка к Учредительному съезду ВООПИК шли почти год. Но поработали на славу. Чужих не было!..»

Параллельно этому Брежнев стал перетягивать периферийных державников в Москву, чтобы укрепить ими свои позиции во власти. Особый упор он делал на белорусских политиков, поскольку Белоруссия была наименее засорена западниками (иного и быть не могло, поскольку менталитет белорусов был исконно славянский, державный, за что фашисты и обрушили на них всю свою ненависть: они уничтожили каждого четвертого жителя республики, попутно стерев с лица земли 200 городов, 9000 деревень, причем более 200 из них вместе с жителями). В 1965 году Брежнев назначил 1-го секретаря ЦК КП Белоруссии Кирилла Мазурова первым заместителем Председателя Совета Министров СССР и ввел его в Политбюро, а секретаря ЦК КП Белоруссии по пропаганде Василия Шауро назначил куратором всей советской культуры по линии ЦК КПСС. А спустя год, в апреле 66-го, кандидатом в члены Политбюро стал еще один белорус – новый глава республики Петр Машеров. Продвижение вверх по служебной лестнице Бориса Павленко тоже было из этого же ряда назначений (через некоторое время его переведут на работу в Москву, в союзное Госкино, назначив заместителем председателя).

Все эти события только обострили противостояние либералов и державников, переведя их борьбу в новую фазу – еще более ожесточенную. Значительная часть либеральной интеллигенции перешла на откровенно антисоветские позиции, окончательно разуверившись в режиме. И застрельщиками в этом разочаровании были именно евреи, которые составили костяк как политического диссидентства, так и культурного. Так, историк Александр Некрич пишет книгу «1941» (1964), где возлагает вину за начало войны не только на Гитлера, но и на Сталина. Кинорежиссер Михаил Ромм снимает полнометражный документальный фильм «Обыкновенный фашизм» (1966), где опять же за кадром читается мысль с осуждением не только нацистского режима Гитлера, но и тоталитарной системы Сталина.

Еще один известный кинорежиссер – Григорий Козинцев (кстати, бывший институтский педагог Райкина) – снимает фильм «Гамлет» (1965), где под видом Дании-тюрьмы подразумевает Советский Союз, в котором «честным принцам», вроде Гамлета, места нет – они должны погибнуть. Режиссеры Александр Алов и Владимир Наумов снимают острую сатиру «Скверный анекдот» по Ф. Достоевскому. Последний в своем рассказе с беспощадной яростью воспроизводил русскую действительность второй половины XIX века, когда в стране начались очередные реформы (крестьянская, судебная и т. д.). Не случайно рассказ начинался со следующих слов: «Этот скверный анекдот случился именно в то самое время, когда началось с такой неудержимою силою и с таким трогательно-наивным порывом возрождение нашего любезного отечества и стремление всех доблестных сынов его к новым судьбам и надеждам». В свете последующих событий, изложенных в рассказе, станет ясно, что Достоевский вкладывал в эти слова большую долю сарказма. Писатель беспощадно обличал тех либерально настроенных деятелей, кто увидел в реформах очередной шанс для возрождения России. Один из главных героев рассказа – генерал Пралинский – на полном серьезе мечтает, что его «долго будет помнить Россия. Даже мерещились ему подчас монументы».

Экранизируя этот рассказ, Алов и Наумов адресовали его текст родной советской действительности, а именно – той части либеральной элиты, которая так восторгалась хрущевской «оттепелью», а в итоге получила… Брежнева. Фильм как бы декларировал мысль о том, что этой стране подлинные реформаторы не нужны – здесь в людях слишком сильно развито рабство, чтобы они по-настоящему ценили свободу. Таким людям всегда милее палка, поскольку именно в ней они видят разрешение всех своих проблем. В рассказе либерал Пралинский, оконфузившись на свадьбе, наутро возвращался в свой генеральский кабинет и размышлял о том, что не гуманность, а только «строгость, строгость и строгость» необходима для восстановления порядка. Все это живо перекликалось с тем, что происходило тогда на заре брежневского правления.

Еще один советский интеллигент-еврей – писатель Юлий Даниэль – в начале 60-х родил на свет несколько произведений, где советской системе выносился не менее суровый приговор. Так, в рассказе «Руки» (1961) содержались призывы к возмездию за насилия, которые последняя чинила над народом в разные периоды. А у коллеги Даниэля (и его подельника по одному уголовному делу) Андрея Синявского в повести «Любимов» (1962) социализм объявлялся системой, противоположной природе человека. Советская власть показывалась как пьяная и нищая, а народ изображался безразличной к политике массой.

Перебор негатива в большинстве этих произведений был настолько очевиден, что власти просто не решились их пропагандировать. Так, «Обыкновенный фашизм» выдвигался либералами на Ленинскую премию, но был «задвинут» именно по причине очевидной переклички гитлеризма со сталинизмом, выпячиваемой в фильме. «Скверный анекдот» был вовсе положен на полку. Книга А. Некрича «1941» была запрещена в СССР, а сам он уехал на Запад, где благополучно ее издал. А Ю. Даниэля и А. Синявского судили за публикацию их произведений на Западе (они переправляли их туда нелегально) и отправили за решетку. Как напишет в наши дни историк А. Шубин:

«Синявский совершенно прав, когда считает, что в «Говорит Москва» Даниэль «кричит одно слово – «Не убей!». Нельзя не согласиться (обличители не могли согласиться – но это скорее по должности). Но кому он это кричит? Советскому государству, которое убивает, убивает, убивает? Власть тоже гордится своим миролюбием, отказом от сталинского террора и борьбой за мир. А ее окунают едва обретенным «человеческим лицом» в кровавое прошлое.

Убивали? Да, но не только. Еще что-то возводили. Убивали? Но кого и почему. Убивали нацистов под Москвой. Для того чтобы не пролилось потом новых рек крови. Ввели каторжные работы? О, да. Но не только их ввели, но и пенсионное обеспечение, например. Однако если упомянуть эту «прозу жизни», фрагмент памфлета потеряет свою смелую хлесткость и обличительность. В авторитарном обществе нужно платить за смелость, за свое право бросить в лицо режиму обидную для него часть правды. Эта плата – обвинение в клевете за хлесткую однобокость.

Синявский ставит в основу своего анализа (речь идет о работе «Что такое социалистический реализм». – Ф. Р.) утверждение о теологичности советского общества (обратим внимание – не только литературы). Но теологичность присуща не только коммунистической идеологии, но и рациональному разуму. И западные общества, приверженные прогрессу, тоже теологичны. Синявский ставит социалистическую целесообразность в один ряд с Богом религии и Свободой индивидуализма. Это сравнение, которое сейчас может оцениваться как комплимент, для самодовольного коммунистического официоза было оскорбительно. Тем более что далее Синявский проводит аналогии, признаться, довольно упрощенные, между коммунизмом и раем на земле. Получается, что коммунизм – это такая же религия, такой же «опиум для народа», как и «выдумки попов».

Эти сравнения были обидны тогда, но они звучат апологией сейчас. Действительно, социалистическая идея, хоть и не привела к возникновению социализма в советском обществе, породила советскую культуру – как Евангелие породило христианскую культуру, включающую взлеты духа и костры инквизиции.

Но Синявский не может удержаться на вершине этой премудрой аналогии. Иронический бесенок заставляет его сбрасывать идолов с высоты, и он атакует коммунистическую цель, которая продолжает «толкать нас вперед и вперед – неизвестно куда».

А если кто-то не хочет верить в коммунистические идеи, «может сидеть в тюрьме, которая ничем не хуже ада» (это опять сравнение с христианством). Да, что уж удивляться аресту…»

На фоне своих соплеменников-интеллигентов, которые высмеивали и клеймили советский строй со всей злостью и беспощадностью, Аркадий Райкин со своими сатирическими обличениями выглядел сущим агнцем. Хотя и ему порой доставалось «на орехи», однако часто не от властей предержащих, а от рядовых обывателей, которые усматривали в его интермедиях злую сатиру прежде всего на русского человека. Вот лишь один из примеров подобного рода.

Как уже отмечалось выше, в советской юмористике существовала такая проблема, как однобокая ориентация юмористов, львиная доля которых были евреями, на высмеивание кого угодно, но только не своих соплеменников. То есть героями интермедий становились люди разных национальностей – русские (больше всего), грузины, украинцы, прибалты, среднеазиаты, но никогда – евреи. Но если раньше недовольство низов подобным положением не шло дальше кухонных разговоров, то в середине 60-х недовольные взялись за перо – стали писать письма в ЦК КПСС (видимо, активное ославянивание верхов возродило у них надежду на то, что время подобных писем настало). В качестве примера приведем письмо некоего Дмитрия Кабанько из Донецка, датированное июнем 65-го.

В нем его автор недоумевал по поводу нескольких юморесок, которые транслировало советское телевидение, и просил «разъяснить, правильно ли я понял выступление по телевизору Аркадия Райкина и какую он приносит пользу народу». Далее житель Донецка описывал содержание интермедий. В первой речь шла о молодом инженере, присланном на производство. Он оказывался круглым дураком, и поэтому, желая избавиться от бесполезного работника, его отправляли учиться в аспирантуру. Из юморески следовало, что нерадивый инженер – русский (судя по его фамилии).

Во второй юмореске речь снова шла о мужчине русского происхождения – теперь уже о доценте, которого Райкин (и автор интермедии Михаил Жванецкий) называет «ну очень тупой доцент Иван Степанович Питяев». Этот ученый муж настолько туп, что никак не может врубиться, что его студента зовут Авас, и поэтому повторяет как заведенный: «Меня зовут Иван Степанович Питяев, а вас?» (отметим, что фамилия студента Горидзе – то есть вторым человеком, который попадает в эту нелепую ситуацию, становится грузин).

В третьей интермедии речь идет о женщине с русской фамилией, которая по своим умственным способностям тоже недалеко ушла от своих соплеменников из двух предыдущих юморесок. В итоге автор письма делает следующее резюме:

«Я пришел к такому выводу, почему Аркадий Райкин в своем выступлении взял не просто молодого инженера, а молодого инженера, присланного на производство. Потому что непосредственно на производстве райкиных почти нет, так как в своем большинстве они по окончании вуза идут прямо в аспирантуру или в научно-исследовательские институты, а русские идут на производство. И вдруг Райкин видит, что на пути в аспирантуру молодого инженера-выпускника «Райкина» стал молодой русский инженер-выпускник, но который уже поработал некоторое время на производстве и зачислен в аспирантуру. Такая постановка вопроса страшно не нравится А. Райкину. Он протестует в завуалированном виде и для этого делает молодого русского выпускника ДУРАКОМ…»

Заметим, что подобные письма так и не становились поводом к каким-то негативным реакциям в отношении Райкина со стороны властей. Поэтому та же интермедия «Авас», премьера которой состоялась в 1965 году, не исчезла из райкинского репертуара и продолжала исполняться к вящей радости многомиллионной аудитории. Кто слышал и видел ее, не даст соврать – ее можно назвать одной из самых уморительных в репертуаре позднего Аркадия Райкина. Особенно хороша версия, где ее играют трое: Аркадий Райкин (рассказчик), Роман Карцев (адекватный реагент на анекдот – с чувством юмора) и Виктор Ильченко (реагент неадекватный – без чувства юмора). К сожалению, эта версия существует только в аудиозаписи (на гибкой грампластинке, выпущенной в конце 60-х вместе с «Монологом холостяка»), а вот менее удачный вариант – тот, где участвуют двое: Райкин и Карцев – был записан на кинопленку и доступен широкому зрителю (в том же Интернете).

Вспоминает Р. Карцев: «В очередной приезд в Москву, где мы (я, Витя Ильченко и Жванецкий) жили как короли в гостинице «Пекин», родилась миниатюра «Авас». Она была построена на сплошной импровизации. После спектакля мы шли в гостиницу, кипятили чай (в театре был сухой закон) и начинали импровизировать, хохоча на всю гостиницу. Миниатюра была найдена случайно, но очень точно. Когда мы показали ее Аркадию Исааковичу, он сперва никак не отреагировал. Но через какое-то время разрешил сыграть ее на шефском концерте для солдат в Театре эстрады. Хохот стоял истерический! Потом солдаты зашли за кулисы, толкая впереди себя жгучего грузина и показывая на него: «Вот он – Авас!» Этот номер стали исполнять все чаще, и он всегда принимался на ура…»

Упомянутое письмо жителя Донецка не стало поводом к тому, чтобы персонажами для осмеяния в юморесках стали евреи. Нет, они продолжали быть выведенными за скобки советского юмора, лишний раз подтверждая истину о том, что при советском интернационализме основное налоговое бремя и право быть осмеянным лежит на больших народах, а не на малых. Короче, обижать «маленьких» в СССР было не принято. Скажем прямо, мудрое правило. Другое дело, чем эти маленькие в итоге отплатили «большим». Вспомним, как вели себя многие интеллигенты-евреи или прибалты в смутные времена горбачевской перестройки – как истые сепаратисты и русофобы.

Однако вернемся к событиям середины 60-х.

В 1965 году в семье Райкина случилось горе: из жизни ушла мама сатирика Елизавета Борисовна. Отметим, что она прожила долгую жизнь – на момент смерти ей было 87 лет. Учитывая, что ее муж скончался более двадцати лет назад (в 1942 году), чуть-чуть не дотянув до шестидесяти, то можно сказать, что матери Райкина повезло гораздо больше. Во всяком случае, она застала феерическую славу, обрушившуюся на ее сына (отец сатирика ушел из жизни в самом ее начале). Чуть позже именно смерть матери Райкина будет использована недоброжелателями для закулисной атаки на него. Впрочем, это случится чуть позже, а пока в 1966 году деятели из либерального лагеря выдвинули Аркадия Райкина и Михаила Ромма (последнего за фильм «Обыкновенный фашизм») на Ленинскую премию, однако кандидатуры обоих были заблокированы державниками. Тогда либералы «пробили» постановку сразу двух документальных фильмов про Райкина: «Адрес: Театр» (режиссер В. Окунцов) и «Аркадий Райкин» (режиссер В. Катанян).

Как уже говорилось выше, первый документальный фильм о творчестве Райкина вышел не в СССР, а в Чехословакии в 1958 году. После этого на родине сатирика было решено исправить эту вопиющую ситуацию, и дважды запускался фильм о нем. Но оба проекта так и не были доведены до своего логического завершения. Причем дело было не в кознях цензуры, а в самом артисте – ему не понравилось отснятое. По его мнению, при переносе на кинопленку его интермедии теряли свою первозданную прелесть и глубину. Короче, те фильмы так и не вышли, после чего на этом фронте наступило временное затишье. И только во второй половине 60-х, когда ситуация стала попросту вопиющей (даже в Англии, как мы помним, был снят фильм-концерт с Райкиным), дело сдвинулось с мертвой точки и сатирик умерил свою щепетильность. Впрочем, и в этом случае без определенных колебаний поначалу не обошлось. Вот как описывал перипетии создания своего фильма режиссер Василий Катанян:

«Март 1966. Начал делать картину о Райкине. Организуется со скрипом. Что-то мнется, колеблется, мямлит. То ли боится, что спектакль, перенесенный на экран, примет масштабы атомной бомбы, то ли не хочет возиться, не пойму. Договорились с Ромой, что она примет участие в работе. Видел их спектакль «Волшебники живут рядом». Мне очень понравилось: смело, остроумно, талантливо.

13 мая. Вчера вернулся из Баку, где снимали Райкина. С Ленинской премией его – увы – прокатили. Ужасно несправедливо.

В Баку Райкин играл «Избранные страницы». Актер он изумительный. Играет каждый день с такой отдачей, как будто это премьера или гала-спектакль. Вдохновенно, не считаясь с усталостью. Видно, что играть любит. Я не видел ни одного актера столь популярного и так любимого народом. Именно народом, а не публикой!

Как только он появляется, еще не говорит ни слова – просто стоит, – и весь зал уже любовно улыбается.

Он в жизни довольно вял, бестемпераментен, но на шутку реагирует безошибочно. Любезен, хорошо воспитан. Замечательно элегантен. Франт.

Рома умна, несобранна, очень радушна. Таково первое впечатление.

Насчет «сниматься» в нашей картине – Райкин то хочет, то финтит. Но потом выяснилось, что хочет за свой труд и талант не те тысячу, которые мы можем дать, а четыре-пять тысяч. Я считаю, что он прав. Интересно, как посмотрит на это руководство? Если не согласится, то картина лопнет. Завтра начну хлопоты…

12 июня. С Райкиным подписали договор на съемки за четыре с половиной (тысячи рублей. – Ф. Р.). Со мной и Ромой подписан договор на сценарий за тысячу двести на двоих. Работаю я один…

Однажды я застал Райкина за обедом. Он сидел, не притрагиваясь к еде, обескураженный и расстроенный. Только что закончилась репетиция важного концерта в Кремлевском Дворце съездов. «Я прочел комиссии «Бабушку», помните, где она просит починить телевизор… Все слова уходили, как в песок, ни одного смешка, ни одного хлопка. А у публики это имеет огромный отклик. Тут же мне сказали, что я свободен. Ничего не понимаю…»

Но он понимал. Он не хотел читать веселый пустячок на таком ответственном концерте, хотел выступить с гражданственным номером, но в те годы «этот номер не прошел» в буквальном смысле слова…

19–22 февраля 1967 года. Снимал в Ленинграде Райкина. Снимали всякие игровые вещи – специально. Днем или ночью после спектакля. Работоспособность у него поразительная. Память тоже – все свои монологи, даже игранные давно, он помнит наизусть – только пхни его. Артист он удивительный…»

Оторвемся на время от этого дневника и заглянем в другой – к писателю Льву Кассилю. Его отрывок связан с трагическим событием – гибелью космонавта Владимира Комарова, который 24 апреля 1967 года погиб при завершении испытательного полета на космическом корабле «Союз-1». Эта трагедия не была случайной. Перед стартом на борту «Союза» было выявлено несколько десятков неполадок, однако с самого «верха» требовали полет осуществить. А Генеральному конструктору Мишину не хватило смелости это требование оспорить. Был бы жив прежний Генеральный – Сергей Королев, то все было бы иначе – уж он-то умел заставлять прислушиваться к своему мнению даже самых верховных из верховных. Но Королева уже год как не было в живых – он скончался в больнице во время операции. В итоге Комаров отправился в смертельно опасный полет, из которого живым не вернулся. Читаем у Л. Кассиля:

«…В результате скручивания стропов…» Вот уж сколько дней, словно звенящая на пластинке игла, царапает меня это страшное сообщение. «Скручивание стропов». Аркадий Райкин в тот вечер вышел в положенный для начала спектакля час на авансцену перед занавесом и сказал переполненному, как всегда, залу: «Не могу я вас сегодня смешить, товарищи. Горе у нас с вами. Вот 30-го у меня выходной, приходите с сегодняшними билетами. И мы вам сыграем. А сейчас разойдитесь, товарищи!» И все тихо встали и направились к выходам…»

И вновь – дневник В. Катаняна:

«4 августа. На банкете в честь Райкина в Германии какой-то военный, подняв бокал, сказал: «Дорогие немецко-фашистские друзья!..» Поднялся хохот, и он, смутившись, предложил выпить «За дорогого Исаака Андреевича Райкина!»…»

Отметим, что помимо Германии Райкин в том году посетил с гастролями еще одну страну социалистического блока – Болгарию. И там внезапно заделался… нудистом. Вот как вспоминал об этом актер того же театра В. Ляховицкий:

«Вместе с Райкиным мы пошли днем на пляж. Там взяли водный велосипед и поехали кататься. За разговорами уехали очень далеко в море, Райкин и говорит: «Слушай, давай позагораем без плавок!» Бросили мы наши плавки сзади на сиденье и опять об искусстве беседуем. И вдруг прямо над ухом слышим пароходный гудок. Смотрим: а рядом с нами идет прогулочный катер, и женщины с интересом нас разглядывают. Райкин говорит: «Иди за плавками!» А как за ними пойдешь? Пришлось мне чуть ли не по-пластунски ползти и делать бросок – под дружный смех дам. «Таким образом я еще никогда публику не смешил», – заметил потом Аркадий Исаакович».

Напомним, что Райкин относился к числу артистов, которые шутили не шутки, а мысли ради. Условно говоря, показать на сцене голую задницу ему в голову никогда не приходило, поскольку он уважал не только себя, но и зрителя. Его юмор предполагал наличие ума у публики, причем ума достаточно глубокого. Как верно заметил режиссер А. Белинский:

«Смешно или не смешно» никогда не является для Райкина основным. С годами… эта так называемая проблема смешного волновала его все меньше. Уникальное чувство юмора не покидает его никогда. Смешное рождается у Райкина интуитивно, но вот желание рассмешить, ради которого очень многие артисты идут на любые вкусовые компромиссы, не существует у Райкина ни сознательно, ни бессознательно…»

Увы, но в советской юмористике уже в 60-е годы начался процесс, когда остроумие стало отступать под натиском острословия. Нет, голые задницы на сцене тогда не демонстрировали (это наступит чуть позже – во времена горбачевской либерал-перестройки), однако процесс уже начал двигаться именно в том направлении. Что не могло не беспокоить такого Мастера, как Райкин. Вот как об этом вспоминают очевидцы – например, Ефим Ломберг:

«В 1967 году, во время очередной столичной гастроли Ленинградского театра миниатюр, мы увиделись с Райкиным снова – и опять за кулисами после представления. Это был спектакль «Избранное». И снова повторилась ситуация первой встречи. Сперва бесконечно усталый, физически изнуренный человек, который после получасового отдыха, кажется, готов бесконечно говорить за столиком буфета о своем спектакле, об искусстве, о тяжелых проблемах «легкого» жанра. В тот раз Райкин весьма резко критиковал советскую эстраду, где, как он дословно выразился, «процветает беспардонная халтура, пошлость и где благоденствуют случайные, далекие от художественности люди». (Напоминаю, на дворе – 1967 год: трудно даже представить себе, в каких выражениях он аттестовал бы сегодняшних своих, с позволения сказать, «наследников»). Имен этот при всем при том глубочайшей деликатности человек не называл, но они, правда, легко угадывались…»

Между тем после выпуска спектакля «Волшебники живут рядом» (1964) Райкин целых три года не ставил новых постановок, предпочитая играть старые или показывая спектакли под названием «Избранные миниатюры». Наконец во второй половине 1967 года (параллельно съемкам документального фильма) свет увидел новый спектакль сатирика под названием «Светофор».

Создавался он трудно. Например, долго не могли подобрать нужного режиссера. Сначала отпал Марк Розовский, затем Анатолий Эфрос. Наконец Райкин остановился на кандидатуре другого своего соплеменника – Р. Сусловича. Причем он репетировал с труппой, а Райкин свои номера ставил самостоятельно. Как вспоминал все тот же В. Катанян:

«Мы никак не могли поймать момент его (Райкина. – Ф. Р.) поисков, находок, рождения жеста или интонации… Все это придумывалось вне театра. Дома ли, в машине, на улице? Кто знает! Вдруг он приходил на репетицию и читал монолог, почти готовый. Когда он успел его сделать? Он не пробовал на репетиции читать то так, то эдак, а приходил наутро и читал по-иному, с новыми выдумками.

Как известно, «место актера в буфете», и репетиции днем проводились в театральном буфете, среди перевернутых столов. Мы пытались скрытой камерой, укрывшись ширмами, ловить моменты поисков. Иногда это удавалось только в отношении его партнеров. Он же сам репетировал как бы «в полноги». И непонятно нам было, откуда что бралось на окончательных репетициях! Вот уж и вправду, «талант, как деньги – либо они есть, либо их нет». Я, во всяком случае, ни разу не видел за эти полтора года никаких мук творчества, «поисков состояния» или «зерна» – это была скрытая внутренняя работа, думаю, что ежечасная…»

Автором половины интермедий «Светофора» был новый фаворит Райкина – Михаил Жванецкий. Ему и слово:

«…После того, как в 1964 году театр заключил со мной договор, я стал ездить на все гастроли за свой счет. Денег по-прежнему не хватало. Наконец я взбунтовался, не было больше сил. Сказал Аркадию Исааковичу, что я уезжаю. Вот тогда он заключил со мной договор на написание сценария нового спектакля. Работа над ним, который в окончательном варианте получил название «Светофор», продолжалась три года. Жил я по гостиницам, но уже было легче, шли авторские. За время моих скитаний пришлось расстаться с женой, она справедливо ушла. Я должен был находиться возле Райкина, ей было быть негде. Если бы я ушел от Райкина, то сохранил семью, но потерял прекрасную работу, к которой я призван. С легкомыслием молодости я тогда все это решил и до сих пор, может быть, жалею. Короче говоря, удалось то, не удалось это.

В 1967 году меня оформили в штат театра сначала артистом, потом, после ухода Александра Хазина (он вместе со своим соплеменником, известным писателем Израилем Меттером – автор повести «Ко мне, Мухтар!», экранизированной в 1964 году, – организовал при Ленинградском Доме писателей театрализованный альманах «Давайте не будем». – Ф. Р.), завлитом. Аркадий Исаакович помог с пропиской и квартирой. Стал получать уже большие авторские. Съездил с театром в Югославию. А потом сел писать Аркадию Исааковичу новую программу…

Я написал один вариант, но он отверг и правильно сделал. Тогда я написал еще один сценарий, где все происходящее было показано с точки зрения попугая, который переходит из рук в руки, наблюдая окружающее. Райкин отказался и от этого варианта – и тоже правильно. Вот тут я предложил светофор. Огни светофора: красный – запрещающий, желтый – внимание, осторожно, зеленый – вперед – обозначили отношение к сатире. Достаточно вступительного монолога и заключения, обрамляющих спектакль, не нужен сценарий…»

Отметим, что если для Жванецкого появление этого спектакля стало личным триумфом, то вот для его приятеля Романа Карцева – катастрофой. Почему? Дело в том, что во время репетиции спектакля Райкин… выгнал его из театра. О том, как это случилось, рассказывает сам Р. Карцев:

«В «Светофоре» восемьдесят процентов текстов были Жванецкого. Мы с Витей (Ильченко) ходили в знатоках его стиля. Я был занят в спектакле довольно много, и всякий раз мы с Витей, импровизируя, искали и старались показать суть. А старый режиссер, ставивший этот спектакль, совершенно не понимал ни стиля, ни юмора – ни-че-го!

Дело дошло до конфликта с режиссером. По вечерам мы в гостинице возмущались и на репетициях нервничали. Все не то! Все не так! Жванецкий требует особого подхода, особого темпа, ритма, у него нет реприз, хохм и всегда требуется обобщение: не этот плохой ученик, а многие, не этот тупой начальник, а многие. Это, может быть, банально, но это так.

К сожалению, Райкин подавлял автора, подминал под себя. Так было не только с Мишей, но и со всеми. И все-таки нас троих он уважал, прислушивался к нам, и мы гордились, что в «Светофоре» уговорили его не надевать масок, которые уже были сделаны.

Репетируя миниатюру «Школа», где я играл Кочегарова – двоечника-хулигана, а Витя – старшего брата, которого вместо родителей вызвали к директору школы, мы неожиданно нарвались на холодное «Стоп!» из зала.

– Что это? – спросил Райкин.

– Импровизация! – ответили мы.

– И вы думаете, что это смешно?

Режиссер молчал.

– Смешно, – ответил я, как всегда, не думая.

– Выходит, вы юмор понимаете лучше всех, лучше меня?!

– Выходит, так! – запальчиво ответил я – и тут же подал заявление об уходе.

Ни Витя, ни Миша не успели пикнуть, как оно было подписано, и я был уволен из-за собственной вспыльчивости. Это случилось за неделю до премьеры и за две недели до месячной гастрольной поездки в Югославию…»

Итак, в новом спектакле больше половины миниатюр принадлежали перу Жванецкого (другими авторами были опять же почти одни соплеменники Райкина: Леонид Лиходеев, Михаил Гиндин, Генрих Рябкин (двое последних из тандема «сестры Гинряры»), а также Евель Бащинский, Борис Зислин и Александр Кусков, выступавшие под псевдонимом Нестроев; трое последних закончили Московский горный институт и там же стали писать для капустников). За Жванецким были следующие миниатюры: «Вступительный монолог» (с Л. Лиходеевым), «Участковый врач», «Авас», «Век техники», «Дефицит» и др.

Итак, спектакль начинался с «Вступительного монолога», который длился почти… 20 минут. Таких длинных монологов у Райкина давно не было, а тут вдруг его прорвало. Почему? Видно, ему захотелось выговориться, заставить зрителей сосредоточиться на серьезном. Тогда еще время на дворе стояло такое, которое располагало к выслушиванию подобных длинных монологов. Минует каких-нибудь десять лет, и зритель уже начнет уставать от такого количества слов, звучащих со сцены, из-за чего райкинское морализаторство (или проповедь) утратит свою прежнюю актуальность. Это тоже будет велением времени, хотя сам Райкин будет отчаянно ему сопротивляться, вставляя в свои спектакли длиннющие монологи. Однако не будем забегать вперед и вернемся к «Вступительному монологу» в «Светофоре». Начинался он так:

«Ночь. Закрыты магазины, пустынны улицы… Бесшумно мигает светофор – красный, желтый, зеленый… Стойте! Ждите! Идите! Я люблю это время пустых улиц, влажных скамеек и того драгоценного одиночества, которое в большом городе редко выпадает на нашу долю. Мигает светофор – стойте! Я стою… Ждите! Я жду. Идите! Нет, не пойду. Мне приятно смотреть на небо, на эти пары, оставшиеся с вечера… Я работник вечерних смен, и ночь для меня – день. Мигает светофор – и нет в нем никакого смысла. Висят знаки уличного движения – движения нет…

Но вот наступает новый день. Мигает светофор: красный, желтый, зеленый. В цвете, в знаках появился смысл. «Осторожно, дети! Внимание, крутой поворот…» Это знаки для каждого из нас, это знаки в каждом из нас. Мы все идем нашей дорогой, круты подъемы, нелегки повороты, а позади нас пути наших народов, биографии каждого из нас…»

Далее в своем монологе Райкин касается самых разных общественных проблем. Например, выражает свое отношение к современной молодежи, обращаясь к ней со следующими словами:

«Посмотрите на них – это новое поколение. Независимые, смелые, самостоятельные в суждениях и в одежде. Пусть носят длинные волосы и короткие юбки, пусть играют на гитарах. Старшие прошли через войну и окопы, через палатки и болезни, построили, вымыли, осветили страну! Живите! Вот институты, вот книги, вот телевизоры, магнитофоны. Учитесь, развлекайтесь, сомневайтесь в каких-то авторитетах, доходите сами своим умом, решите сами для себя, где зло. Вы наши дети, мы дали вам все, что могли. Теперь – вперед! Двигайтесь! От тебя ждут многого! Но помни о старших! Возьми руку отца, прижми к себе его седую голову!..»

Далее Райкин говорит о пьянстве, к тому времени ставшем настоящим бичом страны (сам артист, как мы помним, спиртного в рот почти не брал), о необходимости воспитывать людей с детства, а не перевоспитывать сорокалетних, о таком завоевании социализма, как два выходных дня (они были введены как раз во второй половине 60-х), которые внезапно высветили проблему досуга – многим людям просто некуда было пойти развлечься: «После одиннадцати все закрыто… Человек и так треть своей жизни спит. Что ж ему, проспать половину своей жизни?»

А вот еще несколько отрывков из того же монолога:

«Почему так часто приходится просить? Почему так часто приходится унижаться? Куда ни повернешься, все на просьбах, все на личных одолжениях. Часто просишь не для себя, просишь для других (кстати, в своем театре Райкин был «толкачом»: выбивал своим артистам квартиры, машины, звания и т. д. – Ф. Р.), просишь для производства, просишь для того, чтобы принести пользу государству… Мне нужна государственная машина перевезти государственный станок. Машину дают мне как личное одолжение. Я в ответ на это личное одолжение должен пойти продать свои личные штаны и устроить им грандиозный бал!.. Почему я должен за свои слова отвечать, а кто-то нет? Почему за несдержанное слово нельзя подать в суд на директора, на секретаря райжилконторы?.. Почему мы должны просить официанта, шофера такси, управдома, продавщицу, водопроводчика… Вы мне покажите человека, у которого я могу что-нибудь потребовать. Кроме моей жены…»

А вот еще оттуда же:

«Да, мы научились шутить, друзья мои!.. Мы научились не обижаться на шутку. Правда, не все. Некоторые обижаются и протестуют… У народа праздник, а вы смеетесь, вы, что же, другого времени не нашли?.. Ничего не поделаешь, не понимает товарищ, надо товарищу объяснить, что праздник не бывает без радости, радость не бывает без смеха. Значит, что же: радуйся, но не смейся, жуй, но не глотай, ликуй, но оставайся мрачным…»

В концовке монолога звучали следующие сентенции:

«Повесить бы огромный светофор над всей страной. Зажегся красный – стоп! Нельзя! Запрещено! Не знаю кем! Запрещено – и все! Зеленый: пожалуйста… никаких ограничений, уберите документы… простите… проходите все… Переключается желтый: куда, куда, куда? Тсс! Внимание! Осторожней, осторожней, товарищи, не надо торопиться… это уже чересчур… Зеленый свет движению! Зеленый свет добру! Стоп невежеству, стоп разгильдяйству! Внимание человеку, ведь от каждого из нас зависит чья-то жизнь… мягко мигает светофор, как будто спрашивает нас по-человечески: «Здравствуй, друг! Как живешь? Счастливого пути!»

Как пишет Е. Уварова:

«Еще в спектакле «Волшебники живут рядом» монолог был назван «размышлениями». Автор книги о Райкине, А. Бейлин, задавал справедливый вопрос: «Может быть, «размышления» – это новый жанр Аркадия Райкина?»

Дать название этому жанру трудно – так негибки, топорны наши искусствоведческие определения. Что такое положительный фельетон? Чем он отличается от монолога? Эталоном положительного фельетона Райкина в свое время считался поляковский «В гостинице «Москва». Никак не умаляя заслуги Полякова, все-таки «Светофор» Жванецкого и Лиходеева выше, мудрее, это новая ступень на длинной дороге Райкина.

Два десятилетия назад, исполняя «В гостинице «Москва», он больше показывал, играл. Без париков, масок, театральных костюмов, складывался собирательный образ положительного героя. В этом образе уже заключалась оценка, он был однозначно рассчитан на сочувствие, восхищение.

Теперь этот образ значительно усложнился, приобрел многогранность. В нем история и современность, личность и все человечество, добро и непримиримость к злу. Сатирические, «игровые» персонажи даны как бы мимоходом, одним штрихом, и тем не менее, они живые и узнаваемые. Но главное не в них. Размышляя о жизни, Райкин ставил вопросы, зрители должны были самостоятельно искать на них ответы. Не более чем хитрый ход, когда сама постановка вопроса подсказывала ответ.

Ответ лишь подразумевался, но отнюдь не навязывался. Зрители включались в свободный поток размышлений артиста, по-новому оценивая привычное, примелькавшееся. Сатирик – поэт, утверждает Райкин, и, как поэт, он, если воспользоваться терминологией Андрея Вознесенского, достигал в монологе «не созерцания, а сосердцания». Сердца зрителей устремлялись ему навстречу, бились в унисон…»

Но вернемся к спектаклю «Светофор».

В моноспектакле «Участковый врач» (кстати, врачами были родители Жванецкого) Райкин играл доброго и сентиментального врача. Это был положительный герой – редкость для Райкина, который чаще все-таки играл персонажи малопривлекательные. Врач Райкина ходит по этажам многоквартирного дома и к каждому своему пациенту относится с пониманием и душевной теплотой. Впрочем, не только к пациентам. Например, застав в одной из квартир маленькую девочку без родителей, он ласково беседует с ней, подогревает молоко. Как писала критик Т. Тэсс («Известия», 23 декабря 1967 года):

«А на сцене-то нет никого, ни ребенка, ни старика. Только один Райкин. Один усталый человек, безотказно идущий на помощь больным людям… умеющий не ожесточиться, когда вызывающий его человек ушел куда-то в гости, умеющий подняться с места в любую минуту, чтобы пойти на чужой зов. Так искусство становится самой жизнью, и зрители завороженно вглядываются в эту простую и чистую жизнь, и такая чуткая, такая удивительная стоит в зале тишина…»

В моносцене «Дефицит» Райкин играл кавказца в папахе, который размышлял о такой актуальной для каждого советского человека теме, как дефицит – нехватка многих товаров первой необходимости. Заметим, что эта проблема особенно обострилась в 60-е годы, после того как в советскую экономику начали внедряться элементы рыночной с ее ориентацией на прибыль. В результате многим предприятиям стало невыгодно выпускать дешевые вещи (от пуговиц до кастрюль), которые не давали столь высокой прибыли, как это было с крупными и более дорогими изделиями. В итоге произошло «вымывание» многих товаров из продажи. В миниатюре Жванецкого речь об этом не шла, там просто констатировался сам факт дефицита: дескать, теперь многие нужные вещи приходится доставать «через заднее кирилицо» – то есть по блату. Причем герой миниатюры видел в этом не только плохое, но и… хорошее. По его словам: «Пусть будет изобилие, но пусть чего-то все-таки не хватает». Подразумевалось, что, когда все есть, человек утрачивает некий интерес к жизни.

Отметим, что сам Райкин прекрасно знал, о чем говорил в этой миниатюре. Например, он тоже ходил в магазины через «заднее кирилицо» – то есть с черного хода, дабы достать дефицитные вещи. Вот как об этом вспоминал П. Леонидов – администратор московских концертов Райкина:

«Мы сидим с Аркадием Исааковичем в ресторане «Балчуг». Были в Лаврушинском переулке, но не в Третьяковской галерее, а в охране авторских прав: Аркадий Исаакович заскочил к директору. Зачем, не знаю, но после зашли мы по соседству в «Балчуг» перекусить. Райкина узнают повсеместно, и это – очень трудно. Не только для него, но и для его спутников. Вокруг все глазеют, и наползает на нас со всех сторон шепот: Райкин, смотрите, Райкин…

Обслуживают нас мгновенно. И – как вежливо! Фантастически вежливо, но, когда наступает пора расплачиваться и я достаю деньги, Райкин проверяет счет и говорит мне, не понижая своего негромкого ленивого голоса: «Рубля на чай вполне достаточно!» – ему жаль моих денег. В тот же день за час до начала концерта он заходит ко мне и просит бесплатно шесть билетов. То, что ему полагалось бесплатно на сегодня, он взял еще вчера. Я говорю, что бесплатных мест больше нет. Он говорит, что надо «загнуть» платные билеты из брони. Это – жульничество, и он это знает. Но ему не жаль денег Мосэстрады. В принципе – мне тоже не жаль. И я «загибаю» шесть билетов. Райкин записывает номера мест, сворачивает бумажку и пишет на ней фамилию директора гастронома номер один, «Елисеевского», Юры Соколова (того самого, которого в 1983 году расстреляют за махинации. – Ф. Р.). Юра – мой приятель, но даже сатирику Райкину нужны деликатесы, которых нет в обычной продаже. На другой бумажке Райкин пишет фамилию «Соловьев». Это тоже мой знакомый из Министерства торговли. Сатирик Райкин что-то добывает в Министерстве торговли. На третьей бумажке он пишет: «Захаров». Этот деятель мне знаком. Это полковник МВД, заместитель начальника отдела ОБХСС СССР по делам полиграфии и искусства. И этот тоже нужен сатирику Райкину, которого знает вся страна, включая Политбюро в полном составе…»

И вновь вернемся к спектаклю «Светофор».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.