Стихи

Стихи

Судьба могла повернуться в другую сторону. Михаил Кузмин дал характеристики участникам пьесы — трагедии, комедии, жизни — двадцатых годов. Блок был Анна Радлова — игуменья с прошлым. Анна Ахматова, несмотря на заранее взятый княжеский псевдоним, на рост, — «бедная родственница». Она была тиха, строга, молчалива, но могла быть такой от стеснения, от неуверенности в себе, действительно ничем особенно не подкрепленной. Могла остаться бедной родственницей. Так получилось, что судьба, просто жизненные обстоятельства, шаг за шагом, как каждого по его предначертанному пути — вывела на красную дорожку.

Самое нелепое — это страх Ахматовой перед Радловой!

Дневник М. Кузмина. Стр. 148

Проделан путь — от «Четок» до «Шиповник цветет». Ведь поздняя Ахматова — это «Шиповник цветет»?

…Зачем же снова в эту ночь

Свой дух прислал ко мне?

Он строен был, и юн, и рыж,

Он женщиною был,

Шептал про Рим, манил в Париж…

Надо ли жить жизнь, чтобы об этом писать?

…сознательной наивности и бессознательной манерности. Сама их естественность кажется болезненной, а простота их тона наводит на мысль о каком-то искусственном приеме»

Ж. Шюзевиль. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 651

Победа стоит у наших дверей… Как гостью желанную встретим! Как говорится, а какие варианты — раз уж пришла: кто-то привел или сама притащилась. Уж встретим. Но это ерничество простого читателя, который привык уж если читать, то готовую продукцию, что-то покультурнее. Профессиональные же литературоведы к таким строчкам относятся вполне серьезно, называя их «упорядочивающим приступом», который «пришлось добавить» «ввиду невозможности почти авангардистского или комического приема в патриотической теме». А мы-то думали, что обращение к Победе, как к какой-то Костроме, стоящей под воротами, — это и есть комическое. Нет, первоначально был текст, начинающийся противительным союзом в духе общей «вопрекистской» стихослагательской установки А.А. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 299.) Все вместе получается так:

Победа стоит у наших дверей…

Как гостью желанную встретим!

…Но что нам сказать долгожданной ей,

Что ей мы сейчас ответим…

Вы сбились с ритма? Вы с опаской ждете, ЧТО ей (ей — кому? чему? ах да!) сейчас ответят? Зато без авангардистского и без трагического. Как поясняла Ахматова в «прозе» к своей «Поэме без героя», иногда трагическое начинается в предпоследней строке — может, и здесь тоже что-то есть… Нравится же оно людям: То «великое русское слово», на защиту которого звала тогда в своих патриотических стихах А.А., не было пустозвонным и лживым официальным штампом, а было только таким…(С. С. Оболенский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 299.)

* * *

Потомственный толкователь языкознания Светлана Аллилуева пишет Илье Эренбургу: С юности я люблю точность слов у Ахматовой («Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха…») — как можно сказать точнее? (Летопись. Стр. 516.)

Как подлинно русская женщина, она в своих стихах почти не знает счастливой любви. Подлинно еврейская или нанайская женщина, очевидно, в любви всегда счастлива. В доказательство несчастности приводится неожиданное:

Сколько просьб у любимой всегда.

У разлюбленной просьб не бывает.

То есть подлинно русская женщина несчастна тем, что у разлюбившего она уже не может ничего попросить. Впрочем, любимая тоже иной раз ничего не просит — просто по уши занята своей любовью и не ловит момент, так что это утверждение, что у любимой СТОЛЬКО просьб ВСЕГДА, — тоже неверно. Ну, когда разлюбили — тут уж да, локти кусаешь: что ж не просила и того, и этого, пока любили, но уж поздно — ученая, знаю, что бесполезно. У разлюбленной просьб не бывает. Она ищет новые объекты.

…фигура простой русской женщины, которая признается:

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем.

Не всякая женщина признается. Не всякую, даже простую русскую женщину хлещет муж. Не всякая хочет писать об этом стихи. Кто-то сядет и плачет с этим мужем вдвоем, кто-то пишет письмо в профком, что, пожалуй, все же красивее, чем писать такие стихи.

* * *

Что в двадцатом веке можно написать в стихотворении, называющемся «Последняя роза»? Даже если оно действительно одно из последних у поэта и эпиграф к нему из Бродского?

* * *

Список двух стихотворений из цикла «Пять стихотворений» с пометой А. Крученых на стихотворении «И <sic!> дышали мы сонными маками…»: «В наше время так писать стыдно, А.А.».

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 636

* * *

…истерическая надорванность…

Д. Якубович. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 593

* * *

Ахматова… «имела мужество, отбросив «игру нюансов микроскопических малостей»… (А. Синявский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 632.) Если поэт пишет о том, что он видит и чем живет, — как ему это отбросить? Отбросить можно только ненужное, лишнее, взятое из интересничанья. Ахматова действительно жила сюжетами романсов — увидел, победил, бросил — а вот беличьи шкурки в небе действительно были чем-то излишним, что можно было и отбросить.

* * *

Блок про Кузмина: Художник до мозга костей.

* * *

В молодости: лампадка, злой, игрушечный, желтый, мальчик, раба, больно, забава, лебеда, песня, таинственный, жутко, слава.

В старости: страшный, страшно, зеркало, мнимый, темный, мой народ, двойник, мировая слава, шиповник, тайна, сон во сне.

* * *

Протертый коврик под иконой,

В прохладной комнате темно,

И густо плющ темно-зеленый

Завил широкое окно.

<…>

И у окна белеют пяльцы…

Твой профиль тонок и жесток.

Ты зацелованные пальцы

Брезгливо прячешь под платок.

(Вместо того чтобы пойти помыть руки. Как тут не вспомнить Блока, который говорил: «Твои нечисты ночи». Она ошибалась, она, вероятно, хотела сказать: «Твои нечисты ноги». Вот их бы и спрятать брезгливо под одеяло.)

А сердцу стало страшно биться,

Такая в нем теперь тоска…

И в косах спутанных таится

Чуть слышный запах табака.

Корнею Чуковскому такое стихотворение очень понравилось. Он пускается в его разбор, ведь оно же могло и остаться непонятным для профанов. Для изображения всякого, даже огромного чувства она пользуется мельчайшими, почти незаметными, микроскопически малыми образами, которые приобретают у нее на страницах необыкновенную суггестивную силу. Читая у нее, например, о какой-то девушке, в косах которой таится «чуть слышный запах табака», мы, по этой еле заметной черте, догадываемся, что девушку целовал нелюбимый, оставивший у нее в волосах табачный запах своих поцелуев, что этот запах вызывает у нее гадливое чувство, что она поругана и безысходно несчастна. Так многоговорящи у А.А. еле заметные звуки и запахи. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 655.)

Не совсем так. Чуть слышный запах табака может быть для женщины слаще всякого другого и кружить голову лучше самых жарких воспоминаний, о том же, что ее целовал нелюбимый, мы догадываемся по несомненной суггестивной силе образа заслюнявленных пальцев.

* * *

А.А. прочитала <…> новые строфы «Поэмы без героя»: «И со мною моя «Седьмая»…» и «А за проволокой колючей…». Чтобы придать некоторое исключительное звучание, лучше всего, если стих начинается с союза «а» или «и».

* * *

Примерно в это же время у «Реквиема» появился эпиграф — «Нет, и не под чуждым небосводом…»

Летопись. Стр. 595

* * *

Ахматовой приписываются добродетели, вовсе ей не свойственные. Замечательный, но в основном камерный поэт вырастает в мыслителя и пророка.

А. К. Жолковский. Анти-Катаева. Стр. 392

* * *

А Пастернак не признавал никого. Я была дружна с ним, но ни разу не слышала ни одной похвалы. О моем стихотворении «Мужество» он сказал Коме (Вячеславу Всеволодовичу Иванову): «Лучше ее об этом никто не напишет». И это все. (О. М. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 57.) А за Вяч. Ивановым — не Комой — она спустя полвека записала с восторгом еще менее содержательный образ: А дословно: «Вы сами не знаете, что делаете». (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 558.) Про такое (впрочем, скорее всего, выдуманное) она не сказала с горечью: «И это все». ЭТО ей кажется очень информативным.

* * *

Стихи Ахматовой называли «маразмическими» — злобные критики, непонимающие… снижением и маразмическим оттенком стихов А<хматовой>. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 437.)

* * *

Ти-ти-ти, а что — непонятно. То, что Пастернак «опустился» до междометий, говорит — поскольку даже поклонники Ахматовой не могут сослаться на ограниченность его способностей к анализу поэтического текста — о достоинствах самого текста.

Ахматова много стихотворений писала на смерть. Ото всех веет холодом и заботой об элегантности собственного вида. Особенно это видно в стихах о тех, кто не умер на самом деле, а только слухами о собственной смерти подбросил ей тему, или, как в случае с Левой, слухов не было, но так уж велика была вероятность, что Анна Андреевна поторопилась. Неприятное, должно быть, чувство — выжить, вернуться и прочитать стихотворение, которое поспешила написать родная мать на твою ожидаемую смерть — как, мол, она бы переживала. Неприятного осадка не перебить, наверное, никакой отдушкой в виде красоты стиля и свежести образа. Впрочем, сравнить себя с Богоматерью у креста — свежесть не бог весть какая, не первая по счету во всяком случае.

А вот стихотворение о якобы расстрелянном младшем брате. «На Малаховом кургане/Офицера расстреляли./Без недели двадцать лет/Он глядел на Божий свет». Так штатные пропагадисты писали о пионерах-героях.

О достоверно погибших — не лучше. Такое ощущение, что она чувствует себя свободной от суда оплакиваемого (-ой): Ты меня любила и жалела,/ Ты меня как никто поняла,/ Так зачем же твой голос и тело/ Смерть до срока у нас отняла.

Эпитафия <…> содержит похвалу достоинствам умершего. (Словарь литературоведческих терминов.) Вам хочется узнать, чем знаменита была при жизни Марина Цветаева? Вот — все ее достоинства наперечет: любила, жалела и поняла Анну Андреевну Ахматову.

Марина Цветаева из гроба действительно не встанет, не прочтет, о силе и глубине (тайна, трагическое и пр.) не выскажется — пиши что хочешь.

* * *

В тот вечер Анна Андреевна и сама прочла несколько стихотворений. Как вы думаете, что записывает молодой человек в дневнике о своем впечатлении от услышанного? А записывает он вот что: «Читала стихи. Хорошие и так себе, библейские». Какова наглость! И глупость, и самоуверенность.

А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 135

Слушатель казнится, что не смог оценить величия поэзии, но, как оказалось — он не одинок в невосприимчивости.

* * *

Все присутствующие слушают молча, не раздается ни единого звука или восклицания, — и каким шестым чувством она улавливает, что библейские стихи оставили нас равнодушными? Прочтя про Саула и Давида, она кокетливо признается: «Ужасно старомодно, да?» (Н. В. Королева. Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Ахматовские чтения. Вып. 3.

Стр. 127.) Она сказала ужасно старомодно, а кокетство заключалось в том, что старая — мода тех старых лет, к которым она, на своей царственной позиции, принадлежала. Что это за старые времена? Когда Саул и Давид жили? Никакой Фоменко не додумался. Когда о них писали? Кто это серьезно писал о Сауле в десятых годах? Те же, кто может написать и сегодня. Если напишет хорошо, мы будем слушать. Анна Андреевна написала — «нас не заинтересовала». Пришлось напомнить, что это потому, что пишет о милой и известной ей старине старомодно.

* * *

«Поэма — это то, что не выходило у символистов, то, о чем они мечтали в теории, — магия», — сказала она. (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 137.) Сказала о себе, о своем произведении. Молодые поэты сидят и слушают. Почему они не встают и не уходят? Ведь вроде все ясно, введение в профессию прочитано. Если отвлечься от безвкусного предмета разговора — МАГИИ — то остается удивиться представлениям Анны Андреевны. Ведь ТЕМА, на которую удалось высказаться, используя приемы первоисточника, шестьдесят лет спустя, называется не магией, а — пародией, подражанием, анахронизмом. Попробуйте, читатель, может, вам удастся нарисовать ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ? Полчища копиистов зарабатывают свой честный хлеб, удовлетворяя потребности обывателя, не называя плоды своего труда — а бывают прямо-таки восхитительные — МАГИЕЙ.

* * *

Однажды я пришел к поэту,

Ее давно меж нами нету.

(Вот такими стихами и надо писать об Ахматовой.)

Я записал потом беседу,

Она спросила, например:

— Что важно выбрать для поэмы,

Помимо смысла, кроме темы,

Что кое-как умеем все мы?

— И важно молвила: «Размер».

<…> Тогда я еще не читал книгу Кузмина «Форель разбивает лед» и не знал, что прелестный мотив поэмы, которым А.А. так гордилась, пришел к ней, по-видимому, оттуда, может быть, неосознанно. (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 137.) Осознанно или неосознанно — это дело сотое. Первое — это то, что она знала, чьей находкой пользовалась, выдавая за свою.

* * *

…знала ли Ахматова, что «ее» строфу после Кузмина уже запустил в эпос Амари?

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 178

* * *

Она Кузмина не только не любила, но как-то почти ненавидела, хотя была очень любезна.

О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 130

* * *

Учитывая, что после «Форели» — тираж 2000 экземпляров — Кузмин не издавался ни в СССР, ни на Западе и никто его из ленинградской молодежи, скорее всего, не знал, понятно, какой первооткрывательницей Анна Андреевна собиралась себя чувствовать.

Подтекст Ахматовой: «Не оглядывайся назад, ибо за тобой пожар Содома» — фраза из М. Швоба. «С новым годом, с новым горем» — фраза была в письмах Шенгели к Шкапской (1920-е гг.). А общий их подтекст — Северянин 1908: «С новолетьем мира горя, С новым горем впереди!»

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 396

* * *

Типичные ахматовские — можно бы было сказать «проделки», если б дело было не в глубокой старости, если б цель не была прагматичной и не совсем почтенной. Речь идет о стихотворении из парижской жизни (естественно, о КАФЕ, что еще Ахматова знала о Париже!), с твердой надписью: Париж, 1911 год — но написанном на листке из блокнота, которым пользовалась Ахматова в пятидесятые годы и с записью на нем телефона врача — тех же пятидесятых, шестидесятых годов. Сконфуженный исследователь, из самых щадящих, дает такое объяснение «мистификации»: Стихотворение написано в 1911 году в Париже и позднее (через 50 лет! Повторим и мы: через 50 лет!) восстановлено автором по памяти. (М. Кралин. «И уходить еще как будто рано…». Стр. 112.) Вернее, его она «вспомнила» в последнее десятилетие жизни, когда занималась приведением в порядок своей поэтической биографии, или «легенды» <…> надо заметить, что тема Франции, Парижа вновь привлекает внимание Ахматовой <…> начиная с 1958 года. В последующие годы внимание к этой теме становится неизменно интенсивным. «Вспоминается», сколь интенсивной была творческая жизнь…

Итак, Париж, кафе… «В углу старик, похожий на барана,/ Внимательно читает Фигаро» — ошеломительная метафора, человек ни о чем не может думать, кроме как о баране: за что так старикашку? Даже если у него убегающие лоб и подбородок, отсутствует ложбинка по линии лоб-нос, кончик носа закруглен и губы плоски, а остатки волос вьются колечками — довольно распространенный тип, — то это все равно не повод писать, что он ПОХОЖ на барана. Эта похожесть — то, что видит поэтесса, когда ей больше нечем удивить своего читателя, даже если ей на старости лет хочется блеснуть в высоком жанре социальной сатиры. В описании парижского кафе выделены самые общие признаки, которые Ахматова могла припомнить через много лет или прочитать, например, у Жоржа Сименона. Да, именно так пишут о точном акмеистическом слове Ахматовой ее самые верные рыцари… С ГНЕВОМ как-то отвергает она будто бы существующие попытки сравнить ее с Франсуазой Саган, но признаем, что Франсуаза Саган писала свои повести не для того, чтобы поверили, что она сиживала за столиками кафе в Париже, и рисовала мизансцены не по прочитанному у Сименона. Опилки густо устилают пол./И пахнет спиртом в полукруглой зале. — Это характерные, но самые общие признаки, которые могла подметить не обязательно Анна Ахматова.

Слова, найденные с такой же степенью точности, как и Вокруг пререканье и давка/ И приторный запах чернил…

Поэзия Ахматовой напоминала модное в 60-е годы искусство любования корнями: любители находили в лесу корни деревьев или кустарников, отпиливали их, приносили домой, тщательно отмывали, сушили, покрывали лаком, выискивали похожесть на что-то — все равно на что: на лицо человека, фигурку животного, инопланетянина и пр. — и ставили на полку в ряд с другими. Приходящим гостям полагалось созерцать, задумываться и высказываться.

Журналистка, по образованию актриса, бравшая у меня интервью, рассказала мне, как произошло ее личное отпадение от Ахматовой. После первого или второго курса театрального вуза во время летней практики она работала в приемной комиссии. Их, студентов, сажали отслушивать самые первые волны абитуриентов. Большинство девушек доставали шали и читали стихи Анны Ахматовой. Почти все были однозначно бездарны, и заодно читаемые стихи казались необыкновенно плоскими, банальными и манерными. Но вот что удивительно — когда эти же абитуриентки следом читали Цветаеву, актерского таланта из ничего не возникало, но поэзия при этом никуда не девалась. Будущая журналистка задумалась и сделала свой вывод.

«Взрослые» приемные комиссии театральных вузов уже почти пятьдесят лет не разрешают абитуриенткам читать Ахматову: настолько недостоверен поэтический материал, что невозможно понять, способен ли абитуриент выразить и донести до зрителя что-то настоящее. «Спасибо, не надо. Что вы еще приготовили?»

Две великие русские актрисы нашего времени — Маргарита Терехова и Алла Демидова — боготворят Ахматову. Это то исключение, которое припечатывает правду.