«ЖИЗНЬ ЕСТЬ ТОЖЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ САМОГО ТВОРЦА»
«ЖИЗНЬ ЕСТЬ ТОЖЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ САМОГО ТВОРЦА»
Сегодня «Борис», и снова играет Шацкая. Я помню прошлый страшный спектакль. Страшный, потому что я чуть не задохнулся, но выкарабкался-таки с честью и Нинку спас. Не подкачать бы сегодня. Господи! Тебя прошу и умоляю: дай сил и таланту от 19 до 22 часов московского времени.
P. S. «Борис» прошел отлично, легко. У Шацкой это третий спектакль и, кажется, лучший.
20 мая 1990 г. Воскресенье — отдай Богу
А 10 мая Денис демобилизовался!!
Смотрел «Ох, Россия, ты Россия...». Ну, что ж... это памятник Любимову замечательный. Привязались ребята к «Годунову» и настряпали хороших пирогов. Пусть у меня где-то кошки скребут, но, однако, это тоже в «Русский узел». Хотя пащенко-астафьевское мнение — еврейский спектакль. Что день грядущий мне готовит? Что скажет Харченко, что преподнесет Любимов? А что сказал бы Распутин, посмотрев этот фильм?! И напишет ли о нем Пащенко?
21 мая 1990 г. Понедельник. Палата № 936
Может быть, во вчерашнем фильме самая неуместная сторона — болтовня Любимова, его байки, копирование Брежнева. Я наблюдал за Баклановым, рядом сидящим. Он все это тоже мильон раз слышал, не реагировал почти и только взглядывал на смеющихся. Как и всегда, многое коробило, стыдно было за шефа... и это околотеатральное кликушество, эти массовые репетиции с полным залом — «всех пускать!», — что помешали нам сделать «Чуму».
Потрясающий, конечно, геолог вчерашний, собиратель прялок, русской старины, которому предложили кусок трубы газовой отрезать и в коллекцию. «А что, давайте». Притча его про старуху: «Зачерпни воды из колодца, а потом стакан из ведра — одна вода, что в ведре, что в стакане. Так и мы... что Москва, что Муханово...»
22 мая 1990 г. Вторник, ресторан «Русь»
С Любимовым был разговор мирный. Поблагодарил за «Чуму». На мою жалобу, что три подряд «Живого»: «Ну, это, милый, заграница. Там по-другому не работают. Оливье восемь раз подряд Отелло играл и, бывало, по два в день». Вот и весь сказ.
30 мая 1990 г. Среда, мой день
А Египет нам отказывает в визе, он через свою территорию к евреям никого пропускать не хочет. Кроме того, в Афинах застряли наши декорации. Ефимович обвиняет евреев — вовремя не разгрузили или не погрузили. Я составляю списки — что взять нам с Тамарой в Израиль.
4 июня 1990 г. Понедельник
Господи! Спаси и сохрани! Мы в Иерусалиме. Но Тамары со мной нет. Вещи ее со мной, а где жена моя?! Что это со мной сделали, кто такую шутку отшутил. И как сегодня играть!
Благодарю тебя, Господи! Кажется, я вышел с честью в песне «Пророков нет». Любимов на сцене букет сунул: «Хорошо спел, неси Владимиру». И аплодисменты были густые, и Демидова похвалила. Теперь я оглушил банку лосося и жду Тамару, надеясь на чудо, на везение, на нее саму... Этот адовый спектакль прошел, и можно было бы расслабиться.
— А почему вас не поят шампанским?
— Мы будем их поить, когда приедет Николай Николаевич.
Надо же, открытым текстом. Безобразники. Ну, вот... известия хорошие. Тамара в Будапеште. И завтра надо ее встречать. Слава Богу. А теперь — спать.
5 июня 1990 г. Вторник. Иерусалим
Что делать? Ехать в театр или ко Гробу Господню? Хочется дождаться Тамарку! Ну, тут так все организовано, что ни она, ни я можем не попасть. Туристы наши едут сейчас, так что поеду с ними.
Еда невкусная, хотя обильная, ничего не хочется, читать нечего. Плохо я подготовился к «досугу». Надо поменять настрой. Когда не взяли Тамару, хотел было я отказаться играть, а заработал букет от шефа. Конечно, все это не дело. Но амбиции оставим в стороне, хотя обидели ее жестоко, обманули. Сегодня я развесил ее вещички, дождусь мою жену, любимую, несчастную, но хорошую. Господи, спаси и сохрани семью нашу! Дай мне сил провести гастроли эти на высоте, Петровича не подвести. Ему тут жить, и Петьке жить.
Этот день я буду долго вспоминать. Из автобуса туристического пришлось мне выйти, там не хватало мест туристам, а обижать — они заплатили по 3600 рублей своих. Короче, с ходоками отправились пешком мы в Старый город, в Старый Иерусалим и побывали во всех местах святых, а на Голгофе я помолился коленопреклоненно и освятил крестик. Поклонились мы и Гробу Господню. Поклонились мы и Гробу Божьей Матери. Были мы и в саду Гефсиманском, и видели дерево, под которым беседовал Иисус с учениками своими. Заходили внутрь дворца, где камень, где Пилат беседовал с Иисусом. Иерусалим белым солнцем пылал и красоты был полон вечной. И все это успели благодаря тому, что встретили Веньку с Галькой, а Веньку возил на машине 20 лет живущий здесь русский еврей. Венька ему сказал, что у меня ноги больны. В машине оказалось два места, и мы с Аллой, актрисой «Ленкома», подругой Селютиной, очутились в машине. Венька под мои больные ноги уговорил товарища... надо же, забыл имя... только что расстались... отвезти нас к Мертвому морю... и мы омыли свои бренные тела в этом одном из чудес мира, где вода так насыщена солью, что держит тело твое на поверхности и выталкивает тебя. Надо, чтоб вода не попала в глаза и нос. Алла с Галькой купались без лифчиков, в трусиках интимных, и никого это не смущало, хотя и смущать было некого. Час назад, как проезд к купальне был закрыт и нас любезно пропустил парень, что следит за тем, чтоб никто не отплывал от берега дальше положенного, ибо, если унесет кого, возвратиться тому самому не достанет сил. Омылись мы пресной водой, много фотографировались, конечно, утомились, но Аркадий кормил, поил, рассказывал. И теперь повез показывать вечерний Иерусалим, а я вернулся в отель ждать Тамару. Господи! Чтоб они долетели нормально, славно, без приключений, и чтоб трезвая приехала жена моя.
И день такой подарил мне Венька — ну, такой способ жить. Галина — идея личной свободы, независимости... Она много ездит и от этого практически знает английский и французский. Огромное количество друзей, знакомых, набивание на новые связи, приглашения. Для меня такой способ существования немыслим. Да и привыкнуть к нему вряд ли теперь возможно из-за некоммуникабельности Тамары и наших пагубных привычек.
Вероучения здесь живут рядом совершенно, и сомнений нет, что Христос был и воскрес из мертвых. Нам, воспитанным в антихристе, представить это было невозможно. Сколько же нам еще жить в таком невежестве, в такой трагедии?!
Устал, утомился, морда красная от солнца и ветра, но ужасно доволен днем. Теперь бы только «Живого» сыграть сносно. Да почему сносно?! Надо играть хорошо. В ту меру таланта, что послал тебе Бог.
7 июня 1990 г. Четверг
Марк забрал нас с утра с Тамарой, и мы побывали в храме Креста. На этом месте росло дерево, из которого был сделан крест для Христа. Здесь же могила Шота Руставели, который пришел сюда паломником, здесь написал «Витязя» и по завещанию был похоронен на Святой земле.
Два раунда я выиграл бесспорно. Второй даже с наибольшим преимуществом. Теперь последний, третий и решающий. Вспоминал Тоню на спектакле, как она на полу сидела, ее слова про мое пьянство и про великость... Господи! Не гордыней обуян, нет. Но куда денешься от того, что Глаголин передает, как хвалит меня Петрович за песню «Я из дела ушел». «Такое впечатление, что он действительно собирается уходить из этого дела». Это он уж от себя добавил.
Петрович хвалил за песню, что я пел за Губенко?! Мы и без министра можем играть Высоцкого. Но что-то сорвалось, почему-то дополнительный спектакль не случился. Кто-то в СССР не дал добро, не ответил на телекс. Ничего не понимаю. «Ты же человек одаренный, ты не можешь не видеть, что вы разучились конкретно действовать... корабль полон дыр, и только один старый дурак пытается заткнуть дыру то там, то тут». Любимов говорит, что нужно сделать к вечернему спектаклю, подходит женщина, я вижу — в руках у нее моя книжка. Она обращается к Любимову: «Простите, я не могу видеть Золотухина, чтоб он расписался на своей книге?» Любимов: «Пожалуйста. Вот Золотухин». И я опять счастлив. К тому же она добавила: «Вы думаете, здесь нет ваших книг?»
Пишу в гримерной. Передо мной фотография моих родителей. У Тамары сегодня удачный день. Она побывала с Марком во всех святых местах. И даже у Стены плача, где пока я не был. Господи! Она сегодня счастлива. И я счастлив за нее.
Благодарю тебя, Господи! Дай мне сил сделать третий спектакль «Живого». Может быть, я зря не взял коньяк? Но я бы его употреблял, а потом боялся бы за текст. Нет, прости меня, Господи. Не коньяк меня спасет. Бог поможет мне и терзаемая со всех сторон Россия. «А нужна больна мне родина, родная сторона...»
Аплодисменты... Кажется, финал. Аплодисменты густые, скандируют. Хорошо, но не завидно. Это все на успех фестиваля. А значит, и на наш успех. Дай им Бог... «и не забудь про меня». И все-таки меньше, чем нам. Какая все-таки дрянь тщеславие — самое большое уродство психики.
Ну, с Богом!
8 июня 1990 г. Пятница
Приехал Николай. После того, как от Ефимовича я узнал, что он здесь, я позволил себе выпить. Подписал ребятишкам книжки, а они убежали... не дождались. Зашла в шляпе русская, Тамара. Много хороших слов сказала: «Я видела ваши слезы... Скажите, как у вас... Страшно... Вы разбередили раны, которые здесь, на этой земле, которая приютила нас, стали затягиваться. Я вас помню по русским песням. В Угличе я купила сборник песен русских, которые пела Русланова. Я хочу вам спеть». И она спела прекрасно «Брат сестру качает» и «Во деревне». Я не умею это описать, но было это замечательно грустно.
Тамара собирается в июле в Москву преподавать или, как она сказала, учить ивриту тамошних будущих жителей Израиля.
И опять я вспоминал вчера сестру свою, сидящую на полу кухни! Господи, помести ее в рай! Как она намучилась в жизни здесь.
Любимов громко, при всех:
— Валерий, благодарю за самоотверженный труд! Но многие товарищи помогали тебе плохо.
Это точно.
— Потому что ты тянул, а они... так... Тянешь, ну и тяни.
Это точно...
19 июня 1990 г. Вторник
Ну и жизнь мне устроил Андрей Смирнов своей статьей в «Литературке», назвав мое выступление на Шукшинских чтениях «омерзительным зрелищем». Еще он ударил по Толе Заболоцкому. Тут же посыпались отклики читателей — один прислал использованный презерватив со словами: «Я твою жопу драл». Другая, еврейка, письмо (я его зря выбросил): «Мы уедем и наши дети будут жить хорошо, а вот как вы жить будете...» Документ — статья и письмо какой-то дамы, — что вывесил Любимов в театре на общее обозрение, превзошел всю подлость, что можно было ждать. Там я и антисемит, и черносотенец, и ярый хулиган. Рассказал мне об этом Бортник вчера, который защищал меня перед Любимовым: «Это было не так, поверьте мне, Ю. П., и как же можно было это вывешивать, не поговорив с Bалерием, не объяснившись с ним».
Всю ночь я думал, как мне теперь жить, никому ничего не докажешь, не докричишься. Вытащил открытку поздравительную Распутина: «Слушал твое слово у Шукшина — очень и очень хорошо». И успокоился несколько. Почему я должен обращать внимание на «интеллигентный» плевок Смирнова и не верить спокойным словам мною любимого писателя и человека. Я наблюдаю его часто по телевидению, и он мне все больше и больше приходится по сердцу.
Да, что будет при встрече с Любимовым? Какой диалог произойдет? Ванька провел с ним серьезную подготовительную работу. Любимов знает, что этот разговор Иван мне передаст, и готовится защищаться, его метод — нападение.
20 июня 1990 г. Среда, мой день
Завтра сбор труппы. Я сказал Глаголину: «Если он мне сделает втык, я приду в театр с заявлением об уходе». Все советуют мне не обращать внимания, но я пока не могу окончательно успокоиться. И вот всю ноченьку напролет я нынче вел беседу то с Любимовым, то со Смирновым и пришел к выводу, что, если Смирнов так разъярился, значит, мои слова достигли цели. Этим я себя успокоил. Но это, так сказать, словесный успокой. А дальше...
Приходил ко мне вчера Андрей Крылов. Предуведомление в результате наших общих усилий получилось точным, эмоциональным и убедительным. Долго я ему разъяснял нынешнее мое «антисемитско-черносотенское» положение, создавшееся по вине А. Смирнова, и что появление «Дневников» вызовет дополнительную ярость и блевотину моих оппонентов. Он как-то мягко отклонял мои страхи и простой аргумент привел: к тому времени, как выйдет книжка, эта история забудется. «Кто-то дал тебе по морде, а ты узнаешь об этом только через полгода». Это сказал В. Аксенов. Так. К этой истории я больше не возвращаюсь.
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» — эта фраза черносотенный, антисемитский оттенок носит?
Невеселый день. Отменили съемки из-за погоды, холодно, не дали обезьян — они сильные, но нежные. Одна вчера описалась в штанишки, а сегодня у нее уже сопли. Надо несколько раз съездить к ним в Химки, выпить коньяку с обезьянами, чтобы какие-то приличные совместные кадры снять — в обнимку, за ручку и пр. Завтра центральная сцена — финал... Я думаю, что после сегодняшнего разговора с Ирбис я смогу этот эпизод сыграть.
21 июня 1990 г. Четверг
Габец сдержала свое слово и задала шефу свой вопрос: с чьей подачи был вывешен этот документ. Шеф в истерике кричал, глаза у него бегали, как у волка, загнанного в угол. Это его состояние я знаю, когда он огрызается и щелкает зубами, но ответить вразумительно и внятно ничего не может.
23 июня 1990 г. Суббота
Вот так живешь, живешь, работаешь с человеком и не подозреваешь, какой он дурак. Машка вчера: «Надо же собраться, поговорить, обсудить. Мы же тебя знаем много лет. Как нам-то быть? Ты же работал с Эфросом!» Это меня ввергло в совершеннейшее отчаяние, смехоту и истерику от глупости и наивности. Аргумент — раз я работал с Эфросом, значит, я не могу быть против евреев. А если бы не работал, то у меня нет доказательств, что я не антисемит. Ну, хорошо... И вообще, почему я по чьему-то газетному доносу должен доказывать, что я не верблюд?
Ну и денек мне выпал. Боря Дьяченко любопытно разложил мою жизнь. «Ты получил два удара — от Рязанова и Смирнова. Это — знак. Значит, что-то не так. Ты личность, художник. От тебя ждут, а ты молчишь. Ты должен сделать какой-то шаг, взять все на себя...» Два удара от евреев.
Мне кажется, мои друзья или люди (не враги) меня не за того принимают.
— Как я счастлива, что знакома с тобой...
А я мечусь от Агафонова к телефону и обратно.
— Я пришел к тебе, потому что ты любишь его, а он любил тебя, — так Боря сформулировал причину поводов разговора о Высоцком. Он что-то хочет сделать, сказать новое слово... — К Богу не приходят с гитарой, и перед Богом там оправдываться поздно. Это все — гордыня. Он трагическая фигура, потому что он не пришел к Богу. Он побежден дьяволом. Но миллионы оплакивали и молились за него, поэтому есть надежда, что он все-таки взят очень высоко.
24 июня 1990 г. Воскресенье
И Бог послал новый день. Молитва, зарядка. Вспомнил Альцеста, Эфроса... достал портреты и наревелся всласть! Господи! Пошли душе Анатолия Васильевича мир и успокоение. Скажи ему, что я помню его и прошу прощения, что мало защищал его от нападений и принижений... от несправедливостей. Но «все выйдет наружу...».
25 июня 1990 г. Понедельник, день тяжелый
«Борис» у меня был вчера отменный. И голос меня не подвел. С Любимовым объяснения до сих пор не состоялось, а я и рад — руки у меня развязаны, есть свободное время.
Шел по «Мосфильму» и с грустью наблюдал за своим сердцем — нет, не заколотилось, как прежде, при виде одной набережной, ведущей от Киевского вокзала к фабрике славы. Нет, не произошло обычного тщеславного прилива — скука. Кто-то куда-то бежит, спешит, надеется на что-то. У меня же все отгорело, отболело — равнодушие. Взволновал только запах скошенной травы, пахнуло моим детством, моим земляничным увалом и березовыми гарями. Что-то шевельнется вдруг, когда повстречается и не заметит, конечно, или перейдет дорогу какой-нибудь старый знакомый из постановщиков или осветителей. Только отметишь про себя, как постарел. Еще сильнее кольнет, когда увидишь костюмершу, к которой приставал, которую целовал и которой задирал юбку, но тут уж свернешь резко в сторону, чтоб не встретиться взглядом, потому что идет сморщенная, согнутая старуха... да она бы и не узнала тебя — слепая. С такими мыслями и не весьма тонкими наблюдениями продвигался я медленно по территории студии к новому тон-ателье.
26 июня 1990 г. Вторник. 15.40 московского
Потрясающий документ создал Слава Говорухин. Призывает открыто с экрана к суду над КПСС, по аналогии с судом в Нюрнберге. Мы ездили вчера в театр с Сапожниковым и Горкиной.
28 июня 1990 г. Четверг
Звонил Любимов:
— Нельзя так не уважать старика.
Поговорили насчет такта.
— Я велел снять газету.
Эту фразу он повторил несколько раз.
— Отвечать на каждую провокацию — жизни не хватит...
Я думал, что вопрос решен сначала моей болезнью, теперь болезнью жены, к которой я мотаюсь в больницу.
Звонок меня, надо сказать, тронул. Через минут десять я схватился звонить ему, дескать, если можно, приступлю с понедельника, но он ушел уже на репетицию.
Может быть, и хорошо — первый порыв благороден, бойся его... есть время обдумать и взвесить все холодно. Не будем суетиться. Поехать в театр, объясниться с Любимовым и с понедельника или вторника приступить к репетициям. Это неизбежно, и это правильно, это по-моему, и старика, «с которым вы проработали столько лет», надо уважить. И на горло собственной песне наступить. Не такие были времена, и то мирились. «Обиды мешают дело делать». Смирение — лучший помощник в моих душевных делах.
Был в театре. Побастовал маленько. Во время допроса Иешуа Пилатом на сцену вышел Любимов и сообщил, что у чухонцев 13% на культуру тратили, а у нас — 1%; что можно сделать на 1%? Один процент, да к тому же неконвертируемый.
15 июля 1990 г. Воскресенье
Почему заболел министр?! Не от забастовки ли?
19 июля 1990 г. Четверг
А что происходит с Эрдманом?
Любимов все время вспоминает первую репетицию, собранную, глубокую, строгую. Пока только сегодня что-то забарахталось под сердцем у меня на этой чертовой лестнице. Говоря эрдмановский текст о матери, я смотрел на свою молодую маму с отцом... Фотографию, как икону, взял с собой наверх, на рабочее репетиционное место. Я — тоже самоубийца... я убил талант свой, пропил, проспал, прое... — самоубийца. Но... «сохраните веру в себя при самых плачевных обстоятельствах — при этом всегда будьте в хорошем настроении». Самое большое уродство психики — тщеславие.
20 июля 1990 г. Пятница
Есть загробная жизнь или нет?
21 июля 1990 г. Суббота
Не надо завидовать, не надо переживать, что кому-то повезло (Ванька снимается в Евпатории у Худякова в главной роли, с ним там Татьяна), что кто-то пишет и издается (у Леньки вышла замечательная книжка стихов и прозы), что кто-то живет в хороших, отремонтированных квартирах, а тебе не хочется этим заниматься, потому что тебе почему-то кажется, что тебе тут не жить (такое у меня было в последние три года жизни с Шацкой; кстати, заметил я — она похудела, молодец, и как она вчера хвасталась мне Ленькиной книжкой!), что у кого-то девятнадцатилетняя жена (Ромашин приехал с собакой и девятнадцатилетней женой на съемку к морю). Вообще это тебе не свойственно было, но теперь и понятно почему — тебе везло, тебе везде светила удача, теперь повезло другому. Уповай на «21-й километр».
22 июля, 1990 г. Воскресенье
Перед Галей (Геллой) я реабилитировался с лихвой. Оказывается, я ее крестный отец, она почти умирала и вдруг увидела передачу «Театр одного актера», где я читал главу про дядьку Ивана обезноженного: «Степь да степь кругом...» — и она стала жить. Ее мать часто спрашивает про меня, как, дескать, поживает там твой крестный отец.
24 июля 1990 г. Вторник
Был министр, и, судя по всему, не понравилось ему... Интермедии наши хороши сами по себе, но не доделаны (клоуны), то есть наша четверка недосвязана.
7 августа 1990 г. Вторник
Наша премьера не встречена шибким энтузиазмом, и статья Смелянского тому подтверждение. Хуже всего, что осуждаются интермедии, «режиссерская драматургия». И смысл всего, что Николай Эрдман — самоубийца, как бы критиком вне понимания остался, хотя тут может крыться и сознательное — «а слона-то мы и не заметили, надо чистую пьесу ставить». Тут давила и внутренняя полемика с Ефремовым и МХАТами. Впрочем, мне кажется, что я не напрасно ввязался в это дело. Я выполнил свой долг перед шефом до конца. Я играл в сочиненном костюме и, в довершение, белых носках.
В главке ходят упорные слухи, что Любимов не вернется. Зачем, скажите, тогда ему создание этой ассоциации и прочие затеи? Нет, он вернется, деваться ему некуда, ему скучно без российских сплетен и скандалов.
13 августа 1990 г. Понедельник
Вчера был День строителя — Катуаровский керамико-плиточный завод наградил нас почетными грамотами. Посмотрел я на Николая Николаевича Рыбникова, и грустно мне действительно стало — себя увидел я в его облике, мыслях и разговорах, пустых, добрых, хотя и пьяных. Безликое, жалкое существо. Безвольное. И мне понятно, почему Губенко когда-то не допустил его к съемкам, а потом и к озвучанию: «Идите, проспитесь!» Губенко вообще противны должны быть подобные типы.
Был у Кати, сделал ксерокс дневниковых страниц с черновиками «Слова на Пикете». Взял журналы, поехал к Железновой. Она тоже была удивлена моим поведением на Шукшинских чтениях, я поведал ей суть моего выступления, а также любимовскую реакцию с вывешиванием этого пасквиля на всеобщее обозрение. И она, и Лавлинский однозначно считают, что Смирнову надо отвечать.
21 августа 1990 г. Вторник. «Кавказ». Утро
Почему, в конце концов, я не могу гордиться тем, что меня родила русская мать?! Что я русский по рождению и по паспорту?! Мы были с «Таганкой» в Израиле, они мои частушки воспринимали с восторгом. Я видел, как они гордятся своим происхождением, с каким упоением, с каким трудолюбием они заботятся о своей родине, с каким военным бесстрашием они готовы защищать свой Израиль. Часто мне приходится работать с цыганскими ансамблями. Как они гордятся, что они цыгане. И без конца и края поют давно известные свои песни и пляски. Ни один концерт грузинских артистов не обходится без лезгинки. Как только начинается «Камаринская» или «Калинка», наши дети переключают телевизор на другую программу, а если концерт по заявкам радиослушателей составлен из русских мелодий — это проявление крайнего великодержавного шовинизма, национализма и антисемитизма.
И то и другое мне противно. В нашем классе на Алтае учились евреи, немцы сосланные, молдаване высланные, калмыки, украинцы, русские, и никто из нас не был ущемлен, выделен и не заслуживал какого-то высшего внимания, кроме меня и дочери секретаря райкома — мы были начальниковы дети и по детскому недоразумению втайне знали, кто мы такие. Но это уже как бы классовое разделение, о котором мне стыдно вспоминать, потому что в новогоднюю ночь мы с братом находили под подушкой мандарины и колбасу и не имели права носить это в школу. А то, что евреи плохие люди, никто мне на Алтае не говорил. Я об этом узнал только в Москве от людей грамотных и цивилизованных, но, честное слово, я им не поверил и не верю сейчас. Отдельные евреи, как и отдельные русские, разумеется, нехорошие, но то — отдельные, как и отдельные немцы, но народ... при чем тут весь народ? Неужели я должен оправдываться в этом и отчитываться перед господином Смирновым, что я не верблюд?
Есть люди, у которых аллергия на слово «русский», «русское», «русский дух». Так что теперь мне делать?
Содержат ли эти короткие строки, превращенные в устную речь, призыв к борьбе «за чистоту крови» или ущемление прав какого-нибудь из многочисленных в России нацменьшинств? Ну, разрешите мне говорить о бедах моей многострадальной России, о которых говорят многие хорошие люди и из братских республик, автономных и неавтономных областей и краев. Россия — наш общий дом. Надо речь Сталина процитировать.
8 сентября 1990 г. Суббота. Ухта, гостиница «Тиман»
Министром культуры РСФСР избран Юра Соломин. Это хорошо.
9 сентября 1990 г. Воскресенье — отдай Богу
Вчера директор Дворца культуры и техники комплиментарил: как, в каком напряжении я держу зал на протяжении всей встречи... не в пример Калягину, который показался не с лучшей стороны, скучно, утомительно.
16 сентября 1990 г. Воскресенье
Закончу эти гастроли и начну новую жизнь.
17 сентября 1990 г. Понедельник
Мы закончили первую «серию» по спектаклю «В. Высоцкий». Голос у меня звучал на «Баньке» идеально. «Ты идеально, по-моему, управляешься с фонограммой», — сказал мне вчера Ю. Медведев. Шеф после спектакля: «Валерий, не слушай никого. Это очень сильно действует. В спектакле этот прием возникает один раз. И становится понятно, что это — одна компания. Ведь он специально писал на компанию, на свою компанию». Хотя перед спектаклем Коля не преминул напомнить ему его же фразу, сказанную накануне: «Есть люди с хорошим вкусом, а есть люди с дурным вкусом. Так вот, это — дурной вкус». Шеф растерялся: «Ладно, пусть дурной, но будет так». — «Это ваше право, это ваш спектакль, но я остаюсь при своем мнении». Такие, как мне кажется, лишние перепалки. Но кто ему еще чего возразит, скажет?! Какой омерзительный монолог был произнесен им на второй репетиции «В. Высоцкого»: «Ваша система, ваши вшивые деньги, ваше советское воспитание» и пр. Как было стыдно за него, как хотелось встать и уйти, как хотелось крикнуть: «Да замолчите же вы, остановитесь в своем хамстве и холуйстве, да знаем мы не хуже вас про свое отечество!»
Филатов:
— Я, пожалуй, застрелюсь.
Жукова:
— А я повешусь.
Любимов:
— Вы свой фильм сняли?
Филатов:
— Да, снял.
Любимов:
— Тогда можете стреляться.
Филатов:
— Спасибо за разрешение.
Теперь все сваливают на Ефимовича. И что суточные маленькие, и что мы жить будем в казармах по 4 человека в комнате, и что — о ужас! — дети в «Живом» будут немцы. Такой контракт заключил Ефимович будто бы.
Почему нет Жановой? <Жанова Татьяна — музыкальный руководитель театра.> Она бы сейчас занималась с детьми. Она бы их подготовила... Но зато у нас Вилькин, Валя — референт, Левитин с женой, Майбурд, два помощника режиссера, Шкатова и Наташа Альшевская... Куда мы смотрим, и что это за контрактная система, позволяющая везти столько нахлебников?!
Мумиё выпито, надо идти на завтрак. Возьмет ли меня мумиё? За завтраком одни и те же разговоры — суточные, ассоциация, бригадные подряды и пр. Все клянут шефа, говорят с ненавистью. А я вспоминаю Эфроса и думаю, как несправедливо поступила с ним судьба, и с нами тоже. Выслушивать от Любимова всю эту поносную гнусь — да, дело малоприятное. По телевизору показывали грандиозную демонстрацию против программы Рыжкова, опять в поддержку Ельцина.
Косметический ремонт вызывался состоянием государства. У вас фасад, вы ломаете стену. Шок и национальная обида. До чего можно довести немцев?! Как поднять престиж всего государства? У нас нет такой экономической базы и за 73 года советской власти опыта нет никакого. Но надо сначала прозреть, это полуслепое общество. Были загородки, по которым общество куда-то шло. Пали загородки — и куда идти? Два МХАТа, как туалеты, мужской и женский. Раскололся Ермоловский театр. Понятно только КГБ — в центре Дзержинский, вокруг все ездят. Я предложил взять памятник Дзержинскому и перенести во внутреннюю тюрьму перед кабинетом Крючкова. И в театре происходят сложные человеческие изменения. Как вырастить новое поколение, чтоб сохранились какие-то традиции? Мир живо отреагировал на появление нового Гитлера в лице Хусейна. Рецидив отражается на культуре. Извините, я нарушил традицию Чехова: краткость — сестра таланта.
Любимов: «Я менялся сам, я искал. От Брехта к Достоевскому... не только художественные формы, но и философские воззрения. Бердяев, Флоренский, и театр менял репертуар (все смешал в кучу). Отсюда пошли... ряд стихов Пастернака на библейские темы. Почему я восстановил „Живого“? Были дискуссии, почему не ставлю новые, а восстанавливаю закрытые. Я эту дискуссию выиграл. „В. Высоцкий“, „Живой“ — это прежде всего хорошие художественные произведения. Булгаков, Солженицын. С покойным Эрдманом я имел честь быть знакомым... был знаком с Пастернаком. Система страшная ломала этих замечательных художников — пример тому Шостакович. Восстанавливая „Преступление“, я опирался на людей, которые хотят со мной работать, и впредь буду делать так. Сейчас эти несчастные, обездоленные люди видят спасение в быстром укреплении себя и семьи своей в материальном отношении, сохранить свое благополучие. Для искусства — момент самый неблагоприятный. Эти работы дали людям возможность посмотреть мир. В Японию с „Борисом“ и с „Преступлением“. Японцы — серьезный народ. Русские актеры не очень выносливы, система разучила их работать, как лорда Оливье. Лорд босой, холодно в зале, а он играет, бюллетени не берет, не простужается, и восемь спектаклей в неделю... За девять месяцев мне нужно было сплотить команду, способную конкурировать на международном рынке с другими труппами. Понять ситуацию в стране, понять на себе, а не из газет... Венера Милосская стоит и обслуживает все режимы — социализм, реализм, фашизм, и всех устраивает. Правда, какой-нибудь очередной Гитлер, вроде Хусейна, может приделать руки ей».
После репетиции Николай негодует — 4 дня, столько администрации, не могли договориться и взять в Восточном Берлине русских детей. Хрен знает чем занимаемся три часа.
Любимов: «Чего ты лаешься, как сапожник, в чужой стране?»
Репетиция утомила и развеселила в конце концов. После — прием в консульстве, где он и со мной говорил на общие темы, но однако ж выпил и был лиричен.
Любимов: «Из этой страны (России) актеры всегда стремились уехать (?!!). Вспомните, даже Пушкина не выпускали».
В «гефсиманском саду» консульского дворика, прогуливаясь и беседуя с каждым в отдельности, Любимов сказал: «А у меня маленький сын, и я должен думать о нем. Извини, но я его люблю больше, чем этот развалившийся организм (театр или Россию он имел в виду?), да-да, он мне дороже. Ведь я девять месяцев работал как проклятый, на износ. Я поставил рекорд, который должен быть внесен в эту идиотскую Книгу Гиннесса. За такую зарплату нигде не работают — мне персонально выделено 600 рублей, в пересчете — 60 долларов в месяц, надо мной смеется мир».
18 сентября 1990 г. Вторник
Глаголин: «То, что ты орешь из-под этой материи — потрясающе. Губенко — м..., такое впечатление, что он хочет отделить тебя от Высоцкого. Вообще вся эта компания Филатов — Смехов во главе с Губенко... Они хотят оторвать тебя от Высоцкого».
Все время першит в горле. Улетел Филатов, передал с ним письма и записку Тамаре, чтоб позвонила. Губенко вдруг сам вспомнил о моей просьбе: «А Тамара может это сделать?» — «Нет». — «Там такое правило есть, надо выкупить в течение трех дней». — «А-а, заплатить-то она может». — «Только заплатить... Тебе какую — „шестерку“, „девятку“?» — «Шестерку», мне на ней дрова возить. У «девятки» низкая посадка». Вот такой разговор возник вдруг в гримерной.
Надо бы Леньке сказать было.
А я буду в Москве 20-го, позвоню Тамаре. Так, теперь надо, чтоб она еще трезвая была. Но я что-то вообще не верю в этот сказочный вариант. Пришел Дедушка Мороз Николай Губенко и вытащил из-под годуновского халата машинку мальчику Валере.
Не казни себя, Валерик, не самоедствуй. Это же вполне естественно, что ты заботишься о своей физической форме, форме артиста. Тебя таким мама родила. И то, что тебя точат угрызения, что ты до сих пор палец о палец не ударил, чтобы съехать с первого этажа (решетку и под охрану поставил), значит, где-то чем-то все-таки ударил, поменял бы квартиру — глядишь, и жизнь поменялась бы. Нет, даже на это тебя не хватает. На что еще?! С машиной, что дымит, — разберусь. С напечатанным разберусь. Ну, не послал Бог. Ох, ну так, знать, судьба такая. Что ты унываешь? Кому ты завидуешь? Любимову? Упаси Боже! Губенко? Да никогда в жизни! Филатову? Отчасти, потому что умеет себя мобилизовать, сделать, написать, убедить, снять. А так-то что? У них своя жизнь, у тебя своя. Да... Замечательной откровенности был день прилета. Очутились в номере у Нинки с Ленькой. Рассказал я Леньке, сколько гадости в дневниках записано, и про него лично, потом пришел Бортник, и ему сказал, и что собираюсь это опубликовать, и что не убивайте вы меня, Христа ради, коллеги мои гениальные, которыми любуюсь я — крест святой! — когда вы в форме играете вдвоем Моцарта и Сальери... И, по-моему, даже плакал я от восторга. Много говорили о Дениске, и много плохого. Это печально. Ленька ужасно злой на него.
В театре после репетиции шеф с чудной интонацией пожалел, сказал неожиданно: «Знаете что, идите домой, в гостиницу, автобус будет только в два часа». И мы пошли, Демидова показала нам направление, все время говорила про разрушенную церковь: «Как, вы не видели разрушенную церковь?» А зрелище это действительно потрясающее... Разбитая, со срезанным верхним ярусом... и рядом уникальная, высоченная, изящная коробка из стекла и металла без всяких выступов и пристроек, и наверху — золоченый, сверкающий крест.
Так вот, мы спрашивали себя, что случилось с шефом? Или Борис ему нашептал? Что надо отпустить братву по магазинам. Он как бы извинялся за свое хамство в адрес русского, невыносливого артиста. Да, это дорогого стоит.
Нас жалко всех, но мне жалко и Николая. Лежал он сегодня на диване перед репетицией и говорил: «Что же с ним произошло? Какая это стала невыносимая развалина!» — «Любимов?» — «Да я, при чем тут Любимов... а ведь, бывало, до двух часов ночи... и потом... а потом свежий, как ни в чем...»
Господи! Помоги нам в «Годунове»! Не дай мне сорвать голос и партнерам помоги. Особенно Николаю. От его удачной игры зависит его настроение человеческое. А от настроения человеческого — его помощь министра в адрес театральных наших внутренних дел.
19 сентября 1990 г. Среда, мой день
Ну, что же... после первого акта прибежал шеф и очень радостно сказал, что спектакль идет хорошо. Поблагодарил он и за второй акт. Игралось мне храбро, сильно. С большим удовольствием, прости меня, Господи и Алла Сергеевна, я все-таки играю с Шацкой. Впрочем, это и понятно. Пичкаю себя всякими лекарствами, чтоб восстановить или профилактировать состояние связок. Пью пилюли, надеюсь, что «усну». На «Годунове» был неполный зал, то есть партер 100%, а галерка пуста. Но принимали грандиозно. Был и посол... только какой, ФРГ или ГДР? Хотя как бы уже это и порушено, слава Богу, и теперь с 3-го октября, в день нашего отлета, это будет Германия объединенная.
Ужинал вчера у Шацкой, пьют они джин-тоник, Нинка — шампанское... сколько же она с собою привезла, шампанское-то советское. А уж пятый день идет нашего пребывания на этой земле.
Глотнул мумиё, жду, когда пройдет полчаса, чтобы пойти на завтрак.
Интересно, сколько мне заплатит Любимов за мой труд в Берлине, если я, конечно, окажусь одним из «выносливых русских артистов»?
Это вообще смешно, но характерно при двоевластии и при двуавторитетности в таком заведении, как театр. Никто открыто не держит сторону ни Любимова, ни Губенко в вопросах, касающихся творчества. Но многие отдельно подходят и шепчут мне, что «твой второй голос вчера в „Баньке“ — здорово».
Но это против Коли, и говорят мне об этом тет-а-тет. Не влезают... А что бы сказать: «Коля! Ну это же хорошо!» — или: «А я с Николай Николаевичем согласен(на), мне это тоже не нравится».
А может, и правильно: наше дело подчиняться тому, кто в данном случае руководит театром, да потом ведь он все-таки действительно автор спектакля, и его право «воротить, что хотить».
Но, вот... вернулись от шефа. Разговор был хороший, заключил его совершенно чудесным, деловым образом Левитин. В результате Майбурда не будет, и правом подписи первого лица обладать будет Глаголин. Слава Богу, что эта «голубка, застигнутая ураганом», по выражению Г. Н. Власовой, — Вилькин наконец-то исчерпал кредит доверия Любимова, да и труппы. Все остается на своих местах, театр пока еще государственный, и надо продержаться эти три месяца. Тут, оказывается, возникают еще гастроли в Чехословакию, пока Гавел президент. Любимов обещал поставить его пьесу. Закручено без нашего ведома.
А шеф ждет Николая. Он хочет уйти от Бугаева, из-под опеки Москультуры. А Николай не может этот вопрос решить без Попова, а Попов три месяца не может (или не желает) встретиться с министром культуры. Театр нужен Любимову как гастрольный по заграницам, чтоб с ним под эту марку заключали там контракты. Да Бог ему, действительно, судья. Со всем тем, что сделал для России, организовав такой театр с таким репертуаром, и подчас сумасбродным поведением, отдающим хамством и к труппе, и к России. Несмотря на все это, ему семьдесят два года, 30 сентября будет уже семьдесят три, про это тоже надо не забыть, мы отметим этот день уже в Мюнхене. Несмотря на все его заявления против Эфроса (оправдывает или смягчает, что он не предвидел такой развязки, неожиданной смерти Анатолия Васильевича), он вправе выбирать себе образ жизни на сегодняшний день.
Я начал с того, что Любимов ждет для разговора Николая, а Коле этот разговор на хрен не нужен: он изначально не признает эту авантюру с ассоциацией, с мифическим «конвентом» и пр. Разговор вел Венька, но, зная настроение масс, формулировал он правильно, хотя нет-нет да фимиаму шефу подпускал.
Что-то только передало телевидение о Рыжкове — подал в отставку? Упаси Боже, если застрелился! Скорее всего, первое. Но к этому шло. Будет новое правительство! Какое место в новом кабинете займет Губенко? Он послезавтра летит в Москву. Хоть бы успел мне машину продать по ценам нынешним. Вот ведь о чем думаю я перед ответственнейшим спектаклем, который принесет очередную пачку долларов Любимову. «И потом поймите: ни моя жена, ни Петя не хотят жить в Союзе». Это мы давно поняли! Почему вы и остались. Ларчик ваш мы открыли давно, не надо только думать, что вам удалось запудрить мозги всем.
На предложение «подписи первого лица» Николай сказал Глаголину, что в Бутырке места хватит. Человеку, не компетентному в финансовых дисциплинах, они такое подсунут... а он будет отвечать.
20 сентября 1990 г. Четверг
У Тамары день рождения, ей сорок три года! Милая моя Тамара Владимировна! Я счастлив, что встретил тебя, поверь мне... У нас было много золотых и замечательных, счастливых дней, свидетельство тому — наш добряк Сережа. Я поздравляю тебя! Я сбегал к Николаю, благо его еще не отвезли в аэропорт, и попросил его дозвониться до тебя. Хорошая моя, все время вертится на языке «не пей!», но я скажу: «Будь здорова и счастлива!» Министр живет в таком же номере, как и я, он достаточно неуютен. Вчерашним спектаклем — он у меня все еще сидит в душе и печенках — я действительно горд. Но я был бы еще более горд, если бы это случилось, скажем, в Барнауле, или Иркутске, или Красноярске. Россия не знает, что такое «Таганка». Я был в форме, хотя голосок трескался и глухо иногда отвечал, но я лихо прыгал через кресла, кувыркался и наломался от пуза, в смысле физическом! Так что к вечеру тело ныло и болело во всех местах, будто сквозь строй прогнали.
Демидова: «Если Рыжков уйдет в отставку, Министерства культуры СССР не будет...»
Я не дописал фразу вчера, пришла Жукова. И странно, отчего Любимов так о Соломине отзывается. «И этот новый министр Соломин... это такая... как Ельцин проглядел?.. У него же в аппарате есть приличные люди... но этот министр...» А я-то дозвонился 12-го до Виталия, попросил у него телефон брата, рвался его поздравить, но не дозвонился — занято постоянно было... С Ежи мы хотели телеграмму дать. Чем Соломин нехорош Любимову? Антисемит? Плохой артист? Неправда! А в общем-то, как бы мы ни прыгали, а он наш непосредственный министр и что-то надо будет решать через него в любом случае.
21 сентября 1990 г. Пятница
А пока... на ближайшее время ожидание всеобщего собрания, где будет, очевидно, представлен нам новый и. о. директора — Борис Глаголин, вышедший из КПСС и тем самым (но не только, конечно) получивший расположение шефа. Потом... социалистический путь в театре мы прошли... Мы не верим в ассоциацию, в «Конвент»... мы не верим, потому что не знаем... мы хотим р-раз — и в дамки. А почему бы не поверить и попытаться осознать, вникнуть, потерпеть... но и — это главное! — потрудиться. Характер (мысль старая, но очевидная) шефа мы не изменим. Он все равно будет ругать СССР... систему, это его конек. Наша задача шкурная, как можно больше, пока он жив, выжать и из его таланта, и из его имени, то бишь марки фирмы «Таганка — Любимов, Любимов — Таганка» — близнецы-братья.
Ну что, побазарили насчет ассоциации. Дело, безусловно, темное. Рабочий класс обижен и, мне кажется, весьма справедливо. Но они хотят или даже требуют уравнять или почти уравнять их с актерами. Нет, они обижены еще и нравственно. Ассоциация материально их никак не заинтересовала, деньги вышли те же.
Ю. П.:
— Вы почувствовали, что, если бы не ассоциация, спектакль не был бы выпущен, вы почувствовали, что работа шла по-другому?
— Почувствовали.
И тут я встрял:
— Что вы почувствовали? Что работали в выходные дни? Так мы и без ассоциации от 10 до 16, когда надо и без выходных и за гораздо меньшую зарплату... потому что было товарищество. Ведь это гениально подмечено у Эрдмана в «Летучей мыши»: согласна играть самую большую роль за самую маленькую зарплату. Ведь это же природа актера. Я почувствовал ассоциацию только в конверте.
Бортник:
— А я и это не почувствовал.
Любимов 22-го отвалит из Берлина. 23-го у него первая репетиция, и он должен же отдохнуть и с мыслями собраться. Значит, важно выиграть сегодня. «Ты мне скажи, они-то будут считать или нет?» Без конца и края один и тот же у смирняги разговор.
Антонина! Сестра моя! Я вспоминал тебя на сцене, как умирала ты, как уходила из жизни, а жизнь из тебя, как ты села на кухне и поняла, что самой тебе до кровати не дойти... Нет, ты не позвала мать, она сама почуяла... нет, ты не упала, ты просто села и поняла, очевидно, что вот и смерть! Господи, приюти мою сестру! Я вспоминаю тобой и всей родней любимого повесившегося Сашу. Господи! Да как же вас жизнь ударила! Простите меня, Тоня и Саша, но вы были со мной на сцене и — вот беда! — мертвые давали силу «Живому».
22 сентября 1990 г. Суббота. «Гамбург», № 706
«Хорошо играл... хорошо играл финал», — сказал на поклонах шеф. Спасибо тебе, шеф. И жалко мне тебя. Но ты любишь сына, это судьбы подарок тебе, к «закату солнца»... Только не ври, что гастроли в США или Японии нужны только нам. Мне, например, они на... не нужны, они в первую очередь нужны тебе. Ты же от ассоциации огромные купоны стрижешь за свои старые работы. И на здоровье! Ты заслужил это, а так как ты в некотором смысле (денег) стал западным работником...
Ельцин попал в автомобильную катастрофу, увезен в больницу. Что же это творится? Четвертое нападение. Хоть бы все обошлось. Спаси его и помилуй, Господи! Опять не принята экономическая программа, теперь не собрали кворум. Нельзя голосовать, ...твою мать. Скорей бы домой. Что там с Тамарой, с Сережей? Тревожные дни все еще идут.
«Хорошо играл... легко, хорошо», — сказали шеф и Глаголин. На сцене, на поклонах, мы спели шефу «С нашим атаманом не приходится тужить». Шеф был тронут. Просил меня организовать небольшую группу для ресторана. «Попойте, кормят все-таки». Спектакль принимали по реакциям... хохот, аплодисменты... русская публика, что ли... все довольны. Голос у меня звучал почему-то лучше, чем вчера, а это у меня шестой спектакль, с возрастающими нагрузками. Нет, шеф. И русский артист бывает выносливым, все зависит от квалификации, а не от того, что один крестьянин, другой лорд.
23 сентября 1990 г. Воскресенье — отдай Богу
Последние часы мы в Западном Берлине, последние даже дни. Третьего октября воссоединение — и не будет ни Западного, ни Восточного. Пока я вроде не заболел, голос, слава Богу, не сорвал. Светит мне в окно солнце и аккумулирует меня энергией, женщины мне пока не снятся, организм, парализованный лекарствами, с трудом справляется с ними к вечеру. Хорошая зарядка, только сегодня стояние на голове по времени достигло московского, когда месячник и лучшая форма. Хотел я себе сегодня разгрузочный день устроить, но соблазняет меня идея меда с кофе. И собираться в казармы. Накануне, когда был прощальный гешефт в театре, устроенный этой старой дамой, прощались военные коменданты Западного Берлина, американцы, англичане, французы... Здорово и трогательно. Третьего октября они покинут Западный Берлин. А мы враскорячку, как сказала Валерия.
30 сентября 1990 г. Воскресенье
Любимов: «Что ты с собой делаешь? Ты себя не жалеешь, но детей своих пожалей, ведь у тебя же дети!»
Я тоскую и плачу. Николай мне выговор сделал — не мог дозвониться до Тамары, взял мой паспорт, что-то оформил. «К Чернецову сразу по приезде». Господи! Вот беда-то. Ничего я не купил. Опять как в Иерусалиме. Любимов в благодушии, по-моему, эта ассоциация только ему нужна, и он просто грабит. Ладно, пойду пошатаюсь. Господи, уповаю на тебя!
1 октября 1990 г. Понедельник, Hotel «St. Georg», № 382
Данный текст является ознакомительным фрагментом.