Империя. Триумфальная фаза

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Империя. Триумфальная фаза

«Бросать якоря спасения в пучину морскую…» Пучиной морской было прошлое французского народа. Он стремился добраться до самых глубин. А потому завел у себя двор, церемониал, дворянство. С 1804 года он стал создавать маршалов Империи, позже — дворянство Империи. Появились принцы: Бертье стал принцем де Нёшале; Талейран — принцем де Беневан; и герцоги: Фуше, герцог Отрантский; Даву, герцог Ауэрштадтский, позже принц Экмюльский; Ланн, герцог де Монтебелло; Лебрен, герцог де Плезанс и т. д. За восемь лет он создал четырех принцев, 30 герцогов, 388 графов и 1090 баронов. У Жозефины и принцесс, сестер императора, были фрейлины и камерфрау. Сегюр обучал старым придворным манерам мужчин, г-жа Кампан — женщин. Коронованная Революция старалась изо всех сил связать оборванные нити традиций.

Поразительный успех этой импровизации достоин восхищения. Имперское дворянство пережило императора; орден Почетного легиона в чести по сей день. Под покровительством Наполеона процветал стиль ампир, столь же проникнутый духом его личности, как стиль Людовика XIV — духом личности короля-солнца. Но еще более достойно похвалы, что он так до конца и не поверил в эту волшебную сказку. В нем навсегда сохранилось «что-то от младшего лейтенанта с Корсики, от якобинца и от Макиавелли». Он шутил, как революционер: «Трон — это всего лишь доска, обитая бархатом». И если он обязал своих маршалов являться ко двору во фраке и коротких брюках, то потому лишь, что страшился, из внутриполитических соображений, слишком грубой и бесцеремонной армии. Однако в конечном счете верил он только в силу. «Править можно только шпорами и сапогами». Потому-то он и был единственным человеком, носившим военную форму в дворцовых залах. Короткие брюки и шелковые чулки прививают манеры. Фрак порождает куртизанов.

Женщины, погубившие стольких монархов, имели на него мало влияния. В них не было недостатка, и иные были очень красивы, как, например, мадемуазель Жорж, — ведь стоило ему только пальцем поманить, и они оказывались в его постели. Но пока они раздевались, он изучал донесения; покончив с объятиями (а то и не начав), выпроваживал их вон. Его истинным наслаждением была работа. Он отдавался ей до двадцати часов в сутки и никогда не проявлял признаков усталости.

За длинным подковообразным столом Государственного Совета он был счастлив. Окруженный государственными деятелями, он знал, как их использовать, чем соблазнить. Он «выжимал соки», вытягивал из каждого все, что хотел узнать. Он обладал быстрым, всесторонним умом, большой трезвостью мышления, не питал никаких иллюзий относительно человеческой природы, но имел две слабости: «У него не было плана», — говорит Стендаль, и это правда. У Наполеона были планы, причем весьма переменчивые. И вторая слабость: слишком богатое воображение, отсутствие чувства меры. Строя отдаленные планы, он слишком увлекается. Мог ли он остановиться? «Делу надо дать первый импульс, — говорит он. — Потом оно увлекает вас за собой».

Он торжествует непосредственно в данный момент — на поле битвы, в своем кабинете и особенно в Государственном Совете. Здесь, понюхивая табак, он импровизирует с наслаждением. Он знает, что говорит легко и хорошо; знает, что люди незаурядные от него в восхищении. Поэтому он расслаблен, прост, прямодушен. Все его речи проникновенны. «Общество нуждается в строгом правосудии; в этом состоит государственная гуманность, иная гуманность оперная…» «Мы хотим иметь хороших крестьян — в этом залог силы армии; нам не нужны парни-цирюльники, привыкшие шататься по городским площадям…» Здесь он позволяет себе противоречить. Так, одного члена Государственного Совета, сказавшего о законодательном корпусе: «Представители нации — это те, кого она выбрала, кому она доверяет», император однажды перебил словами: «Ба! Да это идеи 1789 года». «Нет, cир, это идеи всех времен», — возразил советник. «Особенно располагали к себе его прямота, простодушие, — пишет Стендаль. — Однажды, при обсуждении своих дел с папой римским, император сказал: «Вам легко говорить. Если папа мне скажет: «Сегодня ночью мне явился архангел Гавриил и велел делать то-то и то-то», я обязан поверить».

В своем кабинете ему приятно видеть созданные им самим рабочие инструменты, спроектированный им самим письменный стол, бухгалтерские книги, которые он читает «с тем же упоением, что юная девушка — хороший роман», карты. У него была удивительная способность впитывать информацию и невероятная память. Великолепно вышколенные секретари тоже были для него своего рода инструментами; им надлежало молчать, схватывать на лету то, что он диктует, и потом восстанавливать ход его мысли. Ибо писать он не любил. Во-первых, почерк его было почти невозможно разобрать; а во-вторых, он так и писал с орфографией юного корсиканца из Бриеннского училища. Он по-прежнему говорил «armistice» («перемирие») вместо «amnistie» («амнистия»), «rentes voyagres» (искаж. «пассажирская рента») вместо «viagre» («пожизненная»), «enfanterie» (от «enfant» — «ребенок») вместо «infanterie» («пехота»). Но написанное под его диктовку безупречно как по прямоте и ясности изложения, так и по глубине знакомства с предметом. Он может с ходу составить регламент для воспитательных домов Почетного легиона на несколько страниц, потому что давно об этом думал. Ему случается диктовать три письма одновременно. Фактически его ум работает и днем и ночью, питаясь поступающими со всех сторон ответами на его нескончаемые вопросы. «Сколько человек? Сколько снарядов на орудие? Сколько мешков зерна?» И даже по вечерам, в кружке императрицы, — «Сколько детей?» И он все запоминает.

Он наивно рассчитывал, что коронация в соборе Парижской Богоматери будет способствовать его принятию в семью законных монархов. Но это была иллюзия. Австрийская аристократия хотела сбить спесь у выскочки-солдата. Англия прилагала усилия к созданию против него альянсов (третья коалиция, как назовет ее Наполеон, ведет отсчет от 1792 года). Питту не составит труда убедить нового царя — Александра. Священная империя германской нации рушится, говорит Питт Александру; теперь славянская империя должна противостоять империи корсиканской. В 1804 году оформляется коалиция: Англия, Австрия, Россия, Швеция, Неаполь. Ее цель — вернуть Францию к прежним границам. Об этом не говорят открыто, чтобы не раздражать французский народ; просто ссылаются на вызывающие тревогу амбиции императора. Для него же с этого момента есть только одна цель — раздавить Англию, чтобы не быть раздавленным ею.

Некоторые историки утверждают, что Булонский лагерь был создан для отвода глаз. В это трудно поверить. Наполеон ясно видел, что Джон Буль от него не отстанет. Император велел построить 2000 плоскодонных судов. Он считал переправу возможной. «Это ров, который будет преодолен, как только мы отважимся на это пойти». Для успеха предприятия достаточно было выманить на три дня, даже на один день английский флот из Ла-Манша. Тогда он перебросит 130 000 человек, и лондонская чернь встретит французов как освободителей. Это означало плохое знание англичан; а еще это означало плохое знание моря и его капризов. Несколько поездок из Марселя в Аяччо и одно путешествие в Египет не сделали его моряком. Адмиралы реагировали весьма сдержанно. Император сердился. Министру флота Декре он сказал: «Вы наставили всяких «если», «ибо», «но»… Я просто задыхался от возмущения».

Но французские корабли оставались блокированными в Тулоне и Бресте. Командующему франко-испанским флотом Вильневу Наполеон приказал завлечь англичан на Антильские острова, а потом вернуться на всех парусах. Но Вильнев, не встретившись в условленном месте с остальными адмиралами, ретировался в порт Кадиса. Очевидно, он не хотел рисковать единственной большой эскадрой, еще оставшейся у Франции. «Ну и флот!» — негодовал император, беспрестанно понося «подлеца Вильнева». Но ведь Революция оставила ему в наследство не много кораблей и весьма средних моряков. Чтобы замаскировать «грандиозный проект» вторжения в Англию, он помчался в Италию и получил там железную корону ломбардских королей. Евгений Богарне стал вице-королем, так как Жозеф и Луи Бонапарты отказались. Они берегли себя для французской короны — короны «отца своего, короля».

Между тем время шло, близился к концу август, и австрийские войска стали приходить в движение. Если бы Наполеон ждал слишком долго, Россия могла присоединиться к Австрии. 23 августа император пишет Талейрану: «Бегу во весь опор; сворачиваю лагерь; иду на Вену». Он поразил Дарю, продиктовав ему план континентальной войны — по-видимому, плод долгих размышлений. Все в нем было предусмотрено, вплоть до дня вступления в Вену. Кампания быстрая и ослепительная. Великую Армию (а она уже получила это наименование) приводило в восхищение, что благодаря гению главнокомандующего она становилась победоносной, не воюя; она выигрывала битвы «ногами». Австрийский генерал Мак, продвинувшись к Ульму, вдруг обнаруживает, что Наполеон стоит между ним и Веной. И он капитулирует без боя вместе со стотысячной армией. Скоро непобедимость Великой Армии стала предметом веры: «Когда австрийские генералы были в центре, а Наполеон вокруг них, говорили, что австрийцев окружили; когда Наполеон был в центре, а австрийцы вокруг, говорили, что австрийцев обошли».

Но звезда его сияла только там, где командовал он лично. На следующий день после Ульма он узнает, что «подлец Вильнев» под впечатлением от полученных упреков вышел из Кадиса и что оба флота, французский и испанский, уничтожены возле мыса Трафальгар Нельсоном, в той битве погибшим. Император не воспринял катастрофу трагически. «Бури погубили несколько наших кораблей после неосторожно завязанного боя», — продиктовал он. Положение было намного серьезнее; Англия снова, больше, чем когда-либо, была владычицей морей; Наполеон мог поставить ее на колени, только закрыв для нее континент. Этот вопрос он хотел бы обсудить с царем. Но русские допустили ошибку, атаковав под Аустерлицем, на тщательно изученной Наполеоном территории. «Эта армия в моих руках», — сказал он при первых движениях неприятеля. Он завлек русских на замерзшие озера, а потом разбил лед пушками. Это была блестящая победа, военная и моральная. Она была одержана 2 декабря, в годовщину коронации. Император обратился к армии с одним из своих громких воззваний: «Солдаты, я доволен вами… Вам достаточно будет сказать: «Я участвовал в битве под Аустерлицем», и в ответ вы услышите: «Вот храбрец…» «Патетический стиль, достойный изречений на стенных часах», — скажет Бенвиль. Нет, таков был стиль времени, рассчитанный на то, чтобы нравиться и солдатам, и народу.

Аустерлицкие пушки в пух и прах разнесли коалицию. Царь отправился восвояси; Австрия запросила мира; Англия почувствовала, что ей нанесен удар. «В меня тоже попали под Аустерлицем», — прошептал Питт на смертном одре. Условия мира для Австрии были суровы. От России Наполеон ничего не требует; ему нужна дружба царя. Из рук Австрии он вырывает Германскую империю и Италию. В Германии он основывает Рейнскую Конфедерацию под своим протекторатом, объединившую шестнадцать королей и владетельных принцев. В Италии он прогоняет Бурбонов из Неаполя и сажает там королем своего брата Жозефа, человека мягкого, для управления государством не созданного. Луи Бонапарт, почетный муж Гортензии Богарне, становится королем Голландии; Элиза Баччоки — принцессой Лукки и Пьомбино; Полина Боргезе (вторично вышедшая замуж после смерти Леклерка) — принцессой Гвасталлы; Жером (чей брак по любви с некоей американкой, мисс Паттерсон, император признает недействительным) женится на принцессе Екатерине Вюртембергской; Евгений Богарне делается зятем баварского короля.

Откуда эта монархическая лихорадка? Неужели столь умный человек не видел, как смешно выглядит это корсиканское племя, штурмующее троны Европы? Наполеон не был слеп; он осознает, что ни Жозеф, ни Луи не годятся для такой роли. Но он не может не воспользоваться родственниками, потому что знает силу клана. Ему кажется, что с этими людьми, без него бы оставшимися ничем, он может рассчитывать хоть на какую-то верность, тогда как настоящие принцы предадут его в любой момент. Вернувшись в Париж в январе, после четырех месяцев, посвященных перекройке Европы, он столкнулся с самой настоящей финансовой паникой. Владельцы ценных бумаг ринулись во Французский банк, чтобы получить денежное возмещение. Распространился слух, что банк разорен Увраром и другими вкладчиками, что было почти правдой. Министр казначейства Барбе-Марбуа предоставил фонды банка для коммерческих спекуляций. Было ли это должностным преступлением или просто глупостью?

Поспешно вернувшись, Наполеон действует резко. Негоцианты должны возместить ущерб, иначе он отправит их в Венсенский замок, а они знают, что это означает. Униженный Барбе-Марбуа подставляет голову. «Что я, по-твоему, должен с ней делать, идиот?» — говорит Наполеон; он вернет свои миллионы и навсегда сохранит ненависть к дельцам. Сын матери, которая из всех капиталовложений признавала только земли, тутовые деревья и овечьи стада, он не любил ни кредиты, ни капиталистов. Жозефу он говорил: «Я очень доволен тем, как идут мои дела здесь; мне стоило немало усилий их уладить и заставить дюжину мошенников во главе с Увраром вернуть награбленное… Я был полон решимости расстрелять их без суда. Слава Богу, мне все возместили; тем не менее это вывело меня из себя. Я говорю это, чтобы вы увидели, как подлы люди». Глава правительства должен обладать изрядным запасом доброты, чтобы не возненавидеть род людской.

После столь блестящих побед он надеялся на длительный мир, тем более что на смену Питту пришел Фокс. Но в Англии противостоящие друг другу партии часто сходятся во внешней политике. Друг французских либералов и особенно Лафайета, Фокс не мог любить Наполеона. Впрочем, на сей раз военные действия были возобновлены Пруссией. Предлогом был Ганновер, который Наполеон обещал одновременно англичанам и прусскому королю. Истинная же причина заключалась в том, что ни пруссаки, ни австрийцы, ни русские не приняли до конца навязанные силой договоры. Переформировав свои армии, они хотели покончить с авантюристом. Прусский король Фридрих-Вильгельм направил Франции ультиматум, срок которого истекал 8 октября. Наполеон Бертье: «Нас вызвали на поединок чести 8 октября; никогда ни один француз от этого не уклонялся». Это была веселая кампания, бодро продвигавшаяся вперед под барабанный бой. Насколько в Париже император задыхался среди интриг и мошенничества, настолько на коне, в окружении армии, чувствовал себя непринужденно и уверенно. Императрице Жозефине: «Дела идут прекрасно… С Божьей помощью за несколько дней все это, на мой взгляд, примет ужасающий оборот для бедного короля Пруссии. Мне жаль его лично, ведь он хороший человек». 1806 год был его annus mirabilis. Молниеносная операция не уступала Аустерлицу. Обманный маневр, атака с фланга; враг при отступлении обнаруживает, что все линии связи перекрыты; это Заальфельд, потом Иена. Прусская армия разгромлена. Прекрасная королева Пруссии Луиза, так хотевшая этой войны, спасается бегством. Жозефине: «Друг мой, я предпринял против пруссаков удачные маневры. Я одержал вчера большую победу. Я был совсем рядом с королем Пруссии; чуть было не взял его в плен, и королеву тоже… Чувствую себя замечательно».

Да, он чувствует себя замечательно, хотя спит по четыре часа в сутки. Даже толстеет. Он счастлив, как актер, ощущающий себя в полном расцвете сил. И потом, пруссаки — это солдаты Фридриха Великого, лучшие в мире, и он победил их, отомстив за Россбах, поражение тех времен, когда Бонапарты и французами-то не были. «Если был на свете герой, на которого он хотел быть похожим, то это именно Фридрих, король-философ: он даже стремился подражать ему в одежде; небольшая шляпа, серый сюртук — это более, чем намеки» (Максимилиан Вокс). Какая чистая радость для того, кто жил, уподобляясь Фридриху Великому, ночевать в Потсдаме в его дворце и отправить его шпагу в Париж, в госпиталь Инвалидов. Бюллетени Великой Армии отражают ликование императора, выражавшееся в добродушии, безыскусном и властном одновременно, а порой и в снисходительной мягкости, как в случае с г-жой Ацфельд, чей муж, уличенный в двойной игре, был приговорен к расстрелу: вручив ей письмо, доказывающее виновность мужа, император сказал: «Что ж, мадам, бросьте это письмо в огонь». Здесь он подражал не столько Фридриху, сколько Августу — и Корнелю. Комедиант? Трагик? Может быть, но величественный и в той, и в другой роли, а равно и трезвый зритель собственной игры.

«Наполеон дунул на Пруссию, и Пруссия перестала существовать» (Генрих Гейне). Триумфальный въезд в Берлин сопровождался, к приятному удивлению Стендаля, звуками «Марсельезы» — республиканского гимна. Собирался ли император вновь стать генералом Революции? Если бы в эти славные дни он нашел опору в народах, если бы вместо монархов посадил в Берлине и Вене своих людей, он, по мнению Стендаля, был бы непобедим. Но Наполеон мечтал быть допущенным в монарший клуб. Опасное самоуничижение. Чтобы заставить с собой считаться, ему оставалось разделаться с двумя врагами: Англией и Россией. Против первой он 21 ноября 1806 года подписал знаменитый декрет о континентальной блокаде. Впредь всякая торговля с Англией запрещалась во всей Европе. Остается принудить царя соблюдать этот декрет, и Наполеон вступает в Польшу.

Воевать с русскими — это все равно что гоняться за призраками. Они ускользают неслышными шагами. Снег скрывает под собой все. Приходится биться по ночам с потусторонними пришельцами, имеющими приказ не издавать ни звука. Снабжение Великой Армии становится непростым делом; «ворчуны» (а так называли наполеоновских гвардейцев) ворчат. И снова — поведи себя Наполеон как освободитель Польши, и народ был бы с ним. Прекрасная графиня Мария Валевская принесла себя в жертву (без особого отвращения) и отдалась ему из патриотизма, чтобы он освободил Польшу. Но, страстно желая примирения с царем Александром после победы, он не хотел делать ничего непоправимого. Правда, это не умаляет значения эпизода с Валевской, так как прекрасная графиня забеременела и это доказало, что Наполеон может иметь детей, а значит, породить наследника. В дальнейшем это привело его к разводу.

Если бы русские прибегли к своей традиционной стратегии — без боя углубиться в бескрайние степи, заманить неприятеля в свои снега, — первая Русская кампания уже в 1807 году кончилась бы разгромом. Но Беннигсен рвался в бой; и грянула его битва — Эйлау, кровопролитное сражение, где был уничтожен корпус Ожеро, где русская кавалерия подошла к кладбищу Эйлау и чуть было не добралась до Наполеона. Император сохранил жуткое воспоминание об этой бойне. До сих пор он выигрывал битвы в основном ногами солдат и быстротой интеллекта. Но это уже не была «свежая и радостная» война. Были ли вообще при Эйлау победитель и побежденный? «Такое побоище! — сказал Ней. — И безрезультатно». Русские отслужили благодарственный молебен. Это один из способов убедить себя в победе. Наполеон, набравшись терпения, поселился в Варшаве, может быть, немного из-за Марии Валевской и уж точно из-за верности своей навязчивой идее. Ему нужна была дружба Александра. Из этой далекой столицы император правил Францией при помощи невероятно точных писем; организовывал в Париже празднества, информировал Фуше о предосудительном поведении г-жи де Сталь, заказывал художникам картины на определенные сюжеты. Наконец появляется возможность дать столь желанное сражение; битва при Фридланде состоялась в день годовщины Маренго (14 июня 1807). На сей раз победа сомнений не вызывала. Александр, разозлившись на союзников, попросил Наполеона о встрече.

Она состоялась в Тильзите, посреди Немана, на плоту с палаткой. Два императора обрушили друг на друга свое обаяние. Каждый из них умел очаровывать, и, похоже, внезапно вспыхнувшее расположение было взаимным. Наполеон поклялся себе обольстить этого «весьма красивого, доброго и молодого императора». Судя по всему, это ему удалось: «Больше всего мне понравился этот человек», — сказал Александр. И как устоять перед таким умом, такой «деликатностью души» (Бенвиль), ведь он считался даже с чувством неловкости царя перед союзниками. На тильзитском плоту Александр встретил не Революцию в сапогах, а человека светского и весьма образованного. Наполеон со своей стороны не устает хвалить нового друга: «Мы вставали из-за стола рано, дабы избавиться от надоевшего нам прусского короля. В девять часов император приходил ко мне в штатском попить чаю… Мы говорили о политике и о философии. Он хорошо образован и полон либеральных идей». Солдат, обласканный фортуной, отстаивал наследственную монархию; просвещенный деспот склонялся к монархии выборной. Наполеон покинул Тильзит с уверенностью, что приобрел друга. «Все это было весьма абсурдно», и очень скоро он стал упрекать красивого молодого человека в лукавстве «византийского грека». Но, как опять же утверждает Стендаль, если здесь и была ошибка, то ошибка хорошая, от избытка доверия. И Наполеон проявил больше великодушия, чем Александр. Мир был умеренным, хотя Пруссия лишилась территорий («оба крыла черного орла были сломаны»), а царь вынужден был скрепя сердце признать герцогство Варшавское — некий компромисс по польскому вопросу.

Позже, когда на острове Святой Елены Наполеона спросили, в какой период жизни он был наиболее счастлив, император ответил: «Может быть, в Тильзите… Я был победителем, диктовал законы, за мной ухаживали короли и императоры». Он вернулся в Париж 27 июля, «в зените славы». День его рождения, 15 августа, был отпразднован с неслыханным блеском. Французы «не просто славили героя» — они поклонялись государю. Если и была тогда оппозиция, она молчала. Да и где бы она могла заявить о себе? Прессу держали в узде. Трибунат без шума, без сопротивления был смещен простым сенатус-консультом. А между тем Наполеон испытывал странное чувство неуверенности. Слишком прекрасна мечта, слишком удачно осуществление. «Лишь бы это продлилось», — повторяет с корсиканским акцентом мудрая и недоверчивая императрица-мать, и сын знает, что она права. Он силится поддержать дух Тильзита; пишет царю: «Мы покончим с Англией; мы помирим весь мир», но знает, что брошенные им якоря ненадежны. И в Санкт-Петербурге, и в Берлине, и даже в Париже витает сомнение, что все это надолго. Он и сам сомневается. Слишком тяжела, слишком велика Европа, чтобы один человек мог удержать ее в своих руках. Уже поступают тревожные известия о новых затруднениях в Испании. Империя — это огромное здание, великолепно спланированное и удивительно быстро построенное; однако то там, то здесь появляются трещины, и стоит императору зацементировать одну щель, как где-нибудь в другом месте с грохотом обрушиваются целые стены.