Глава 7 МАНФРЕД
Глава 7
МАНФРЕД
Большой Мартин, глядя в небо, охотно сравнивал его с огромным серым слоном, который пытается без задержки запихнуть вас в пасть. Непрекращавшийся дождь поливал деревья, дороги, дома, из труб которых выходили длинные шлейфы сизого дыма.
Клаус благоразумно воздержался на несколько дней от операций, вопреки советам Ханса Фертера и Хайнца, которые считали, что партизаны после разгрома их лагеря должны перебазироваться на новое место. Можно было попытаться их перехватить. Дозоры каждый день выходили из укрепленных пунктов № 1 и № 2 в лес Бранилец за новой информацией: в старом партизанском лагере не осталось никого. В течение нескольких дней не отмечалось никаких передвижений, информация поступала очень скудно. Группы партизан по пять — десять человек проходили деревни, направляясь на запад или север. На этом этапе Ханс Фертер смог поверить, что отряды Яковлева рассеялись.
В Алешенке налаживался странный, искусственный быт общины, где в крестьянских дворах возрождалось подобие социальной жизни. Ранним утром солдаты рубили в лесу дрова, чтобы отнести их в свой дом. Клаус открыл детскую школу. Женщины заботились о егерях, готовили им еду, штопали их одежду, а по вечерам принимали в свои постели иноземных солдат. Единственными мужчинами в деревне были коммандос, а также постоянная группа охраны, которая препятствовала бегству жителей. Алешенка под жесткой охраной приняла вид средневекового городка, где время текло в ритме, заданном часовыми.
Клаус поддался, наконец, тому, что он называл физиологическими потребностями. Но молодая русская женщина, которую он выбрал, потом жаловалась на него подругам в том смысле, что Клаус, верный своим принципам, рассматривал половой акт как некую гимнастику, аккуратную и контролируемую. Это исключало всякую нежность.
Манфред, ощущая себя все хуже и хуже, решил съездить в Ревны. Он обратился к Гюнтеру с просьбой помочь ему получить необходимое разрешение, на которое Клаус с сожалением согласился при условии, что Манфред будет отсутствовать не больше трех дней, включая время на поездку. Он должен был отправиться в мундире, но захватить для переодевания свою старую одежду.
Если старая Усыгина вела себя как обычно, то напряженная и нервная Женя отвечала на вопросы Манфреда кратко. Но когда ночью они вместе легли в постель, молодая женщина забыла о своем беспокойстве. Манфред сообщил ей об иконе, которая всегда была при нем, и извинился за свой неожиданный отъезд.
Два дня прошли почти в полном счастье и радости.
В грузовике, в котором Манфред возвращался в Алешенку, он вдруг испытал сильный приступ волнения, который вызвал у него прерывистое дыхание и обильный пот. Его силы медленно подтачивали бессилие перед обстоятельствами жизни, неопределенное будущее, воспоминания о Гомеле.
Гюнтер увидел, как Манфред вошел в лазарет с осунувшимся лицом, напряженным более, чем когда-либо. Машинально порывшись в кармане, он обнаружил письмо, в котором Женя сообщала о своем окончательном отъезде из Ревен и попрощалась с ним.
Ничего не сказав, Манфред сжег письмо, попросил у молодого врача снотворное и отправился в постель.
Снова начинались боевые действия.
Клаус организовал систему глубокой разведки. Два дозора выходили с промежутком времени в полдня практически в одном направлении, поддерживая в этот раз радиосвязь между собой и с базой.
В этот день зона разведки располагалась на другом берегу реки Синей, южнее высоты 214. Болота и густой лес делали переход для коммандос особенно трудным.
С наступлением ночи они расположились лагерем на узкой прогалине, которая настолько пропиталась водой, что понадобилось нарезать и стелить огромные охапки веток, чтобы люди не спали в грязи. Ближе к полуночи Большой Мартин, обернутый холстом палатки, на который капала вода, не знал, как избавиться от ее студеных струек, которые текли под его одежду. Он собрался закурить сигарету при помощи одного средства, изготовленного Эрнстом Райхелем с целью избежать нежелательных вспышек, когда увидел низко летящий самолет. Он не особенно любил парней из люфтваффе, но надо быть довольно лихим летчиком, чтобы летать в такую ночь.
Монотонный гул самолета словно повис над головой.
Мартину показалось, что он заметил неясный силуэт, который скользил в облаках, и решил разбудить лейтенанта. У Хайнца была бесценная способность переходить от глубокого сна к пробуждению в доли секунды. До того как Большой Мартин заговорил, он уже слушал гул самолета, откинув полог палатки.
— Если это наш самолет, то парень свихнулся, а если он хочет приземлиться, то наломает дров, — пробормотал Мартин.
— Слушай, болван, он глушит моторы… нет, он возвращается.
Он вынул карту, быстро укрыл ее и при свете фонарика нанес на ней курс самолета.
— Буди остальных… У этого парня наверху точно нет черного креста на фюзеляже.
В несколько мгновений коммандос поднялись, собрались и углубились в лес. Дождь усиливался все больше и больше, и людям хотелось разорвать эту темную пелену, о которую, им казалось, они могли сильно ушибиться.
Лишь с первыми проблесками света, сделав несколько кругов, дозорный сообщил о наличии продолговатой поляны. Погасшие костры, пепел, еще сохранивший теплоту, несмотря на дождь, свидетельствовали о том, что ночью здесь высаживался десант.
Клаус, поставленный в известность Хайнцем, послал в лес на несколько дней другие взводы в полном снаряжении. Люди ворчали и кашляли, но продолжали свои поиски. Днем они спали в сырых и грязных шалашах из веток, ночью ходили по мокрому и холодному лесу.
Через день снова прилетел самолет, но в другое место. Небо, значительно очистившееся, позволяло его заметить. На следующий вечер Хайнц решил разжечь костры на партизанском аэродроме, который они обнаружили прежде. Только четыре человека караулили десант, другие оцепили аэродром, поджидая партизан.
Самолет не прилетал ни в эту, ни в следующую ночь.
Коммандос неустанно продолжали жечь костры, пока однажды ночью русский пилот не поспешил сбросить парашютистов и грузы.
Положение осложнялось, потому что на коммандос натолкнулись партизаны. Клаус дал такой приказ: постараться захватить живьем одного-двух парашютистов и уйти, не дожидаясь подхода крупных сил партизан.
Большой Мартин, Людвиг и двое егерей, держа нос по ветру, наблюдали за небом. Двух парашютистов не насторожили приближавшиеся к ним четыре человека в крестьянской одежде, тем более что они давали понять, что нужно залечь, указывая руками на место перестрелки.
Парашютистов быстро повалили и связали. Коммандос удалились с двумя пленниками, надежно привязанными к одной жердине, которую несли два солдата. Весь сброшенный груз остался неповрежденным, за исключением разбившегося о землю контейнера с папиросами, которыми Большой Мартин набил карманы.
Яковлев счел за лучшее немедленно информировать об инциденте Москву. Главное, что груз доставлен. Что касается парашютистов, то двумя больше, двумя меньше…
Ему просто следует найти запасной аэродром и в первую очередь разработать более надежную систему оповещения световыми сигналами.
Ханс Фертер не произнес ничего, когда увидел двух советских парашютистов. Допросил их для видимости. Оба пленных были в форме солдат регулярной Красной армии. Фертер отослал их полковнику Брандту, чтобы не вытягивать из каждого разведывательную информацию.
Офицеры егерей собрались, чтобы провести вечер вместе. Это был довольно меланхоличный вечер, во время которого все они слишком остро ощущали, что определенный период войны для них завершился. Они вовсе не считали эти спокойные дни потерянными и не достойными включения в календарь.
В первые часы следующего дня в Алешенку, словно ураган, ворвался полковник Брандт с плохими новостями.
Диверсанты взорвали основной склад горючего в Бороденке. Это обездвижило на несколько дней более половины подвижного состава. В Добрянке взорвалась мина, заложенная напротив солдатской столовой: пятеро убитых и двадцать один человек ранен. В деревне близ Яролишева повешены пять крестьян (пособников немцев. — Ред.), которые часто сопровождали немецкие обозы. Брандт полагал, что им устроили засаду, когда они возвращались в свою деревню. Взорван мост через речку Синюю, и, наконец, железная дорога между Почепом и Красным Рогом подорвана в пяти местах.
Партизаны являлись по ночам и свирепствовали на расстоянии десятков километров. Всеми офицерами вдруг овладело смутное ощущение безысходности. Хайнц встряхнулся первым и предложил установить оцепление на протяжении всей речки Синей, поскольку ему показалось, что Яковлев со своей бандой притаился в лесу урочища Праня, где было обнаружено место десантирования. Но как заметил Манфред, для эффективного оцепления не хватит всех наличных войск. Он указал на карте все возможные пути отступления партизан. Поскольку русские действовали малыми группами — а это, несомненно, так, — вся стратегия оцепления была, по его мнению, иллюзорной. Приближались холода, в таких условиях лучше всего было перемещаться без задержки от одной деревни в другую, запасаясь продовольствием, лошадьми, санями и всем, что могло пригодиться партизанам.
Зима 1942/43 года наступила особенно рано. С первых дней ноября стояли трескучие морозы, повалил снег.
В День поминовения усопших три взвода егерей под командованием Клауса, Хайнца и унтера Байера бродили вдоль берегов Синей, где братья Ленгсфельд предложили установить минные поля. В действительности настоящих мин заложили немного, в других местах минами послужили лишь собранные снаряды без заряда, которые восстановили в Яролишеве. Главное, их заложили достаточно заметно — для того, чтобы партизаны не решились проходить в этих местах.
Нанесли также на карту возможные проходы на расстоянии более двадцати километров. Проклятая работа. Один солдат пробрался сквозь кустарники на берег реки. Должно быть, он поскользнулся и вскоре барахтался в водах реки, течение которой быстро его уносило. Солдат не очень хорошо плавал и, замерзнув, утонул до того, как кто-нибудь из товарищей мог оказать ему помощь.
Клаус был обескуражен до предела:
— До чего идиотская смерть!
— К сожалению, умной смерти на войне не бывает, — ответил ему Хайнц со злостью в голосе.
Остальные участники дозора помрачнели, и не потому, что за ночь смогли вернуться в Алешенку. Там их поджидала дурная весть: один солдат пропал без вести.
Карла Вернера отправили с пятью его лесорубами в Яролишев за снаряжением. Вечером он вернулся на похищенном мотоцикле: один из его соратников пропал без вести. Расспросив его, Манфред выяснил, что люди из команды Вернера, располагая некоторым свободным временем, решили повидаться со своими девушками. Только один пропал, добавил Вернер. Военная полиция прочесала все окрестности, но до сих пор поиски не увенчались успехом. В раздражении Манфред вернул гессенцев и посадил их под арест. В это время прибыли остальные коммандос.
Прошли день и ночь.
Ханс Фертер старался изо всех сил расшевелить своих информаторов, угрожая, раздавая деньги и продовольствие, отменяя отпуска. Наконец, ему удалось добыть одну зацепку: один партизанский политработник устроил митинг в деревне, расположенной в двадцати пяти километрах к востоку от Яролишева. Все жители вдруг покинули свои дома.
В волнении коммандос не находили себе места. Два взвода отправились проверить эту информацию. В самом центре застывшей брошенной деревни они обнаружили труп раздетого лесоруба, которого повесили за ноги. Партизаны оставили надпись: «Такая участь ждет всех фашистов».
Труп отправили в Алешенку. Ночью Карл Вернер и его гессенцы прошли караульные посты — их научили, что делать, и они прекрасно усвоили урок — и дошли до деревни, расположенной ближе всего к той, где был обнаружен труп.
Гранатами и пулеметными очередями они уничтожили всех тех жителей, которые не смогли скрыться достаточно быстро. Когда на следующий день об этом узнали, Ханс Фертер был озадачен. Что касается Хайнца, то он не обманывался ни на минуту. Вызвал Карла Вернера и жестоко избивал его, пока тот не сознался.
Ответственность за убийства повесили на партизан.
Во время очередного патрулирования дезертировали Пауль Швайдерт и Густав Хальгер. Гюнтер обнаружил письмо, которое эти двое оставили на его постели. Оно было кратким.
«Русские правы. Мы хотим иметь впереди будущее. Сейчас вы остались единственным порядочным человеком».
После откровенного разговора с полковником Брандтом Клаус ограничился тем, что объявил их пропавшими без вести во время выполнения дозорной службы. После этого он собрал всех егерей.
— Нам нужно обсудить последние события, — сказал он. — Ведь фактически Карл Вернер и его подчиненные поступили с точки зрения стратегии и тактики глупо. Террор порождает ответный террор. Ставки растут с каждым разом. А сейчас крестьяне больше боятся репрессий со стороны партизан, чем с нашей стороны. Результат будет тем эффективнее, чем чище наши действия. Никоим образом крестьяне впредь не пойдут на риск сотрудничества с нами, потому что у партизан тяжелая рука, и они предпочтут скорее умереть героями, чем предателями. Усвойте хорошенько, что мы не можем существовать без мирного населения. Если, когда вам приносят попить воды, вы будете бояться, что она отравлена, если, укладываясь спать, вы будете бояться, как бы ваш сон не стал последним, если каждое действие повседневной жизни, о котором вы не задумываетесь в данный момент, будет становиться поводом для беспокойства, то мы не сможем выпутаться из ситуации. Именно на это рассчитывают партизаны.
Больше я не потерплю репрессий или, скажем, сведения счетов без моего категорического приказа.
Что касается двух солдат, пропавших без вести, то, независимо от их мотивов, как солдаты они заслуживают смертной казни без всяких формальностей. Мы все поддерживаем друг друга, они, следовательно, отвергли все то, что каждый из нас для них сделал. Вам не следует их жалеть.
Завтра в семь вечера на операцию выходят четыре взвода. Командирам взводов собраться на моем КП.
Гюнтер, присутствовавший на сборе вместе с другими, печально покачивал головой: сегодня коммандос больше не ощущали себя ни победителями, ни даже уверенными в победе. Он все больше отдалялся от окружающего мира. Чтобы больше никогда уже не видеть, не слышать, не чувствовать сколько-нибудь эти квадратные километры России, которые начали белеть под первыми снегопадами.
На следующее утро Клаус попросил полковника Брандта обговорить на КП дивизии возможность бомбардировки взлетно-посадочных полос в лесу урочища Праня. Сведения, которыми он располагал, были достаточно точными, чтобы бомбардировка прошла успешно. Полковник в крайнем раздражении ответил, что это невозможно. В Сталинграде идет грандиозное сражение, и туда отправлены все самолеты. Для Клауса это было неожиданностью. Он понял вместе с тем, что практически ничего не знает о событиях на фронте, и попросил разъяснений. Насколько было известно Брандту, Красная армия предприняла несколько часов назад контрнаступление к северу и югу от Сталинграда. Он ожидал новой информации.
Клаус вернулся в Алешенку, разочарованный тем, что ему отказали в бомбардировке. Он встретился с Манфредом, Хайнцем и Гюнтером, когда те яростно переругивались.
— Гюнтер прав, — кричал Манфред, — это полный провал. Партизанам помогает весь народ… Война может продолжаться двадцать лет. И они всегда могут рассчитывать на поддержку. Мы же… у нас ничего нет, возможно, есть добрая воля, но все эти люди нас ненавидят, потому что мы ничего им не дали. Кроме кровопролития. Даже здесь партизаны дают больше, чем мы.
Хайнц, помедлив, вскочил:
— Допустим, вы правы. Тогда что делать? Дезертировать?.. Запереться в своем городке с добрыми женщинами и ждать весны?.. А все погибшие ребята за что сражались?..
— Успокойся, — вмешался Клаус. — У нас серьезные неприятности с авиацией. Русские начали контрнаступление под Сталинградом. Мне неизвестны все подробности, но в Генштабе, похоже, считают, что обстановка серьезная. Надо послушать Москву, чтобы узнать больше.
Манфред не успокоился:
— Я надеялся благодаря вам всем забыть хотя бы на мгновение убийства в Гомеле. В конце концов, вы, возможно, правы. В политической или идеологической войне цель в конечном счете оправдывает средства. Но сейчас, в этой войне, с кем мы ее ведем? С коммунизмом? Не уверен… Или, может быть, мы были не правы, и русский народ весь состоит из коммунистов и доволен своей жизнью, и надо было принять серьезные меры предосторожности. Даже если мы выиграем эту войну, я задаюсь вопросом, что мы будем делать с победой…
— Видишь ли, — сказал Гюнтер, — думаю, если бы можно было воевать так, как мы воюем — коммандос против банды Яковлева — и без того, чтобы страдало мирное население, то я считаю, что это было бы разумно.
Хайнц улыбнулся:
— Ты смелый парень, Гюнтер. Но если война не будет вестись так, как мы ее ведем, то сомневаюсь, что она продлится долго. Мы в конечном счете станем слишком похожими на других в силу того, что столкнемся с теми же проблемами, реакциями, усталостью… К сожалению, мы не одиноки, и нас теперь ничто не может остановить: надо идти до конца.
Потом, повернувшись к Клаусу, Хайнц спросил:
— Ты что решил?
— У нас небольшой выбор. Без сомнения, нам не удастся в этот раз выбить партизан с их позиций, потому что мы малочисленны. Думаю, нам следует беспрерывно патрулировать в этом месте, делать то, что советовал Манфред: захватывать все то, что может послужить на пользу партизанам. И охотиться…
— Ребята, любите в эту ночь крепче, мы вступаем в период воздержания!
Весь следующий день был занят подготовкой снаряжения и лошадей. Теперь коммандос должны были перемещаться быстро, предпочтительно по ночам, появляться в деревнях в два-три часа ночи.
Они разделились на две группы, которые охотились самостоятельно, но в одних и тех же направлениях, собираясь в условленных местах через определенные промежутки времени. Клаус и Манфред выступили одновременно, Хайнц вел за собой взвод унтера Байера. Братья Ленгсфельд находились иногда в одной группе, иногда в другой. Однако чудак, игравший на флейте, проявил в конце концов недюжинные способности в работе с взрывчаткой. Рейд планировался на восемь — десять дней. Гюнтер остался в Алешенке вместе с Людвигом и постоянной группой наблюдения.
Два первых дня прошли без приключений. Коммандос наведались примерно в двадцать деревень. Крестьяне, разбуженные глубокой ночью, собирались на холодных улицах, в то время как егеря обыскивали дома, закалывали свиней и овец, жгли зерно и муку, оставляя жителям на пропитание минимум продовольствия. Большое число крестьян получили сильное расстройство желудка, потому что предпочли съесть много быстропортящегося мяса уничтоженного немцами скота. (Что произошло с этими жителями суровой зимой при оставшемся, как выразился автор, «минимуме продовольствия», можно догадываться — очевидно, до теплых дней многие, особенно дети и старики, не дожили. — Ред.).
На третий день — или, точнее, на третью ночь — в месте, определенном как пункт сбора, разведчики заметили, как из одной деревни выехали запряженные телеги. Коммандос открыли огонь, но безуспешно. Рядом был лес, и, когда его достигли, следов беглецов обнаружено не было. Клаус решил сделать в этом месте привал. Ранним утром егеря обнаружили узенькую, хорошо замаскированную дорогу, где виднелись следы колес и отпечатки конских копыт.
Вместо того чтобы последовать по этой дороге, Хайнц предложил идти вдоль нее на безопасном расстоянии. И правильно сделал, потому что дорога была заминирована. Минные растяжки заметил Вольфганг.
Дорога углублялась в лес на несколько километров и уводила в болото, где ее следы терялись. Две брошенные телеги указывали на то, что ими пользовались партизаны. На одной из них виднелись большие пятна крови.
Егеря осторожно расположились у болота. Грязная ледяная вода вызывала отвращение, и Клаус сморщился при мысли о том, что в ней придется барахтаться.
Карл Вернер срезал ветку, чтобы замерить глубину болота. Он с удивлением обнаружил, что глубина велика. Или партизаны пользовались лодками, или были чемпионами по плаванию, притом высококлассными.
Большой Мартин — остерегавшийся идей Клауса — предложил соорудить плот. По крайней мере, не придется шлепать по этой мерзкой грязи. К большому облегчению всех егерей, Клаус согласился, и в течение часа было построено два весьма примитивных плота. Десять человек, по пять на каждом плоту, отчалили без всякого энтузиазма. Их первая остановка была на своеобразном островке. Карл Вернер, который остановил один из плотов и одновременно несколько раз промерил глубину, нащупал веслом твердую землю. Это выглядело довольно странно. Объяснение нашлось после высадки на островок, где вновь появились следы от колес и копыт лошадей. Должно быть, сюда вела своеобразная дорога из бревен, уложенных вровень с поверхностью воды. Она обеспечивала легкий проход. Партизаны ее разрушили, когда заметили преследование. С другой же стороны острова подобное сооружение должно было существовать. Клаус, войдя в курс дела, приказал заложить мины на острове (братья Ленгсфельд заглянули в свои записи в маленьком блокноте, чтобы найти наиболее подходящие способы минирования) и поставить минные растяжки на плотах.
Потом егеря отдыхали, ожидая в ночи то, что могло произойти на другой стороне болота. Хайнц записал в своем блокноте, что было бы неплохо добавить к снаряжению коммандос надувные лодки, если они будут не слишком много весить. Но затем покачал головой: сейчас это не нужно — вскоре лед позволит пересечь болото без проблем.
В следующую ночь они преследовали две подводы. Люди, которые управляли лошадьми, были убиты. Егеря обнаружили муку, картошку и пачку листовок, одну из которых Клаус перевел:
«Советские люди!
В специальном коммюнике от 22 ноября из Москвы говорится, что несколькими днями раньше наши доблестные войска начали наступление на Сталинградском фронте. Калач-на-Дону снова стал советским. Две немецкие линии снабжения перерезаны в Советском и Абганерове. Фашисты понесли огромные потери: 14 000 убито и 17 000 взято в плен.
Запомните, товарищи, этот день!
Вспомните также слова товарища Сталина, сказанные в выступлении 7 ноября, о том, что скоро и на нашей улице будет праздник.
Да здравствует наша Советская Родина!
Да здравствует Сталин!
Да здравствуют доблестные защитники Сталинграда!»
Закончив чтение, Клаус сжег листовки, но несколько из них сунул в карман.
Если и были следы на другой стороне болота, то их стерла плохая погода. Коммандос, не располагая новой информацией, пустились в обратный путь, останавливаясь во всех деревнях, которые встречались на пути.
Манфред заметил оживленный вид крестьян, которые, казалось, насмешливо глядели на егерей. Все было чертовски хорошо организовано.
По прибытии в Алешенку коммандос с удивлением наблюдали необычное возбуждение. Навстречу Клаусу выбежал Людвиг:
— Пропал врач, господин капитан. Видимо, его похитили партизаны. Также убиты три хорошенькие женщины (очевидно, особенно активно «дружившие» с оккупантами. Таких население оккупированных территорий называло «овчарками». — Ред.).
Среди коммандос воцарилась мертвая тишина. Затем Клаус, Хайнц и Манфред отправились к Хансу Фертеру.
Явно усталый и бледный, офицер разведки нетвердо встал, чтобы поприветствовать гостей.
— Пока ничего не ясно. Имеются следы лошадей, которые сразу теряются на выходе из деревни. У них, должно быть, было время, чтобы обернуть тканью копыта лошадей. Но кое-что меня беспокоит и мало обнадеживает. Гюнтер ушел не с пустыми руками, прихватил с собой набор инструментов и медикаменты.
— Это имеет какое-либо отношение к убийствам?
— По-моему, прямое. Партизаны использовали свое пребывание здесь для ликвидации коллаборационистов, или, если точнее выразиться, коллаборационисток.
— Что посоветуешь?
— Сейчас ничего. Но думаю, можно будет произвести обмен. Если, как я надеюсь, Гюнтер похищен с целью использования его медицинских услуг, у нас остается небольшой шанс вернуть его, предложив за него партизанам некоторых пленных. Проблема состоит только в том, чтобы найти подходящего посредника. И я придумал, кто им будет: старуха Усыгина.
Эта женщина много путешествует!.. Мне сообщили, что она находится в Сарочеве. Если вы согласны, предлагаю вам послать туда Манфреда.
— Я немедленно займусь этим. Дайте мне координаты старухи и скажите, как далеко я могу пойти в своих предложениях.
— В случае необходимости можно обменять всех партизан. Но пусть вернут нам Гюнтера.
Егеря с оружием в руках слонялись по улицам Алешенки, заглядывая в каждый угол, отгоняя всех, кто хотел к ним приблизиться. Когда Манфред вышел из КП, все бросились к нему с озабоченными лицами.
— Мне нужны две хорошие лошади.
Карл Вернер привел их к нему уже оседланными. Пришли, в свою очередь, братья Ленгсфельд и передали ему свое последнее изобретение: миниатюрные гранаты с большой силой взрыва, которые Манфред старательно рассовал по карманам.
Через час он уже пришел к старухе Усыгиной, которая, к его удивлению, не стала ругаться.
— Серьезное дело, бабка. Нашего врача вроде похитили. Мы хотели бы дать им знать, что готовы обменять Гюнтера на пленных партизан, и особенно на офицера по имени Гайкин. Ты можешь нам помочь?
Старуха попросила сигарету, которую выкуривала, неуклюже пуская маленькие клубы дыма.
— У тебя не табак, а сено… Если я тебе помогу, кто поручится, что вы не сыграете с нами злую шутку?
— Если Яковлев захочет, я пойду, чтобы занять место Гюнтера в их лагере до тех пор, пока его не доведут до Алешенки. Потом я останусь заложником до тех пор, пока к партизанам не вернутся все пленники. Я — офицер, бабка, и это что-то значит…
— Ты уверен, что Гюнтер еще жив?
— Нет, но можно узнать об этом.
— Это будет нелегко сделать, потому что из Москвы прибыл какой-то чин, думаю, из высокого начальства… А они далеки от наших несчастий, не всегда понимают, что жизнь отдельного человека что-то значит.
— Послушай, я принес официальную бумагу, напишу записку. Постарайся передать это, а я подожду здесь их ответа.
Манфред написал записку, текст которой согласовал с Клаусом, передал бумагу старухе, подробно переведя каждое слово.
Он сделал паузу.
— Где Женя?
— Она там, с ними.
После трех часов езды связанный Гюнтер с кляпом во рту кипел от ярости, несмотря на усталость и боль оттого, что веревки впивались в тело. У него было ощущение, будто он переживает пошлую мелодраму, но такую мелодраму, в которой уже пострадали три человека.
Четыре партизана ворвались в его комнату, когда он спал. Они утащили с собой, тщательно связав, трех деревенских женщин, напуганных до смерти.
Один из партизан, говоривший по-немецки, потребовал от Гюнтера следовать за ними. В партизанском лагере имелись раненые и больные, которые крайне нуждались в опытном враче и санитаре: ему не причинят никакого вреда.
Они относились к нему без агрессии, и Гюнтер спрашивал себя, как можно было помочь женщинам.
«Ты пришел по собственной доброй воле, не давай им повода для тревоги, и все будет хорошо. Не захочешь сотрудничать, они убьют женщин. Ты знаешь, что после этих трех они будут искать других…»
Несмотря на то что кинжалы были приставлены к горлу каждой из бедных женщин, Гюнтер считал, что партизаны блефуют. Но пока он наблюдал за происходившим, один из партизан, не говоря ни слова, вонзил кинжал в горло одной из женщин, и кровь хлынула потоком.
«Надо же, прямо в сонную артерию», — подумал Гюнтер, подчиняясь профессиональному рефлексу.
— Перестаньте, я иду… У вас есть инструменты, медикаменты?
Партизан с готовностью дал ему исчерпывающую информацию. Гюнтер приготовил пакет медикаментов, взял свой набор инструментов. С большой предупредительностью русские его связали и вывели наружу. Перед отъездом один из партизан дал знак: не оставлять за собой следов.
Клауса больше всего раздражал мягкий и дружелюбный тон, которым его похитители разговаривали с ним всю долгую дорогу. Он попросил развязать его и обещал вести себя смирно. Но партизаны сказали, что ничего нельзя сделать: они подчиняются приказу.
Когда прибыли в партизанский лагерь, день уже занялся. С прежней предупредительностью Гюнтера отвели в землянку. Его наконец развязали, и, отчаянно жестикулируя, чтобы усилить кровообращение в онемевших членах, врач начал всех ругать. В ответ прозвучал громкий смех, и он остановился в изумлении.
— Отлично, лекарь! Люди говорят, что ты хороший врач — добрый с детьми, — но почти как настоящий русский, когда злишься. На, выпей, когда успокоишься, поговорим о наших делах.
Гюнтер взял стакан, выпил и осмотрелся.
Он находился в землянке, вытянутой в длину метров на двадцать. Она слабо освещалась лампами на жидком масле или жире. В землянке присутствовало около тридцати человек. В конце длинного стола стоял его собеседник, небритый великан.
— Меня зовут Яковлев. Нам нужен врач, и я думаю, ты хорошо справишься с этим делом. Видишь, к нам приехал из Москвы человек, член ЦК, и, надо же, заболел. Придется тебе им заняться.
Яковлев поднялся, за ним — Гюнтер. Они направились в своеобразное спальное помещение в нижней части землянки, закрытое, по желанию больного, грязной занавеской. На ложе из мха и листьев лежал человек в форме командного состава. Он выглядел лет на сорок, несмотря на изможденное лицо и черные круги под глазами.
Гюнтер потребовал переводчика и начал тщательный осмотр больного. Диагноз установить было легко, но обязанность лечить ущемленную грыжу в чаще русского леса выглядела довольно комично.
Гюнтер объяснил, что нужна срочная операция. Он мог бы ее сделать, поскольку часто практиковался.
Лежавший человек постоянно стонал, уставившись в лицо врача тревожным взглядом. Вот подлинное равенство, подумал Гюнтер… когда люди боятся околеть.
Он попросил Яковлева, чтобы тот распорядился вскипятить большое ведро воды для стерилизации инструментов.
Пока ведро с водой стояло на огне, партизаны прибивали к потолку землянки почти чистые холсты, под которыми был установлен длинный стол. Его следовало обработать креозотом. В землянке сразу стало душно, невозможно дышать. Затем собрали все источники света, какие только нашлись.
Гюнтер снова воспользовался сильно разбавленным креозотом, чтобы дезинфицировать кожу больного. Под местным наркозом он приступил к осторожному рассечению грыжевого мешка. Если кишка была защемлена долго, положение осложнилось бы. Но у больного был шанс. После тщательного осмотра, медленного прощупывания пальцами сегмента тонкой кишки, ущемленного в грыже, Гюнтер смог вправить его в брюшную полость. Закрытие брюшной стенки представляло проблему, так как мышцы были слабыми.
Через час пациента перенесли в его угол, где он заснул.
Обернувшись, Гюнтер удивился тому почтению, которое оказывали ему люди. Ему предлагали папиросы, накрыли стол и угостили его миской густого ароматного супа.
Яковлев сел перед ним и, пока немец ел, внимательно следил за тем, чтобы Гюнтеру без задержки подносили то, что ему нужно.
— Ну, поскольку я здесь, чтобы за тобой присматривать, голубчик, сообщи мне, когда будешь готов лечить других больных… или раненых. О-хо-хо, лекарь… Почему ты, такой славный парень, служишь в фашистской армии?
— Потому что я немец.
— Но почему ты сохраняешь ей верность сейчас?.. Ты должен пойти с нами. Если же твой пациент выздоровеет, тебя наградят орденом Красной Звезды.
— У меня тоже есть товарищи, и я остаюсь с ними. Ну, веди меня к своим больным.
В течение двух часов, не прекращая наблюдения за пациентом, Гюнтер осмотрел около пятнадцати партизан. Среди них была женщина, раненная пулей в икру ноги. Врач обходился без комментариев. Другой раненый бросился к нему на шею и поцеловал в губы, как принято у русских. Этого партизана Гюнтер лечил несколько месяцев назад. У него был двойной перелом ноги. Она выглядела сейчас короче. Но как сообщил ему партизан, хромота не мешала ему пользоваться автоматом, а также целоваться.
Последним Гюнтер проконсультировал Яковлева. У него образовалась язва на месте старого ранения. Она болела и мешала совершать переходы.
Гюнтер почесал затылок.
— Тебе следует посыпать ее порошком сульфамида, но у меня его больше нет.
— Тем хуже, придется похитить в каком-нибудь лазарете.
— Что будет со мной?
— Это зависит от твоего пациента, но знай: все будут довольны, если ты останешься с нами.
— Понятно… Я посплю немного. Разбудите, если надо.
Врач проспал три часа.
Когда он проснулся, его вызвал пациент. Гюнтер удивленно смотрел на него: это был как будто другой человек, гладко выбритый, самоуверенный.
— Полковник Наликин. Считаю, что ты, товарищ, отлично сделал свою работу. Это большая удача для тебя, потому что твоя жизнь стоила в это время не дороже, чем моя, я уверен, даже меньше.
Гюнтер не ответил и начал осмотр офицера.
— Когда, ты думаешь, я смогу выбраться отсюда?
— Если пешком, то не раньше чем через добрых две недели.
— Пешком — это безумие, но можно воспользоваться самолетом.
— В этом случае надо подождать четыре-пять дней при условии, что вы воспользуетесь носилками.
— Жаль, что я вышел из строя не от ранения пулей, — подумал вслух Наликин. — Меня немедленно повысили бы в звании и наградили по возвращении в Москву. Но это кое-что, — сказал он, выпячивая живот. — Я сам принял решение провести несколько дней среди этих простых людей. Никогда не думал, что они так воняют… Видишь ли, товарищ врач, ты ведь образованный человек, сейчас как раз тот момент, когда чувствуется разница.
Вполне удовлетворенный тем, что сочинил дурной каламбур, Наликин усмехнулся. Затем он перешел на конфиденциальный тон:
— Да, они храбры, но не умеют использовать благоприятные моменты. Уверен, что вы не забыли солдата, которого мы повесили за ноги. Это весьма поучительный опыт для всех. Настолько поучительный, что к партизанам присоединяются все жители деревень. Это успех, не так ли?
Ошеломленный, Гюнтер продолжал смотреть на Наликина. «Он серьезен, как унтер-инструктор на стрельбище», — подумал он.
Потом Наликин долго рассказывал ему о Москве, об офицерах, с которыми был знаком, о женщинах, за которыми ухаживал.
— Послушай, лекарь, операция, которую ты мне сделал, не помешает любви?
Гюнтер дал понять, что не помешает, затем прервал разговор под предлогом необходимости осмотреть раненых. Наликин покровительственно разрешил ему это.
Врач прошел через землянку в поисках Яковлева. Ему было душно, он нуждался в свежем воздухе. Он встретил великана у двери в явном ожидании. Они вместе вышли. Яковлев, присутствовавший в начале разговора с Наликиным, казалось, чувствовал себя неловко.
Гюнтер похлопал его по плечу:
— Все в том же духе, ты знаешь.
Оба мужчины рассмеялись и направились к большому костру, где на длинных вертелах жарили куски мяса.
Когда глаза привыкли к свету пламени, врач огляделся вокруг. В пяти метрах он увидел женщину, стоявшую рядом с большим светловолосым парнем, и узнал Женю. Их взгляды встретились, но и он и она не сдвинулись с места. Гюнтер, чтобы не выдать волнения, спросил Яковлева:
— Зачем вы держите женщин?
— Они такие же прекрасные советские люди, как и мужчины. А женщина незаменима в стирке, штопке и стряпне. И потом, она помогает мужчине устроиться более удобно. Поэтому он сражается с большим энтузиазмом.
Вечер прошел спокойно. К двадцати трем часам Яковлев сообщил Гюнтеру, что все собираются послушать информацию из Москвы. Это было время, когда окружили 6-ю армию в Сталинграде.
По окончании радиосообщения раздался взрыв восторга. Все радовались, целовались, потом запели «Интернационал». Гюнтер трясущимися руками прикурил сигарету, потрясенный на этот раз красотой революционной песни, которую он плохо знал. Он был напуган той народной мощью, которую ощутил.
На следующее утро он сменил повязку Наликину, воспользовавшись рубашкой одного партизана, которую тщательно постирала одна женщина. Самоуверенный и совершенно одиозный, Наликин приказал Гюнтеру спороть нашивки с мундира: они здесь не нужны. К счастью, прежде, чем Гюнтер послал его к черту, пришел Яковлев за медицинской консультацией.
Женя стала третьей пациенткой. Молодая женщина очень нервничала.
— Мне нужны не твои услуги, а советы. Я беременна и предпочту скорее умереть, чем родить ребенка, которого заподозрят в том, что он немец. Я вернулась к партизанам и выхожу замуж за парня, невестой которого была еще до войны. С какого месяца беременности ребенок может родиться и жить?
— Через восемь месяцев… семь с половиной…
Женя произвела в уме быстрый подсчет и покачала головой.
— Но почему тебе не сделать аборт?
Молодая женщина опустила голову.
— Я хочу его сохранить… Ладно, товарищ врач, прощайте. Я знаю, что могу вам доверять.
Гюнтер посмотрел ей вслед.
Закончив консультации, он вышел из землянки и смешался с партизанами. Услышанное сообщение советского радио их возбудило, он слышал разговоры о боях, об убитых немцах. Он также чувствовал замешательство оттого, что соответствующие наставления Наликина медленно приносили плоды. Нужно было ожесточить людей, подавить в них жалость, и статьи в газетах, которые он читал — за подписью некоего Эренбурга, — призывая к убийствам, насилию, грабежам, воздействовали на них гораздо больше, чем жестокость и героизм Яковлева. «Женщины и дети, молодежь и старики, — писал Эренбург, — должны отплатить за преступления немецкой армии на территории нашей Родины» (Сталин не поддержал выдержанные в ветхозаветном духе призывы таких, как И. Эренбург, и сказал, что «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается». — Ред.). Что произойдет, если все эти люди хлынут на немецкую территорию?
К полудню внезапный ажиотаж привлек внимание врача. Лагерь пересек разведчик верхом на лошади и направился к землянке Яковлева.
Гюнтер направился к ней из любопытства. До него доносились голоса разговаривавших Наликина и Яковлева, но подойти ближе мешал часовой, прохаживавшийся вокруг землянки.
Минут через двадцать вышел явно разгневанный Яковлев и подошел к немцу:
— У меня для тебя новости, лекарь. Твой офицер предложил обменять тебя на пленных, которых вы захватили. Я хотел бы тебя сохранить у себя, но еще больше мне нужны мои тридцать парней. Стоило держать тебя здесь для такой прогулки! Но даже при всем этом я был рад твоему присутствию. Ну, что скажешь?
Гюнтер опустил голову, не отвечая. Он думал о тех пленных, которым спасал жизнь и которые, в свою очередь, спасут его от смерти или, по крайней мере, от невыносимого плена.
— Один из твоих товарищей займет твое место здесь и будет оставаться заложником до тех пор, пока ты не вернешься в Алешенку. Потом вернутся наши.
Гюнтер нахмурил брови и представил себе то, чего это могло стоить Клаусу. Нет, не Клаус придумал эту идею, скорее Ханс Фертер. И единственным, кто мог предложить себя на обмен, был Манфред. Его охватило тревожное ожидание.
Манфред прибыл в лагерь партизан с завязанными глазами и связанными руками. Точно так же, как это было с Гюнтером. Он сидел в седле с непокрытой головой.
Их радость от встречи была бурной, и партизаны удовлетворенно качали головами, видя, как они похлопывают друг друга по плечам.
В этот раз Манфред выглядел спокойным и расслабленным.
— Нам нельзя терять ни минуты, пока все идет как надо. Что я прошу тебя, так это скрупулезно выполнять мои указания. Как только будешь в Алешенке, передай мне весточку о твоем благополучном прибытии. Передай ее немедленно партизану, который будет тебя сопровождать, для последующей переправки ее, в свою очередь, мне сюда.
Не раньше чем через полчаса после твоего прибытия ты вручишь Клаусу письмо, которое я тебе дам. Но прошу тебя, в знак нашей дружбы, выдержать этот срок.
— Согласен, не беспокойся. А пленные?
— Их должны будут освободить через час после твоего прибытия. Мы уже договорились о месте, где выпустим пленных, чтобы партизаны их забрали.
В некотором сомнении Гюнтер спросил, не будет ли обмана. Манфред заверил, что все будет хорошо. После осмотра в последний раз Наликина и объяснения партизану, работавшему в лазарете, как ему следует производить перевязки, Гюнтер приготовился уходить.
Яковлев сопровождал его и, когда тот сел в седло, крепко пожал ему руку. Потом он взглянул врачу в глаза и сказал:
— Видишь, теперь если я тебя встречу, то должен буду убить. Но дело не в этом, ты мне понравился.
На первые километры Гюнтеру завязали глаза, потом была продолжительная, приятная и смелая поездка.
По прибытии в Алешенку он, не теряя ни секунды, отправился в лазарет, написал записку для Манфреда и передал партизану пакет медикаментов, включая коробку лично для Яковлева.
Точно выполняя указания Манфреда, он выждал время для передачи письма Клаусу.
Начал падать снег.
Манфред ходил взад и вперед перед землянкой Яковлева под пристальным наблюдением партизан.
Если его подсчеты правильны, разведчик должен вернуться минут через десять. Он напряженно вглядывался в деревья, небо, прислушивался к приглушенным голосам.
С прибытием разведчика был созван общий сбор. Он передал Манфреду письмо и пакеты.
Увидев пакеты, Манфред не удержался от улыбки: врач был решительно неисправим. Он прислал Яковлеву, с которым сблизился, коробку сульфамида для лечения язвы ноги и медикаменты для партизанского лазарета. Затем прочел письмо.
«Я разжег костер, чтобы забить тучного теленка по случаю возвращения блудного сына. Поторопись. Мы ждем тебя».
Манфред передал письмо Яковлеву.
— Когда мы выступим навстречу нашим? — спросил гигант.
Манфред взглянул на часы и ответил спокойно:
— Через час.
Русские, ожидавшие посылку с медикаментами, завели разговор с Манфредом. Обсуждали Сталинград, и возбужденные партизаны слушали, как немецкий офицер подтверждал их скорую победу.
На Манфреде был мундир, но он надел куртку Клауса, а не ту форму СД, что носил в Гомеле. Он постоянно следил за временем и попросил попить.
Около двадцати партизан начали седлать лошадей. Их подбадривали радостные крики товарищей. Другие разжигали огромный костер, готовясь к вечернему пиру.
Оставалось еще десять минут.
В этот момент Манфред заметил Женю. Несколько секунд он смотрел на нее, потом удалился.
Потом в тишине прозвучал его повелительный голос.
— Ваши приготовления бесполезны: ваши товарищи не придут, потому что я лично отдал приказ и прибыл представить вам доказательство.
Манфред тяжело дышал, засунув руку глубоко в карман и наклонившись вперед.
А затем раздался взрыв, и его тело рухнуло в снег.
Партизанами овладела ярость. Пинками сапог, ударами прикладов, палок и лопат они превратили труп в кровавое месиво.
Яковлев выждал некоторое время, затем приказал сжечь на костре эти окровавленные останки, чтобы они исчезли навсегда.
Женя, ухватившись рукой за овчинный тулуп Ковалева, смотрела жестким взглядом, как к небу поднимаются сполохи яркого пламени.
После того как прошло полчаса с того момента, как он вернулся от партизан, Гюнтер передал Клаусу письмо Манфреда. Тот обеспокоенно распечатал его в некотором удивлении. Скользнув взглядом по первым словам, он поднялся с мертвенной бледностью на лице и продолжил чтение вслух громким голосом.
«Дорогой Клаус!
Я глубоко обдумал нашу проблему. Если мы совершим обмен, безопасность коммандос будет поставлена под вопрос. Эти тридцать партизан, которых мы выпустим, знают нас в лицо, наши приемы, наш образ жизни. Кроме того, нас не оставит тревога.
Хайнц сказал однажды, что жалость ничего не дает и что для спасения одного ставится под угрозу вся группа. Именно это и случится, если мы выполним до конца то, о чем договорились. Вот почему я решил изменить игру. Я обеспечил гарантии возвращения Гюнтера, потому что знаю, насколько он ценен для нас.
С того момента, как Гюнтер окажется среди вас, больше ничего не предпринимайте.
Братья Ленгсфельд дали мне две свои миниатюрные гранаты, и я полностью уверен, что они гарантируют мою смерть.
На войне не бывает умной смерти. Но иногда она может быть полезной. Считаю, сегодня тот самый случай.
Необходимо также, чтобы вы отказались от расстрела пленных, потому что будет прискорбно, если вам придется вновь столкнуться с той же проблемой. Не забывайте: они теперь представляют постоянную угрозу для вас всех.
Вот и все. Прощайте. Ваша дружба составляет единственную истину на этой войне.
P. S. Женя находится в лагере, куда я иду умирать. Прекрасные трагедии в замках на берегах реки Неккар… тоже абсурдны?»
Хайнц первым протянул к Клаусу руку, чтобы взять и перечитать письмо. Гюнтер плакал, бесшумно и не таясь.
Людвиг, готовивший вечерний стол, подошел к офицерам, и Клаус ввел его в курс дела.
— Ублюдки… Нам нужно отомстить им, господин капитан. А пленные — их пристрелить сразу?
— Пока не знаю. Скажи унтеру Байеру, чтобы привел коммандос в боевую готовность и удвоил караулы.
Снаружи снег падал крупными и тяжелыми хлопьями. Солдаты оделись в свои белые маскировочные комбинезоны, оставшиеся с прошлой зимы.
На следующее утро все коммандос в полной форме отдали последний долг Манфреду. Унтер-офицер Вернер установил ночью крест с надписью:
МАНФРЕД ФОН РИТМАР
(1919–1942)
Погиб в бою 25 ноября 1942 года
Данный текст является ознакомительным фрагментом.