Маяковский. Яншин и Полонская

Маяковский. Яншин и Полонская

Я вышел из кирхи на Станкевича, дошел до угла Герцена и тут наткнулся на Ф. Г. — она стояла у витрины галантерейного магазинчика.

— Искала резинку для трусов, — шепнула она, — широкую, а то узкая впивается в пузо и лопается в самый неподходящий момент.

Ф. Г. предложила побродить по бульварам. Мы дошли до Никитских ворот.

— Там в конце улицы я жила, — сказала она, — в историческом доме, где Пушкин встречался с Натали, в нем квартировало ее семейство. Не люблю я эту женщину, вы это знаете. Анна Андреевна называла ее «агентом Дантеса». Ну и что же, что она нарожала Пушкину кучу детей?! Простить ей непонимание, что рядом с ней находился великий поэт, невозможно.

Сколько же связано у меня с одной этой Никитской! Павла Леонтьевна с Ириной, моя уютная каморка, а в арке возле Театра Революции на актерской бирже я подписала свой первый контракт с мадам Лавровской.

Этот памятник Тимирязеву у нас с Павлой Леонтьевной всегда вызывал смех. Видите, как у него сложены руки — чуть ниже живота. Когда идет дождь, струйка стекает с них фонтанчиком. — Тимирязев писает! — определила я.

И однажды в какой-то компании, не выпуская бокал шампанского, поделилась этим наблюдением со стройным, седым человеком.

— Это моя работа, — сказал он, не улыбнувшись. — Я — скульптор Меркулов.

От стыда я чуть не сгорела.

Здесь неподалеку еще одно историческое место — театральная школа Шора, куда я мечтала поступить. Меня познакомили с ее хозяином — он держал салон. Гельцер притащила меня туда и представила необыкновенно красивому, одетому по последней моде молодому мужчине:

— Маяковский!

От неожиданности у меня язык прилип к нёбу: Маяковского я обожала, «Облако в штанах» знала наизусть и все его сатирические стихи. А это — «я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду» декламировала с удовольствием подругам.

Он — поэт. Поэт, и этим все сказано. Не надо никаких эпитетов — великий, знаменитый, известный. Так же, как артист. Есть два понятия — «артист» и «неартист», и ничего больше.

Я не помню, вы видели у меня Веронику Витольдовну Полонскую? Норочку, как мы зовем ее. Она недавно приносила мне свои воспоминания о Маяковском.

— Я читал завещание Маяковского, где он называет Полонскую в числе своей семьи, а о ее воспоминаниях не слыхал, — сказал я.

— Их никогда не опубликуют. И слава Богу! Мы сели на скамейку за спиной у Тимирязева.

— Покурить надо, а то я разволновалась, — объяснила Ф. Г. — Нору я не люблю и ничего не могу поделать с собой. Это почти как с Натальей Николаевной. Ну, не поняла Нора, что от нее зависела жизнь поэта.

Да, да, в двадцатые годы Маяковский ради заработка писал рекламу. Да, там была и халтура, но встречались и блестки:

Дождик, дождь, напрасно льешь —

Я не выйду без галош!

С помощью резинотреста

Мне везде сухое место!

Все издевались над этими строчками: резинотрест выпускал и презервативы — повод для шуток лежал на поверхности. Но ведь в те же двадцатые появилась и поэма «Про это». Читать ее спокойно нельзя.

Не могу сказать, знала ли Нора стихи Маяковского, — по-моему, ее занимало другое. Тогда только открыли Артистический клуб. Хозяева-частники — это времена нэпа — роскошно переоборудовали подвал в Старопименовском. Пускали туда артистов, писателей, художников. Остальных — по рекомендации. Некоторые приходили с дамами или с сердечными друзьями.

Ирочка, конечно, с Завадским тут же заделались членами, и Нора с Яншиным тоже. Меня туда протаскивали, как только я появлялась в Москве.

Интересно, что там сегодня? Идея сходить туда никогда не приходила в голову. А что, если сейчас?

— А где это? — спросил я.

— Дойдем до Горького, потом до ресторана «Баку», свернем, и мы на месте.

— Далеко.

— Как вам не стыдно! Откуда такая лень? Вы же вдвое моложе меня, и потом — ходить полезно. Идем немедленно! — Ф. Г. решительно встала. — Вы же не допустите, чтобы дама одна пускалась в рискованное путешествие!

До Старопименовского переулка мы добрались быстро.

— Тут раньше стояла замечательная церковь. А нам направо, — скомандовала Ф. Г., — пройдем двухэтажную хибару с деревянными колоннами — в ней жили актеры Малого — и мы у цели.

Возле входа в подвал Ф. Г. остановилась:

— Что здесь?

К оцинкованным дверям была приколочена дошечка: «Драматический театр Станиславского».

— Боже, и здесь Константин Сергеевич! — охнула она и толкнула дверь. Она легко подалась, и мы спустились по освещенным тусклой лампочкой ступеням. Два больших пролета.

— Глубоко! — заметил я.

— Подождите, может быть, еще не то увидите! — пообе-шала Ф. Г.

Следующая дверь оказалась запертой. Я постучал — в щель выглянула седая голова:

— Кто здесь?

— Простите, мы хотели бы зайти к вам, если можно, попросила Ф. Г., чуть заикаясь.

— Фаина Георгиевна! Вам — всегда! — седая женщина заулыбалась и распахнула дверь, говоря при этом без остановки: — Вы меня, конечно, не помните. Я актриса Московского областного театра, теперь на пенсии, служу вахтером. Сутки здесь, двое — дома. Мы с вами снимались в «Небесном тихоходе»!

— Какая у меня там роль! Микроскопическая! — Ф. Г. прошла в холл и стала нетерпеливо оглядываться по сторонам.

— Но очень смешная! — не останавливалась вахтерша. — Вы — докторша, я — медсестра, в массовке, — подносила вам мензурку. Недавно смотрела картину с внуками по телику, как они говорят, так себя и разглядеть не могла. А вами любовалась!

— Спасибо! — поблагодарила Ф. Г. — Можно мы…

— Я вот только хотела вам сказать, вернее спросить, — продолжала вахтерша, — почему это в картине вы теперь говорите не своим голосом?

— Как не своим? Не может быть! — застыла Ф. Г.

— Может! Может! Фильм, очевидно, переозвучен, там написано: «Восстановлен на «Мосфильме».

— Бандиты! — Ф. Г. заскрипела зубами. — Они звонили мне, просили приехать, а у меня гастроли. Это же кодла халтурщиков! Восстановление! Воспользовались тем, что режиссер Тимошенко уже на том свете! Лишить голоса актеров! По милости этих гангстеров мы уже не можем слышать Качалова, Хмелева, Москвина, Климова! Куда писать, скажите? Где найти управу на этих мародеров и импотентов, что сами ничего не могут и зарабатывают на освежевании чужих плодов! — Ф. Г. не на шутку разволновалась. — Можно я закурю?

— Вам все можно, голубушка! — вахтерша подвинула к ней кресло.

После десятка затяжек возмущение улеглось, и Ф. Г. спросила:

— А что теперь в этом подвале? Почему театр Станиславского?

— Здесь наш склад костюмов и репетиционный зал.

— И Яншин тут репетировал?

— А как же! Ему, конечно, как главному режиссеру, давали в театре любое помещение, а он попросился сюда и весь застольный период «Турбиных» провел здесь, — объяснила вахтерша.

— Удивительно! Представляю, каково ему в этих стенах было! — Ф. Г. сделала загадочное лицо и повела меня в глубь коридора.

Большой зал, в котором мы оказались, когда-то был, по ее словам, рестораном.

— Вон там подмостки, они сохранились, — поясняла она, — а здесь стояли столики — маленькие на двоих и чуть больше на четверых. Яншин с Норой сидели обычно у самой эстрады, мы с Ириной — за ними. И слушали Маяковского. Он читал только лирику и читал так, как дай Бог каждому артисту. С безумно грустными глазами. По-моему, в него влюблялась каждая, я — в числе первых.

А потом мы шли в другой зал. Посмотрим, что от него осталось.

На пороге другого зала Ф. Г. застыла как вкопанная:

— Это чудо! Время пошло вспять, только вчера я была здесь и мне едва стукнуло двадцать!

Я с любопытством взглянул на нее.

— Не смотрите на меня так: я не сошла с ума и не потащу вас немедленно в загс. Лучше попытайтесь почувствовать себя в прошлом.

Она замолчала, и мы стали рассматривать Бог знает как сохранившийся зал в стиле модерна начала века. Высокий темно-зеленый потолок, два больших окна вверху с цветной прозрачной мозаикой — зелеными растениями под водой. Люстра — эллипс под потолком, украшенная рисунком, напоминающим тот, что на окнах. Гладкая темно-зеленая изразцовая печь с золотистыми заслонкой и духовой отдушиной, о которых может мечтать любой музей. Бра — прилепившиеся к стене раковины, блеклый свет из них гас в потолке. На длинном столе — лампа, перекрытая зеленой пластиной, с зеленой же крышкой-эллипсом. Уют и полумрак.

— И диван тот же! — Ф. Г. уселась на не очень удобную конструкцию с массивными деревянными подлокотниками и высокой спинкой, обитой серым сукном. — Такие стояли когда-то во МХАТе, потом их отправили на свалку. Атутбыли еще ломберные столики — на них резались в покер. Нора и Ирина — страстные картежницы, не выходили отсюда сутками, а в зале напротив стояли биллиардные столы, там царствовали Булгаков, Яншин, Маяковский. Нора, по-моему, и познакомилась с ним здесь. То ли за ужином, то ли за картами. Владимир Владимирович не брезговал ими, играл с азартом, хоть и не любил проигрывать — даже дамам.

Ф. Г. посмотрела вокруг отрешенным взглядом, будто прислушалась к чему-то.

— Вы слышите? — спросила неожиданно. — Это бурчит у меня в животе. Я сейчас же умру от голода! Случится кома — и вы увезете меня отсюда ногами вперед. Немедленно едем обедать! Все, все вам доскажу потом.

За обедом Ф. Г., испытывая мое терпение, говорила о чем угодно, только не о том, что обешала:

— На первое у нас еврейский бульон: он готовится из недоваренной курицы и трижды процежен, поэтому такой светлый, и кнели особого состава: помимо картошки через мясорубку туда добавляются куриные потроха, тоже перемолотые, и не от одной курицы, конечно. Это еда для меня — от нее не пополнеешь. Для вас есть еще второе — курица под соусом бешамель.

Она с таким удовольствием произносила все эти не очень знакомые слова, так подробно описывала прелести поглощаемых нами компонентов, будто всю жизнь провела у плиты.

— Так вот, — сказала она наконец, когда мы перешли в комнаты и Ф. Г. затянулась «Лордом». — Это был самый удивительный набор во мхатовскую студию, неслыханно маленький — всего пять человек: Нора, Нина Антоновна Ольшевская, с которой вы, если вам верить, познакомились у Ардова, Ирина Кокошина, моя Ирина Вульф и среди них затесался единственный мужик — Володя Грибков.

Представляете, какой на этом курсе был дефицит лиц мужеского полу? Неудивительно, что Мишу Яншина — он уже заканчивал студию, когда новые первокурсники уговорили играть с ними «Соломенную шляпку» Лабиша, — окружили таким вниманием, что он сразу влюбился в Нору. Да и по пьесе они — пара голубков: он — жених Фадинар, она — его невеста. Бывает, любовь на сцене перерастает в любовь по жизни, но часто она и кончается, как только спектакль снимают с репертуара.

Здесь все случилось по-другому: Мише — 22, Норе — 18. Они сблизились, а затем и поженились. Была у них на свадьбе — Ира меня затащила. Венчались они в церкви Воскресения на Успенском вражке. Один из шаферов — Булгаков, Мишин партнер по бильярду в Артистическом клубе. Я знала Михаила Афанасьевича шапочно, а Маяковского Миша почему-то не пригласил. Может быть, его не было в Москве — он тогда часто колесил по свету.

В тридцатом году роман Маяковского с Норой закрутился с бешеной силой. Встречались они ежедневно. Она приходила к нему в его комнату в коммуналке — в рабочий кабинет, как он без иронии называл этот пенал в Лубянском проезде. С трех до шести — их время. В шесть она отправлялась в театр.

14 апреля Маяковский нарушил график — поднял ее ни свет ни заря, в восемь она была у него, в десять оделась и буквально оттолкнула его, на коленях умолявшего бросить театр и остаться.

— Уйдешь — больше меня не увидишь! — крикнул ей вслед.

— Ах, оставь, Володя, эти театральные штучки, не к лицу тебе они! — сказала она в дверях.

На лестнице, едва спустившись с трех ступенек, услыхала выстрел…

Вы видели эту комнату — там сейчас музей? — спросила меня Ф. Г. — Нет? Нужно посмотреть. Или не нужно. Я не могу — начинаю задыхаться от ненависти. И ненавижу Нору еще сильнее. Торопилась на репетицию к Немировичу! Да не уволил бы он ее, сказала бы, что в ней передний зуб болит или еще что-нибудь выдумала. Любяшая так не поступает. женщина с сердцем, во всяком случае.

И в тот же день Яншина и Полонскую вызвали на Лубянку: соседи Маяковского доложили следователям об утреннем визите Норы. А Миша, чистый человек, ни о чем не догадывался!

— Ну как же так? Что — он жил с закрытыми глазами? — спросил я.

— Вам не понять настоящего артиста. Яншин настолько был поглощен театром, ролями, Станиславским, что все остальное проходило стороной. Ни во что он не вникал. Бильярд, его увлечение скачками — тоже игра, продолжение его актерской натуры.

— Но вы же сказали, что Полонская ежедневно встречалась с Маяковским. Как не заметить этого?

— Во-первых, не судите по себе. А во-вторых, Нора — женщина до мозга костей. Портнихи, макияж, парикмахеры, маникюрши — будет во все вникать супруг! Тем более что тогда, в конце двадцатых, все это уже требовало больших усилий — нэп прикончили, вся эта обслуга перешла на нелегальное положение. Достать помаду стало проблемой!

Это сегодня придет за кулисы спекулянтка, вроде моей королевы Марго из «Легкой жизни», и разложит перед вами все — и моднейшие кофточки, и уникальную тон-пудру, и «Крем для омоложения морщин». Это название я сама придумала — Вера, когда на съемке его услыхала, смеялась без остановки всю смену!

И главное — Яншин любил Нору и очень верил ей. Настоящие актеры легко внушаемы. Это и преимущество, и беда. Нора сумела его убедить в своем альтруизме, в чистом восхищении поэзией Маяковского. А на людях они не перебросились и словом. Только «Здравствуйте» и «До свидания». Маяковский тоже был конспиратор дай Бог!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.