«ИЗ ИСКРЫ МОЖЕТ РАЗГОРЕТЬСЯ ПОЖАР»

«ИЗ ИСКРЫ МОЖЕТ РАЗГОРЕТЬСЯ ПОЖАР»

Пока Мао и Чжу Дэ проводили аграрную революцию в горах Цзинган, в Китае власть Чан Кайши постепенно стабилизировалась. В середине 1928 года завершился Северный поход, в результате чего страна наконец объединилась под властью Гоминьдана. Пекин, занятый войсками Янь Сишаня, союзника Чан Кайши, 20 июня переименовали в Бэйпин («Северное спокойствие»). За несколько дней до того глава пекинского правительства и хозяин Маньчжурии маршал Чжан Цзолинь был убит японцами, недовольными его пассивностью в войне с Гоминьданом. Новым губернатором Маньчжурии стал его наследник, двадцатисемилетний Чжан Сюэлян, формально признавший верховную власть Чан Кайши. Столицей Китайской Республики был провозглашен Нанкин. Китай был поделен на 28 провинций и две территории (Внутреннюю Монголию и Тибет). Одновременно было объявлено об окончании с 1 января 1929 года периода военного правления, и на шесть лет провозглашался новый этап — так называемой политической опеки. Иными словами, устанавливалась открытая диктатура Гоминьдана над государством и обществом — по типу существовавшей в СССР диктатуры ВКП(б). Все это делалось в соответствии с программой постепенного, трехступенчатого, перехода к подлинной демократии (военное правление, политическая опека, демократия), идея которой принадлежала покойному Сунь Ятсену.

Основные цели революции 1925–1927 годов были, таким образом, достигнуты, по крайней мере формально. Милитаристская раздробленность ликвидирована, в стране образовалось общекитайское правительство. Правда, время от времени милитаристские войны между кланами олигархов продолжались. Так, в феврале — апреле 1929 года весь Южный Китай оказался втянут в войну между Чан Кайши и группировкой гуансийских милитаристов. После этого началась война между Чан Кайши и знакомым нам Фэн Юйсяном, командующим Националистической армией. И только ценой колоссального напряжения сил генералу Чану удалось одержать победу во всех этих вооруженных конфликтах.

Вместе с тем Китай по-прежнему оставался зависимым от иностранных держав как в политическом, так и в экономическом отношениях. Неравные договоры, в том числе права экстерриториальности, не были ликвидированы, хотя в 1928–1930 годах большинство ведущих стран мира и подписали с Нанкином соглашения о предоставлении Китаю таможенной независимости.

Серьезные изменения происходили в международном коммунистическом движении да и в самой КПК. В феврале 1928 года в Москве состоялся очередной, 9-й расширенный пленум ИККИ, который признал спад революционной волны в Китае и высказался против авантюристической политики восстаний, за переход к «кропотливой работе по завоеванию масс» на сторону китайской компартии. Через несколько месяцев после этого, в июне — июле 1928 года, был созван VI съезд КПК. В связи с «белым» террором в Китае заседания его также проходили в СССР — в селе Первомайское Нарофоминского района Московской области. На съезд с соблюдением всех правил конспирации прибыли 118 делегатов (84 — с решающим голосом и 34 — с совещательным). Их выезд из Китая обеспечивала Анна Лазаревна Разумова, та самая, на квартире которой в Ханькоу 7 августа 1927 года состоялось эпохальное чрезвычайное совещание ЦК КПК. Среди них были знакомые нам лица: Цюй Цюбо, Чжоу Эньлай, Ли Лисань, Чжан Готао и Цай Хэсэнь.

Общую численность партии на тот момент никто достоверно не знал: по решению ноябрьского (1927 г.) расширенного совещания Временного политбюро на местах была отменена система партбилетов и списков партийного состава. Примерную численность КПК оценивали в 40–50 тысяч человек, что, конечно, не соответствовало действительности¹⁶⁹. В обслуживании съезда участвовали китайские студенты советских учебных заведений. От ИККИ форум курировал второй человек в ВКП(б) и Советском государстве Николай Иванович Бухарин, являвшийся в то время по совместительству одним из руководителей Коминтерна. Что же касается Мао, то он, разумеется, не присутствовал, так как вел в то время войну с «контрреволюционным» крестьянством в горах Цзинган.

Съезд выказал солидарность с 9-м пленумом ИККИ, осудившим «путчизм» (а что еще он мог сделать?). Вся политика восстаний, проводившаяся КПК с конца 1927 года, была оценена как «ошибочная». При этом, естественно, вина за порочный курс была возложена на лидера партии Цюй Цюбо. Сталин и Коминтерн вновь оказались ни при чем! Делегаты съезда под диктовку Бухарина приняли решение, что текущий этап китайской революции по-прежнему является «буржуазно-демократическим», несмотря на «измену» национальной буржуазии революционному движению. Имелось в виду, что в отсталом, «полуфеодальном» Китае нельзя осуществлять чисто коммунистическую политику (национализировать заводы и фабрики, ликвидировать мелкую буржуазию и зажиточное крестьянство, «заострять борьбу» против «кулака» и т. п.).

Как видно, Бухарин, а вслед за ним и лидеры КПК стремились продемонстрировать преданность историческому материализму, действительно утверждавшему, что степень готовности той или иной страны к коммунистическим реформам определяется уровнем ее социально-экономического развития. Удивительно только, что они напрочь забывали при этом, как незадолго до смерти Ленин сам полностью опроверг такое (вообще-то правильное) истолкование марксизма. Вот что писал вождь Октябрьской революции в конце 1922 года: «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный „уровень культуры“, ибо он различен в каждом из западноевропейских [добавим, что и в восточноазиатских тоже] государств), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы… Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?»¹⁷⁰ Интересная мысль, не правда ли?

Еще более удивительно, что таких же, как Бухарин, воззрений придерживались тогда все руководители большевистской партии и Коминтерна, в том числе Сталин. Казалось, что, проповедуя классический марксизм, они фанатично следовали своего рода сакраментальному религиозному ритуалу, который не имел ничего общего с их собственной практической деятельностью. Ведь сами они вслед за Лениным были в высшей степени радикальными во всем, что касалось осуществления революции и социалистического строительства в СССР. Россия-то тоже ни по каким стандартам ни к какой социалистической революции не подходила! Похоже, они просто считали: «То, что можно нам, большевикам, не положено китайским коммунистам».

Вследствие этого в атмосфере, царившей на съезде, радикальные взгляды Мао были, понятно, поставлены под огонь критики. Так, один из делегатов от хунаньской партийной организации говорил: «В провинции Хунань, должен сказать… существует уклон, особая теория тов. Мао. У него была целая система идей. Что он говорил нам? Он говорил, что мы теперь вступили в непосредственную рабоче-крестьянскую революцию, то есть в социалистическую, что знамя Гоминьдана стало черным знаменем, что мы должны теперь выпрягать [так в тексте] свое красное знамя… Я должен также сказать, что мнение тов. Мао о том, что революция уже стала социалистической, получило широкое распространение среди широких масс»¹⁷¹. А вот что сказал сам Цюй Цюбо по поводу позиции некоторых «товарищей» (имелся в виду Мао Цзэдун) в аграрном вопросе: «Нашим лозунгом в борьбе не должна быть конфискация земли у крестьянства. Правда, среди наших товарищей были такие ошибки еще осенью прошлого года, но ЦК был против и по этому вопросу дал свои директивы, указав на неправильность такого взгляда»¹⁷². (Позже ЦК КПК в специальном письме в директивном порядке потребует от Мао «объединиться с богатыми крестьянами», которые наряду со всеми другими земледельцами якобы «выступают в оппозиции дичжу»¹⁷³.)

Критика Мао, правда, не носила уничтожающе-политического характера. Руководство партии в то время не было осведомлено о том, какого курса придерживался Мао Цзэдун в Цзингане. Ругали его в основном за прошлые, как бы уже изжитые ошибки. «Мы до сих пор не знаем, — говорил Чжоу Эньлай, — как они [Мао и Чжу Дэ] относятся к аграрной революции и к организации Советов… Какие формы борьбы принял[и] теперь Мао Цзэдун и Чжу Дэ — мы не знаем». А еще один делегат просто брал Мао под защиту: «Сейчас положение у Мао Цзэдуна улучшилось. Раньше ему не была известна линия ЦК, а сейчас губкому удалось связаться с Мао Цзэдуном и дать ему директиву, так что теперь уже приступлено к этой работе. Насчет армии они тоже переменили ее форму и переходят теперь к мобилизации масс»¹⁷⁴.

Именно поэтому Мао на VI съезде был не только не исключен из партии, но и заочно избран полноправным членом Центрального комитета: все-таки он был организатором первой опорной базы китайской компартии, а Коминтерн в то время признавал важность развития Красной армии в Китае. Помимо Мао в ЦК вошли еще 23 человека с решающим голосом и 13 с совещательным. Генеральным секретарем ЦК по рекомендации ИККИ стал один из руководителей рабочего движения сорокавосьмилетний Сян Чжунфа. Он никогда не считался выдающимся политическим деятелем, но Коминтерн выдвинул его на том основании, что по происхождению Сян Чжунфа сам был рабочим: в то время в Москве считали, что все беды китайской компартии оттого, что в ее руководящем составе чересчур много интеллигентов. В помощь Сяну в высшее руководство партии ИККИ включил таких крупных интеллектуалов, как Чжоу Эньлай и Ли Лисань. Первый вошел в состав Постоянного комитета Политбюро сразу же после съезда, а второго туда кооптировали в ноябре 1928 года. В составе высших органов партии остались и Цюй Цюбо, и Чжан Готао, но их в наказание за «путчизм» задержали в СССР. Цюй возглавил вновь образованную после съезда делегацию китайских коммунистов, представлявшую КПК, КСМК и Всекитайскую федерацию профсоюзов в высших органах международного коммунистического движения. Чжан стал его заместителем[48].

О резолюциях 9-го пленума и VI съезда КПК Мао узнал с большим опозданием: связь с Шанхаем была у него, как мы знаем, налажена плохо. Только 2 ноября 1928 года он получил письмо из ЦК «О февральских решениях Коминтерна», которое было послано ему еще 4 июня. И лишь в начале января, незадолго до ухода из района Цзинган, до него дошли основные резолюции VI съезда (по каким-то причинам из одиннадцати принятых съездом документов он не получил три — по организационному вопросу, об агитационно-пропагандистской работе и о профсоюзном движении). Чисто внешне реакция Мао была подчеркнуто позитивная, несмотря на то, что решения вышестоящих органов, по существу, дезавуировали его политику. Но он уже приобрел политический опыт и вместо того, чтобы выражать открытое несогласие с Москвой, просто сделал вид, что горячо одобряет все, что ему предписывалось. На деле же менять ничего не собирался. Так он будет в отношениях с Коминтерном поступать и в дальнейшем — до тех пор, пока не почувствует себя в силе напрямую противостоять Кремлю.

Пока же он незамедлительно ответил ЦК: «Мы полностью согласны с решениями Коммунистического Интернационала по китайскому вопросу. Действительно, этап, который переживает сейчас Китай, — это этап буржуазно-демократической революции… В стране нет никакого революционного подъема». И далее: «Резолюции VI съезда совершенно правильны, и мы принимаем их с огромной радостью»¹⁷⁵. Всю вину за перегибы он, разумеется, возложил на других — главным образом на уже покойного особоуполномоченного партийного комитета южной Хунани Чжоу Лу. По словам Мао, именно он, прибыв в марте в пограничный район, вынудил его проводить «левый» курс. Он «заявил нам, — писал Мао в ЦК, — что мы слишком мало жжем и убиваем, что мы не осуществляем политики „превратить каждого мелкого буржуа в пролетария, а потом заставить его примкнуть к революции“». При этом, однако, Мао как бы вскользь замечал: «Что же касается вопроса об отмене конфискации земли у крестьян-собственников, то в пограничных районах народной власти земля уже полностью конфискована, и, само собой разумеется, поднимать этот вопрос вновь нельзя»¹⁷⁶. Иными словами, я, конечно, с вами согласен, но менять что-либо уже поздно!

Конечно, принимая в апреле 1929 года в южной Цзянси новый закон о земле, Мао не мог не внести в него по сравнению с «Цзинганшаньским законом» по крайней мере одно принципиальное изменение: положение о полной конфискации земельных наделов было заменено тезисом об экспроприации только «общественной земли и земли, принадлежащей классу дичжу». При этом, правда, были сохранены пункты о запрещении купли-продажи земли и о ее уравнительном распределении, главным образом в соответствии с числом едоков¹⁷⁷, несмотря на то, что они, разумеется, не соответствовали принципам буржуазно-демократической революции.

Как решения 9-го пленума, так и резолюции VI съезда были, понятно, обсуждены на соответствующих собраниях партийного актива. Единственное, что Мао не стал обсуждать открыто, так это содержавшиеся в двух съездовских резолюциях («По крестьянскому вопросу» и «Об организации советской власти») пункты о тактике КПК в отношении отрядов лесных разбойников. Речь в них шла о завоевании на сторону партии только рядовых участников бандформирований. Всех же вожаков, даже если они в ходе восстания помогали коммунистам, предписывалось ликвидировать¹⁷⁸. Мог ли Мао огласить эти пункты в присутствии Юань Вэньцая и Ван Цзо?

Забегая вперед можно сказать, что, к сожалению, через несколько месяцев после ухода Мао из района Цзинган Юань Вэньцай все-таки каким-то образом разыскал оригиналы этих двух резолюций. Он зачитал самые важные пункты неграмотному Ван Цзо и сказал: «Как бы мы ни были верны им, они нам не поверят». Ван Цзо просто вскипел: сбылись его худшие опасения! В феврале 1930 года оба бандита, закрепившиеся в городке Юнсинь, к северу от Цыпина, выступили против находившихся в Цзингане отрядов Пэн Дэхуая. В ответ Пэн послал против них часть своих войск. Юань и Ван встретили их на понтонном мосту недалеко от города. Бой был коротким. Бандиты оказались разбиты. Юань и Ван попытались уйти в горы. Но им не повезло. Один из них был убит на мосту, а другой прыгнул с него в воду и утонул. Спастись удалось лишь немногим более 20 человек¹⁷⁹. Несколько сот было взято в плен. Таков был печальный итог взаимоотношений цзинганских лесных разбойников с предавшими их коммунистами. По поверьям хакка, их души и духи (а в каждом человеке — три души и семь духов) не должны были найти успокоение. Ведь оба, Юань и Ван, умерли неестественной смертью. А небо таких не принимает!¹⁸⁰

В 1936 году в беседе с Эдгаром Сноу Мао вспомнит о них с презрением: «Когда их оставили одних в Цзинганшане, они вернулись к своим бандитским привычкам. После этого их убили крестьяне [!], к тому времени организовавшиеся и советизировавшиеся, которые могли уже постоять за себя»¹⁸¹. Видно, внутри у Мао все-таки скребли кошки. Иначе зачем надо было сваливать вину за убийство бывших друзей на других?

Кстати, спустя много лет, в начале 1950-х, уже в КНР Юань Вэньцай и Ван Цзо чудесным образом оказались реабилитированы и причислены к лику революционных героев. Разумеется, без Мао здесь не обошлось. По-видимому, он все же не мог забыть, что был обязан им многим. 29 мая 1965 года, вновь посетив горы Цзинган, Мао встретился с вдовой Юань Вэньцая, Се Мэйсян, и одной из вдов Ван Цзо (у того одновременно было три жены) — Ло Сяоин. Во время встречи он заявил: «Юань Вэньцай и Ван Цзо внесли вклад в победу китайской революции». После этого китайские историки стали писать, что Юань и Ван погибли в результате «предательского заговора»¹⁸². Пишут они в том же духе до сих пор.

Покидая Цзинган, Мао, однако, не мог себе и представить, что всего через год Юаня и Вана постигнет такая участь. Расстались они тепло, по-хорошему.

Войска Мао и Чжу продвигались на юг довольно быстро. Уже через две недели, 1 февраля, они вышли в горный район Лофучжан, расположенный в самом сердце «страны хакка», на пересечении границ трех провинций — Фуцзянь, Гуандун и Цзянси. Места здесь были бедные. Жившие впроголодь арендаторы составляли свыше 70 процентов населения¹⁸³. Оставаться в этих краях значило обрекать себя на невыносимое существование. Тем более по пятам бойцов Красной армии шли солдаты противника. Пытаясь оторваться от них, войска Мао и Чжу повернули резко на север, потом — на восток, затем — снова на юг. Короче говоря, стали блуждать по уездам южной Цзянси и западной Фуцзяни, нападать на мелкие города и поселки, грабить коренных жителей и жечь их дома. Новой долговременной опорной базы создавать они не стали, как бы оправдывая название, данное им на VI съезде Чжоу Эньлаем, — «летучие армии»¹⁸⁴. Везде, куда они приходили, красноармейцы (а среди них почти половина являлась членами партии) призывали бродячий люд и бедных арендаторов захватывать и делить чужую землю, не платить долги и арендную плату, организовывать партизанские отряды. Они хватали всех, кого считали «реакционерами», издевались над ними, водили по деревням в дурацких колпаках, а то и просто безжалостно убивали. Тела же убитых врагов — в целях устрашения и воспитания населения — выставляли на всеобщее обозрение, следуя бандитским обычаям.

Точно так же действовали и другие коммунисты — в провинциях Аньхой, Хубэй, Гуанси и Гуандун. В партии отчетливо наблюдалась «тенденция», выражавшаяся в лозунге: «Чтобы перетянуть крестьян [то есть беднейшую часть деревни] на нашу сторону, нам надо побольше убивать джентри [шэньши]». Многие в своей деятельности исходили из принципа: «только убийства и только поджоги», так что уничтожение «эксплуататорских элементов» и «поджоги городов» превратились в своего рода «мобилизационный призыв»¹⁸⁵. Современник писал: «Начиная от „Красных бровей“ и „Желтых тюрбанов“ (великие крестьянские восстания в начале нашей эры), на протяжении столетий Китай не раз горел пожаром грозных крестьянских восстаний. И то восстание, что, как огонь в степи, разгорается сейчас по китайским провинциям-странам, все еще несет с собою много от традиционных китайских жакерий»¹⁸⁶.

Не обращая внимания на резолюции VI съезда, Мао и Чжу под предлогом искоренения «реакционеров» заостряли борьбу против мелкой буржуазии, кулачества и купцов. При этом действовали они в какой-то странной изуверской манере, прикрывая свой бандитизм красивыми фразами. «Красная армия — это армия, которая стремится к благополучию рабочих и крестьян, — писали Чжу Дэ и Мао в одном из воззваний к населению захваченного ими торгового города. — Изо всех сил она защищает и купечество. Она следует строжайшей дисциплине и ни на кого не покушается. В связи с теперешней нехваткой продовольствия мы письменно обращаемся к вам с просьбой: будьте так добры, соберите для нас пять тысяч больших иностранных долларов для выплаты жалованья солдатам, семь тысяч пар соломенных сандалий, семь тысяч пар носков и триста штук белого холста. [Нам нужно еще] 200 носильщиков. Это дело срочное, и все должно быть доставлено к нам, в штаб-квартиру, к восьми часам вечера. Мы надеемся, что вы сделаете то, что мы просим, без всяких задержек. Если же вы не ответите на наши просьбы, это будет доказательством того, что купцы города Нинду сотрудничают с реакционерами, стараясь навредить Красной армии. В этом случае мы будем вынуждены сжечь все реакционные торговые лавки Нинду с тем, чтобы пресечь ваше предательство. Не говорите, что мы вас не предупредили заранее»¹⁸⁷. Как и прежде, для пополнения казны коммунисты широко торговали опиумом¹⁸⁸.

Во время одного из походов, в западной Фуцзяни, в конце мая 1929 года Хэ Цзычжэнь родила девочку. В то время Красная армия временно находилась в городке Лунъянь, задерживаться в котором не было никакой возможности. Противник стремительно приближался, и надо было срочно покидать это место. Времени у Мао хватило только на то, чтобы дать имя новорожденной — Цзиньхуа («Золотой цветок»). А через полчаса после родов по требованию мужа Хэ Цзычжэнь передала ребенка в крестьянскую семью, оставив хозяевам пятнадцать юаней. По ее собственным словам, она при этом даже не заплакала¹⁸⁹. Переживала ли она? Скорее всего, да, но, будучи человеком жестким, умела скрывать свои чувства. Только вскоре поменяла в своем имени «Цзычжэнь» («Дорожить собой») иероглиф «цзы» («собой») на другой, хотя и произносящийся почти одинаково (менялся только тон), но означающий слово «ребенок». С тех пор ее имя стало звучать по-новому: «Дорожить ребенком».

«Мы заберем ее к себе после победы революции», — сказал Мао жене, понимая, наверное, что девятнадцатилетней женщине, только что ставшей матерью, совсем нелегко было бросить дитя. Однако выполнить обещание он не сможет. Их дочь так и останется без родительского тепла: ни Мао, ни Хэ Цзычжэнь никогда ее не найдут.

Да, Мао было не до младенцев. Тем более когда на долю Красной армии выпали такие тяжелые испытания, с какими она еще не сталкивалась¹⁹⁰. В беспрерывных боях с правительственными войсками и отрядами крестьянской самообороны (миньтуанями) силы красноармейцев стремительно таяли. За два месяца 4-й корпус потерял свыше шестисот человек. Досаждали и внутрипартийные интриги. Как раз в апреле неожиданно пришло письмо из Шанхая (его составил Чжоу Эньлай), срочно отзывавшее Мао и Чжу из армии — без всяких на то причин. В дополнение ЦК потребовал децентрализовать войска 4-го корпуса, разбив их на мелкие группы, якобы для того, чтобы, направив небольшие отряды в как можно большее число населенных пунктов, удобней было разжечь повсеместную аграрную революцию¹⁹¹. Естественно, Мао не мог не затаить обиду. Налицо были явные аппаратные игры: новые вожди просто опасались самостоятельности Мао и Чжу и их вооруженных сил. «Кто знает, чем они там занимаются? — как бы сквозило в письме. — А вдруг возьмут, да и выйдут из-под контроля? Все-таки в их руках военная сила. Лучше уж подрезать им корни, а то, не ровён час, превратятся в новых милитаристов».

Всю эту нехитрую логику Мао, конечно, понял в один момент, а потому ни он, ни Чжу Дэ выполнять приказ просто не стали. «Центральный комитет требует от нас разделить наши войска на очень маленькие подразделения и рассредоточить их по деревням, а Чжу и Мао — отозвать из армии, — как бы между прочим заметил Мао в ответе ЦК от имени фронтового комитета, — …и все это — в целях сохранения Красной армии и мобилизации масс. Такая идеалистическая постановка вопроса совершенно оторвана от действительности». Ведь «разделение на маленькие отряды, — продолжил он с плохо скрываемым раздражением, — приводит к ослаблению руководства и организации и неспособности справиться с неблагоприятными обстоятельствами, что неизбежно оборачивается поражением… [А] если Центральному комитету нужны Чжу и Мао для других дел, пожалуйста, пришлите достойную им замену… Ныне очень удобно посылать людей через Фуцзянь. Мы надеемся, что вы пришлете людей проинспектировать нашу работу в любое время»¹⁹². В том же письме Мао ознакомил ЦК с партизанской тактикой, которую он и Чжу выработали за время боевых действий в Цзингане и Цзянси-Фуцзяньском районе. Вот ее принципы: «Рассредоточивать войска, чтобы поднимать массы, и сосредоточивать войска, чтобы расправляться с противником»; следовать правилу: «враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем»; «при создании стабильных отторгнутых районов применять тактику волнообразного продвижения; в случае преследования сильным противником кружить, не уходя далеко от базы»; «при наименьшей затрате времени, применяя наилучшие методы, поднять наиболее широкие массы»¹⁹³. «Эта тактика, — писал Мао, — подобна неводу, который можно в нужный момент раскинуть и в нужный момент собрать: раскинуть — для завоевания масс, собрать — для борьбы с противником»¹⁹⁴.

Этим принципам он будет следовать долгие годы, после чего их возьмут на вооружение коммунисты Индокитая и других колониальных и зависимых стран Азии, Африки и Латинской Америки. Такая тактика впоследствии получит название народной войны.

Как это ни покажется удивительным, но ответ Мао Цзэдуна не привел к обострению конфликта между ним и ЦК. Мао вновь неожиданно повезло. Дело в том, что в конце весны в Китай пришли сногсшибательные известия, на какое-то время смягчившие отношение цековских вождей к нему. В апреле 1929 года сначала на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), а затем и на XVI партконференции жесточайшей критике был подвергнут Бухарин — за свои «правые прокулацкие» взгляды. После этого в СССР началось стремительное строительство социализма, в том числе развернута массовая коллективизация, главной мишенью которой стал крестьянин-собственник. За всеми этими переменами стоял Сталин, который во всем, что касалось учения Маркса, был очень утилитарен. Эта его практичность, кстати, и спровоцировала «дело» Бухарина: бывший «любимец всей партии» (так называл Бухарина Ленин) стал раздражать его тем, что начал не только в теории, но и на практике всерьез относиться к историческому материализму. Материалистические же законы марксизма не являлись для Сталина, как и для Ленина, чем-то непреодолимым. Большевистский вождь использовал марксизм только как способ выражения своих мыслей, не более. А мысли его могли быть разными, в том числе и антимарксистскими. И там, где Маркс утверждал: «Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обусловленное им культурное развитие общества»¹⁹⁵, — Сталин вслед за Лениным доказывал прямо противоположное, хотя на Маркса, конечно, не нападал. Просто, присягая на верность марксистской формуле «бытие определяет сознание», тут же волей и разумом перекраивал «отсталое» бытие.

И в этом Мао Цзэдун очень походил на кремлевского лидера. Оба они были людьми целеустремленными и энергичными, для которых волевое решение было залогом успеха. Оба к тому же являлись ультралевыми радикалами, стремившимися любыми путями реализовать свои утопические эгалитарные замыслы.

Новый курс ВКП(б) не мог не оказать влияния и на крестьянскую политику Коминтерна. «Слишком образованный в марксизме» Бухарин стал Сталину в 1929 году не нужен ни в руководстве ВКП(б), ни в ИККИ. 3 июля он был отстранен от работы в Коминтерне, а уже за месяц до этого Сталин начал менять «прокулацкую» тактику КПК. 7 июня в ЦК китайской компартии было направлено письмо Политсекретариата ИККИ по крестьянскому вопросу, в котором, в частности, говорилось: «Успешная борьба партии за завоевание крестьянских масс невозможна без установления правильного отношения к различным слоям деревни. И здесь нам в первую очередь приходится поставить вопрос о тактике по отношению к кулаку, поскольку именно в этом вопросе китайские товарищи допускают наиболее существенные ошибки». Далее говорилось, что «кулак» зачастую играет «открыто или скрыто контрреволюционную роль в движении», а посему с ним надо решительно бороться. Кстати, в том же письме напрямую выражалось одобрение деятельности Мао Цзэдуна и Чжу Дэ, чьи «партизанские отряды… несмотря на неоднократные попытки их подавления со стороны реакции, не только сумели сохранить свои кадры, но за последнее время достигли известных успехов в провинции Фуцзянь»¹⁹⁶.

Заострение Москвой борьбы против китайского «кулака» имело далеко идущие последствия. Ведь русский термин «кулак», обозначающий определенный социальный слой (сельскую буржуазию), не имел аналогов в китайском языке. В документах КПК он переводился словосочетанием фунун, имеющим чисто имущественное значение — «богатый крестьянин». Так что его выделение в отдельную категорию крестьянства на практике могло привести только к активизации антикрестьянской политики коммунистов. Получалось ведь, что сама Москва требовала бороться не только против дичжу (помещиков), но и против нун (крестьян). Богатых или небогатых — это уже другой вопрос: уровень зажиточности определяли сами китайские коммунисты. А как они это делали, мы уже видели.

В Китае перевод этого письма был опубликован в ноябре 1929 года, в журнале КПК «Гунчань» («Общее имущество», то есть «Коммунизм»). Стоит ли говорить, что Мао пришел от него в восторг? 7 февраля 1930 года, воодушевленный поддержкой со стороны Москвы, он обнародовал новый, третий уже, закон о земле. Принят он был на объединенной партийной конференции фронтового комитета 4-го корпуса, особого комитета западной Цзянси и армейских комитетов 5-го и 6-го корпусов Красной армии в деревне Питоу в центральной Цзянси. В него помимо пункта об изъятии всей недвижимой собственности дичжу Мао вписал следующую статью: «Что касается земель, холмов, лесов, прудов и домов, принадлежащих крестьянам-собственникам, в случае, если доход последних превышает уровень, необходимый для пропитания, и после того, как большинство местных крестьян потребует конфискации, совет должен принять требование крестьян, экспроприировав излишний прибавочный продукт и распределив его». Как и прежде, в законе устанавливался принцип уравнительного передела земли, который Мао теперь открыто выражал в яркой формуле: «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало» (через полгода он добавит к этой фразе следующее: «взять у тех, у кого земля жирная, и дать тем, у кого земля скудная»)¹⁹⁷.

Понятно, что бедные хакка приветствовали такой закон. Под влиянием коммунистов многие из них приняли участие в аграрной революции. В уезде Сюньу, на юге Цзянси, где к маю 1930 года 80 процентов земли было уже перераспределено, местные активисты даже сложили песню, которая пользовалась популярностью среди хакка и других мест:

Нас унижали. Так встанем же, братцы,

Все, как один, в едином порыве.

В Красную армию вступим сейчас же.

Кто помешает этакой силе?¹⁹⁸

Поддержка Москвы действительно была как нельзя вовремя. С июня по ноябрь 1929 года, вплоть до тех пор, пока Мао не узнал, что его позиция одобрена Кремлем, он находился в глубочайшей депрессии. Регулярной связи с ЦК по-прежнему не было, и он долго оставался в неведении о том, что уже 12 июня шанхайское Политбюро дезавуировало свою критику в его адрес, содержавшуюся в февральском письме. Вся вина за «ошибку» была возложена на Бухарина, давшего, как теперь полагал ЦК, неправильные установки китайской компартии на ее VI съезде¹⁹⁹.

В июне же в дополнение ко всем переживаниям у Мао вдруг резко осложнились отношения с прежде всегда послушным Чжу Дэ. Тот неожиданно проявил недовольство чересчур назойливым каждодневным контролем Мао за действиями вверенных его командованию вооруженных сил. Начал его раздражать и «патриархальный стиль» секретаря фронтового комитета. Чжу Дэ поддержали некоторые командиры подразделений. «Мы что, должны испрашивать „добро“ партии на использование каждой винтовки? — возмущались они. — Не взять ли тогда партии на себя и заботу о конюхе, когда у того кончится сено?»

Особое недовольство у них вызывало стремление Мао использовать солдат и командиров в агитационно-пропагандистской работе среди населения. Для Мао же эта сфера становилась все более важной. Не желая отказываться от своих эгалитарных взглядов и признавать ошибки в проведении аграрной революции в горах Цзинган, он стремился переложить ответственность за провал своей радикальной политики на плечи крестьян, этих «тупоголовых» мужиков, которые не могли дорасти до понимания его идей. Именно поэтому Мао теперь энергично вел революционную пропаганду на юге Цзянси и западе Фуцзяни. В его войсках было несколько сот пропагандистов, а он еще обязывал и солдат участвовать в этой работе. Вдалбливая с помощью красноармейцев в головы сельских жителей идеи коммунистической революции, Мао надеялся, что цзянси-фуцзяньский эксперимент закончится успешно. И его совершенно не волновало, что такая пропагандистская деятельность отвлекала солдат от исполнения чисто военных обязанностей.

Возможно, Мао и Чжу каким-то образом и удалось бы уладить свои разногласия, но в начале мая 1929 года в медленно разгоравшийся конфликт грубо вмешался прибывший к ним из Шанхая специальный представитель военного отдела ЦК КПК Лю Аньгун. Этот молодой человек тридцати лет, только что вернувшийся в Китай из СССР и получивший пост начальника политотдела корпуса, в течение года учился в Высшей пехотной школе в Москве, а потому считал себя великим знатоком военного дела да вдобавок еще и крупным теоретиком-марксистом. Его «русское имя» было Евгений Николаевич Майский, а прозвище — «Добрый». Был ли он на самом деле мягким по характеру человеком, неизвестно, но роль, которую он сыграл в судьбе Мао, была достаточно злой. Не разобравшись в ситуации и безоговорочно поддержав Чжу Дэ, он тут же повесил на Мао убийственный политический ярлык «фракционера», да к тому же вслед за некоторыми другими командирами обвинил его в насаждении «патриархальной системы» в партийной организации 4-го корпуса. Мао, разумеется, почувствовал себя уязвленным. Особенно раздражило его то, что Лю все время кичился своим «московским» образованием, а конкретной обстановки в Цзянси не понимал. Но жизнь Мао он портил недолго: в октябре 1929 года в одном из боев Лю был смертельно ранен и умер²⁰⁰. Однако неприязненное чувство к таким людям, как Лю Аньгун, у Мао осталось. Вскоре он напишет небольшую работу «Против книгопоклонства». Брошюра выйдет в августе 1930 года под другим названием — «Работа по обследованию».

В середине июня конфликт достиг такой степени, что Мао решил объявить о выходе из фронтового комитета. 14 июня в письме своему стороннику, талантливому молодому командиру Линь Бяо, когда-то пришедшему в горы Цзинган вместе с Чжу Дэ, он раздраженно заметил: «У меня мало физических сил и не хватает разума и знаний, поэтому я надеюсь, что Центральный комитет сможет послать меня в Москву поучиться и немного отдохнуть»²⁰¹.

Похоже, от всех этих переживаний он действительно подорвал силы и подхватил малярию. Оставив дела, он вместе с Цзычжэнь в самом конце июня затворился в небольшом двухэтажном доме неподалеку от местечка Гутянь в западной Фуцзяни, где и провел весь остаток лета. Здесь он лечился, читал и писал стихи. Лишь время от время принимал участие в партийных дискуссиях. Во фронтовом комитете его оставили, но на посту секретаря заменили двадцативосьмилетним Чэнь И, старым другом Чжоу Эньлая по совместной работе во Франции, членом партии с 1923 года. В конце июля секретарь Чэнь отправился в Шанхай доложить о сложившейся ситуации и испросить инструкции. В конце августа он представил ЦК доклад о положении дел в корпусе Чжу — Мао²⁰². Но к тому времени, как мы знаем, и Чжоу Эньлай, и Ли Лисань, и другие вожди были уже на стороне Мао. Тот же об этом еще не знал, а потому ему ничего не оставалось, как только ждать и болеть.

А в это время его войска продолжали хозяйничать в «стране хакка». Везде, куда они приходили, оставались огонь и пепел. «Купчие крепости на землю, долговые расписки, налоговые реестры (списки, книги), — все сожжено дотла, — писал современник. — Осуществлен лозунг: „Ни аренды (помещикам), ни налогов (гоминьдановским властям), ни долгов (ростовщикам)!“ Все старые налоговые учреждения уничтожены, сборщики налогов убиты. Во время восстания рабочие, крестьяне и солдаты острым ножом начисто выпололи [так в тексте] тухао, джентри [шэньши], милитаристов, чиновников, гоминьдановских комитетчиков и агентов империализма — попов и миссионеров»²⁰³.

А Мао продолжал хандрить. В самом конце августа вместе с Цзычжэнь он переехал в бамбуковую хижину высоко в горах, где продолжал лечиться и предаваться думам. Над дверью своего уединенного жилища он повесил табличку «Приют книжника»²⁰⁴. Депрессия нагнетала тоску и грусть, и вместе с ними приходили мысли о потерянной большой любви к верной Кайхуэй. Цзычжэнь была, конечно, молода и красива, но очень строптива. Женщины-хакка вообще отличались независимым и гордым нравом, а она особенно. «Ты — железо, я — сталь, — говорил ей Мао, — стоит нам столкнуться — звон звенит!» Позже он расскажет их общей дочери Ли Минь, родившейся в 1937 году, что их «пререкания нередко перерастали в стычки». В них Мао Цзэдун «нередко становился на „силовые позиции“», стараясь подавить Цзычжэнь «политическим авторитетом». Кричал и ругался, угрожая исключить непокорную жену из партии, выносил ей «устный выговор», но, как правило, первым вынужден был идти на примирение. Сломить Цзычжэнь ему не удавалось²⁰⁵.

Вот, наверное, почему в одночасье мысли о покорной «Зорюшке» и сыновьях не стали давать ему покоя. «Я потерял свой гордый тополь», — напишет он через много лет в одном из своих стихотворений²⁰⁶. (Фамильный иероглиф Кайхуэй — «Ян» на китайском языке означает «тополь».) В конце ноября, выйдя из своего убежища, он послал письмо в Шанхай Ли Лисаню, сосредоточившему в то время в своих руках при слабом и не слишком грамотном Генеральном секретаре Сян Чжунфа все нити партийной власти. Он просил Ли передать брату Цзэминю, находившемся еще в Шанхае, что хотел бы иметь почтовый адрес Кайхуэй. «Я сейчас уже лучше, — сообщил он, — но душевные силы пока ко мне не вернулись полностью. Я часто думаю о Кайхуэй, Аньине и других, и хотел бы переписываться с ними»²⁰⁷. Видно, несмотря на ожесточение гражданской войны, Мао не успел еще растерять все человеческие чувства. А может быть, что-то вдруг заставило его взволноваться? Какое-то дурное предчувствие? Ведь он же вспомнил о бывшей жене за год до ее трагической гибели!

В том же письме Ли Лисаню Мао впервые за последние месяцы заговорил и о своем бывшем учителе и вожде Чэнь Дусю. Но отозвался о нем на этот раз резко отрицательно: «Действия Дусю поистине возмутительны. К нам прибыли документы Центрального комитета, разоблачающие его, и мы сделаем их доступными всем»²⁰⁸. Чем же разжалованный «Старик» мог опять провиниться? С сентября 1927 года он жил в Шанхае, на территории международного сеттльмента, и лидеры партии по-прежнему тайно навещали его, консультируясь по тем или иным вопросам. Правда, под давлением Москвы они вынуждены были продолжать против него ожесточенную кампанию в коммунистической прессе, но таковы были правила игры. Много раз Сталин звал Чэня в Москву, но тот ехать отказывался: быть козлом отпущения для Кремля не желал. Кроме того, его многое не устраивало в новой политике ИККИ. Он не одобрял восстаний и считал, что буржуазный режим в Китае стабилизировался. Своим бывшим ученикам, возглавлявшим компартию, Чэнь твердил, что Гоминьдан завоевал поддержку большинства населения, а потому не следует биться головой об стену, надо признать временное поражение. Резко негативно относился он и к развитию партизанской борьбы в деревне силами Красной армии, прямо называя войска Чжу — Мао «люмпен-пролетарскими». «Что говорит по этому вопросу марксизм? — спрашивал он навещавших его Сян Чжунфа и Чжоу Эньлая. — Город должен управлять деревней или деревня — городом?» «Согласно теории, — вздыхал Чжоу, — конечно, город»²⁰⁹. А что еще мог он ответить? Реальность, однако, опровергала все догмы.

Раздражала Чэня и несправедливая критика в его адрес в партийной печати. Китайцы, как мы знаем, вообще особо чувствительны к унижению, а тут приходилось терпеть поношение чуть ли не каждый день. В конце концов нервы у Чэня не выдержали и он пошел на конфликт. Поводом к обострению отношений послужили события в Маньчжурии в мае 1929 года, когда китайские власти захватили находившуюся под советским управлением Китайско-Восточную железную дорогу. Под нажимом Сталина новые руководители КПК целиком поддержали СССР, выступив даже за его вооруженную защиту, после чего в июле — августе Чэнь подверг их слепую просоветскую ориентацию решительной критике. Вот этого-то Сталин не мог ему простить ни за что.

Дело в том, что после революции 1925–1927 годов, разочаровавшись в способности КПК коммунизировать Китай, Кремль начал целенаправленно превращать ее в обыкновенного исполнителя своей гегемонистской политики, ориентированной на Россию. Именно тогда его национал-коммунистические идеи стали обретать законченные формы. В отличие от тех большевиков, которые еще стояли на интернационалистских позициях, Сталин и его единомышленники рассматривали коммунистическое движение в Китае только как средство усиления роли СССР в мире. Правда, Сталин так и не осуществил в полной мере свой план организации системы «нянек» для КПК, однако контроль за тем, что происходило в партии, не только не пожелал ослабить, но и усиливал его изо дня в день. И в этой связи неожиданные события на КВЖД явились для коммунистов Китая как бы тестом на благонадежность. Ведь Сталин не мог не понимать, что безоговорочная защита СССР может окончательно подорвать влияние КПК в массах, в целом настроенных националистически. Но судьба собственно китайской компартии его уже не сильно заботила: партия отныне нужна была ему главным образом как инструмент в его глобальной политике.

И в этой связи выступление Чэнь Дусю было для него особенно опасно: ведь все еще пользовавшийся авторитетом «Старик» открыто осуждал подчинение политики своей партии государственным интересам СССР! Сталин потребовал его наказать, и ЦК КПК усилил атаку на бывшего лидера.

С тем чтобы противодействовать натиску новых партийных вождей, осенью 1929 года Чэнь и часть старых кадров, остававшихся ему верными, образовали особую фракцию. Однако добились они только того, что 15 ноября 1929 года после нескольких предупреждений о необходимости соблюдать дисциплину Чэня и четверых его ближайших соратников (в том числе знакомого нам Пэн Шучжи) исключили из партии. (Резолюция о их исключении была утверждена Президиумом ИККИ 30 декабря 1929 года и формально вступила в силу через полгода.) Ряд же других фракционеров был лишен членства в партии месяц спустя²¹⁰.

Между тем Чэнь Дусю через некоторых своих соратников, поддерживавших связи с китайскими троцкистами, познакомился с отдельными антисталинскими работами Троцкого. Он был приятно удивлен, узнав, что Троцкий, в отличие от других лидеров ИККИ, в ходе революции 1925–1927 годов неизменно выступал за действительно подлинную политическую и организационную независимость КПК. 10 декабря 1929 года Чэнь опубликовал открытое письмо ко всем членам китайской компартии, в котором обвинил Коминтерн в роковых ошибках в Китае. В конце концов в начале 1930 года он организовал собственную группу вне КПК — так называемую Коммунистическую левую оппозицию, а в марте стал издавать протроцкистский журнал «Учаньчжэ» («Пролетарий»). Вместе с единомышленниками он продолжал критиковать руководство Коминтерна и КПК.

Так пути основателя партии и его учеников, в том числе когда-то влюбленного в него Мао Цзэдуна, разошлись навсегда. Троцкизм в глазах Сталина был худшей разновидностью антисоветизма.

Мао осудил Чэнь Дусю легко. Уже давно они ничем не были связаны, да и их борьба по крестьянскому вопросу в последние месяцы революции 1925–1927 годов не забывалась. К тому же ему на этот раз очень хотелось поддержать позицию ЦК. Ведь наряду с документами о разоблачении Чэнь Дусю он получил и долгожданное решение Центрального комитета, в котором именно его позиция, а отнюдь не точка зрения Чжу Дэ, была признана правильной. Все эти бумаги привез с собой вернувшийся из Шанхая Чэнь И. Он и Чжу стали просить Мао вернуться, но гордость и обида не позволяли тому принять приглашение сразу. Только спустя месяц переговоров он наконец покинул свою горную хижину. И вновь возглавил фронтовой комитет, теперь уже сконцентрировав в своих руках почти безграничную власть. Его противники были повержены, и он мог либо сурово наказать их, либо проявить милосердие. И в том и в другом случае он действовал бы как мудрый правитель.

На этот раз он решил не углублять разногласий: Чжу Дэ опять стал послушным, весь корпус подчинялся Мао, а впереди их всех ждали немалые испытания. С местью можно было и обождать. 28 ноября 1929 года он доложил в Шанхай: «Объединить партийную организацию 4-го корпуса под руководством Центрального комитета не составляет никакой проблемы… Единственная проблема заключается в слишком низком теоретическом уровне членов партии, [а потому] нам надо срочно заняться воспитательной работой»²¹¹. В декабре 1929 года в Гутяне, на западе Фуцзяни, он собрал корпусную партийную конференцию, на которой, хотя и подверг критике «узко военные взгляды» своих оппонентов, в то же время наметил пути выхода из кризиса²¹². «Лечить болезнь, чтобы спасти больного» — так он позже назовет апробированный в западной Фуцзяни метод.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.